Философская публицистика 1850‑1860‑х годов: Герцен о судьбах России и Европы

Разочарованный в Европе и европейской системе ценностей, Герцен с начала 1850‑х годов – и чем дальше, тем определеннее – обращает свои взоры к России, отныне связывая с ней и только с ней (как бы в пику не оправдавшей его надежд Европе) свои, не уничтоженные до конца революцией 1848 г. чаяния и упования на грядущее преображение мира. В сознании Герцена – писателя и философа – происходит глобальная перестройка жизненных ориентаций и культурных приоритетов. Бывший западник, теперь он ищет поддержки у славянофилов, находя близкие себе идеи в их жестком противопоставлении «дурной», «вырождающейся» Европы, изначально лишенной духовной жизни и пробивающейся ее суррогатами, и России как кладезя духовных сокровищ, которые пока не видны высокомерному западному уму, но когда‑нибудь проявятся во всей своей неимоверной энергетической мощи. Вслед за славянофилами Герцен поэтизирует сохраненный в русской крестьянской среде общинный дух взаимной любви и бескорыстной помощи ближнему и видит в нем альтернативу распространенному на Западе эгоистическому торгашескому духу буржуазного накопительства. В то же время герценовское понимание общины отличается от славянофильского. Если для традиционалистов‑славянофилов вера русского крестьянина‑общинника в Бога и царя как его «земного заместителя» есть условие национальной крепости и единства России, то для Герцена Бог и царь, живущие в сознании русского крестьянина, есть то, что как раз мешает ему выйти к горизонтам подлинной умственной, а следовательно, и политической свободы. Только просветив невежественное крестьянское сознание, избавив его от идолов царя и Бога, можно надеяться на появление в крестьянской среде импульса революционного противостояния деспотической государственности. В крестьянине, таким образом, должна пробудиться независимость «лица», личности, способной оказать отпор государственному насилию и произволу. Однако при сохранении коллективистского, общинного духа, как бы страхуемая им, обретшая независимость личность не сможет превратиться в заботящегося только о своем кошельке буржуазного индивидуалиста западноевропейского толка. Отказав Европе в способности к революционному преобразованию действительности, Герцен перенес свои надежды на Россию. То же произошло и с идеей социализма: если социализм, рожденный на волне ненависти к буржуазному строю, не может быть осуществлен на своей родине – в Европе, то он может обрести второе рождение в молодой и полной тайных могучих сил России, чья давняя предрасположенность к общинным формам жизни толкуется Герценом как инстинктивное нащупывание и предощущение социалистического идеала.

Не без определенного влияния Бакунина, ставшего к тому времени ярким теоретиком революционного анархизма и бунтарского социализма, и своего ближайшего друга Огарева, разделявшего многие бакунинские воззрения, Герцен создает целое историософское учение о судьбах Европы и России, которое любопытным образом синтезировало в себе элементы западнических, славянофильских и социалистических идей и концепций и оказало воздействие на взгляды не одного поколения оппозиционной русской интеллигенции, начиная от народников 1870‑х годов и кончая эсерами‑максималистами и поздним А. А. Блоком – автором поэмы «Двенадцать» и стихотворения «Скифы». В современности, полагал Герцен, действуют три мощные силы, начала или фактора, во многом изоморфные тем, которые формировали облик Европы на рубеже старой и новой эры. В древности это были: «сила» Римской империи, внешне могучей, но разлагающейся изнутри, потому что пришел срок ее исторической гибели; «сила» вторгшихся на территорию Рима варварских германских племен, диких, грубых, враждебных цивилизации и культуре, но зато исполненных энергии, стихийного буйства свежих играющих сил; и, наконец, третья – духовная – «сила» евангельского учения, облагородившая и очеловечившая варваров‑завоевателей и послужившая основой заложенной ими на развалинах языческой Римской империи новой христианской цивилизации. В нынешних условиях разлагающемуся Риму соответствует вырождающаяся цивилизация Западной Европы. Германским варварским племенам соответствуют юные славянские народы, которым вскоре предстоит выйти на историческую арену и удивить держащихся за свою цивилизованность европейцев стихийной «скифской» мощью (Герцен придерживался теории, что скифы были предками славян). Евангельскому же учению соответствует учение социализма – новой атеистической религии, высвобождающей здоровое этическое ядро христианской вести из‑под вековых церковных, государственно‑монархических и новейших буржуазных искажений и призванной одухотворить и возвысить современных славянских варваров.

Намеки на этот круг идей появляются уже в кризисной книге «С того берега», окончательное оформление получая в статьях «Русский народ и социализм» (1851), «Русское крепостничество» (1852) и в историко‑публицистическом сочинении «О развитии революционных идей в России» (1851). В данном сочинении Герцен предпринимает попытку рассмотреть развитие русской социальной и политической мысли, а также культуры и искусства как пребывающих в постоянном и потенциально революционном конфликте с «чудовищным» самодержавием, пресекающим всякий свободный поиск истины и с фанатическим упорством губящим лучших представителей русской интеллигенции, готовых искренне служить делу преобразования Отечества на началах истинной гуманности и широкого демократизма. Но ярче всего антиевропейские настроения Герцена в сочетании с апологией «скифской» стихийности русского народа, якобы заключающей в себе невероятные духовные богатства, превосходящие все достижения западной цивилизации, сказались в очерковом цикле «Концы и начала» (1862–1863). Идеи цикла были с восторгом восприняты Бакуниным и Огаревым и безжалостно высмеяны Тургеневым в его романе «Дым». Во второй половине 1860‑х годов Герцен начинает понемногу освобождаться от влияния Бакунина и подвергает критическому переосмыслению его и свою концепцию русской стихийности, чреватой великим революционным взрывом, в огне которого должна сгореть и обновиться немощная европейская культура. Так, в цикле писем «К старому товарищу» (1869), написанном незадолго до смерти, он непосредственно обращается к Бакунину с призывом отказаться от поэтизации стихийных начал русского духа, поскольку бунтарский импульс без умственного, интеллектуального освобождения человека не приведет ни к чему, кроме бессмысленного разрушения культурных богатств, накопленных человечеством за века его существования, и прямо указывает на опасную двусмысленность знаменитой формулы великого анархиста «разрушение есть творческая страсть».