Нечто о науках, искусствах и просвещении1

<...> Несмотря на разные классы наук, несмотря на разные имена их, они суть не что инее, как познание натуры и человека, или система сведений и умствований, относящихся к сим двум предметам^.

От чего произошли они?—От любопытства, которое есть одно из сильнейших побуждений души человеческой: любопытства, соединенного с разумом.<...>

<... > .. .Мы сотворены для знаний, для науки.

Что суть искусства?—Подражание натуре. Густые, сросшиеся ветви были образцом первой хижины и основанием архитектуры; ветер, веявший в отверстие сломанной трости или на струны лука, и поющие птички научили нас музыке; тень предметов —рисованию и живописи. Горлица, сетуящая на ветви об умершем дружке своем, была наставницею первого элегического поэта^; подобно ей хотел он выражать горесть свою, лишаясь милой подруги, — и все песни младенчественных народов начинаются сравнением с предметами или действиями натуры.

Но что же заставило нас подражать натуре, то есть что произвело искусства? Природное человеку стремление к улучшению бытия своего, к умножению жизненных приятностей. От первого шалаша до Луврской колоннады, от первых звуков простой свирели до симфоний Гайдена², от первого начертания дерев до картин Рафаэлевых³, от первой песни дикого до поэмы Клопштоковой⁴ человек следовал сему стремлению. Он хочет жить покойно: рождаются так называемые полезные искусства; возводятся здания, которые защищают его от свирепости стихий. Он хочет жить приятно: являются так называемые изящные искусства, которые усыпают цветами жизненный путь его.

Итак, искусства и науки необходимы, ибо они суть плод природных склонностей и дарований человека и соединены с существом его, подобно как действия соединяются с причиною, то есть союзом неразрывным. Успехи их показывают, что духовная натура наша в течение времен, подобно как злато в горниле, очищается и достигает большего совершенства; показывает великое наше преимущество перед всеми животными, которые от начала мира живут в одном круге чувств и мыслей, между тем как люди беспрестанно его распространяют, обогащают, обновляют.<...>

<...> Заключим: ежели искусства и науки в самом деле зло, то они необходимое зло — зло, исключающее из самого естества нашего; зло, для которого природа сотворила нас. Но сия мысль не возмущает ли сердца? Согласна ли она с благостью природы, с благостью Творца нашего? Мог ли Всевышний произвести человека с любопытною и разумною душою, когда плоды сего любопытства и сего разума долженствовали быть пагубны для его спокойствия и добродетели? — Руссо⁵! Я не верю твоей системе.

Науки портят нравы, говорит он: наш просвещенный век служит тому доказательством.

Правда, что осьмой-надесять век просвещеннее всех своих предшественников; правда и то, что многие пишут на него сатиры; многие кстати и некстати восклицают: «О temporal О mores!» — «О времена! О нравы!», многие жалуются на разврат, на гибельные пороки наших времен — но много ли философов?<...>

<...> «Науки с искусствами вредны и потому, — продолжает их славный антагонист^, — что мы тратим на них драгоценное время»; но как же, уничтожив все науки и все искусства, будем употреблять его? На земледелие, на. скотоводство? Правда, что земледелие и скотоводство всего нужнее для нашего существования; но можем ли занять ими все часы свои? Что станем мы делать в те мрачные дни, когда вся природа сетует и облекается в траур? Когда северные ветры обнажают рощи, пушистые снега усыпают железную землю и дыхание хлада замыкает двери жилищ наших; когда земледелец и пастух со вздохом оставляют поля и заключаются в своих хижинах? Тогда не будет уже книг, благословенных книг, сих верных, милых друзей, которые доселе услаждали для нас печальную осень и скучную зиму, то обогащая душу великими истинами философии, то извлекая слезы чувствительности из глаз наших трогательными повествованиями. Священная небесная меланхолия, мать всех бессмертных произведений ума человеческого! Ты будешь чужда хладному нашему сердцу; оно забудет тогда все благороднейшие свои движения, и сие пламя всемирной любви, которое развевают в нем творения истинных мудрецов и друзей человечества, подобно угасающей лампаде блеснет — и померкнет!<...>

<...> Просвещение есть палладиум благонравия — и когда вы, вы, которым вышняя власть поручила судьбу человеков, желаете распространить на земле область добродетели, то любите науки и не думайте, чтобы они могли быть вредны; чтобы какое-нибудь состояние в гражданском обществе долженствовало пресмыкаться в грубом невежестве, — нет! Сие златое солнце сияет для всех на голубом своде, и все живущее согревается его лучами; сей текущий кристалл утоляет жажду и властелина и невольника; сей столетний дуб обширной своей тению прохлаждает и пастуха и героя. Все люди имеют душу, имеют сердце: следственно, все могут наслаждаться плодами искусства и науки, — и кто наслаждается ими, тот делается лучшим человеком и спокойнейшим гражданином — спокойнейшим, говорю: ибо, находя везде и во всем тысячу удовольствий и приятностей, не имеет он причины роптать на судьбу и жаловаться на свою участь. — Цветы граций украшают всякое состояние — и просвещенный земледелец, сидя после трудов и работы на мягкой зелени с нежной своей подругой, не позавидует счастью роскошнейшего сатрапа.

Просвещенный земледелец! — Я слышу тысячу возражений, но не слышу ни одного справедливого. Быть просвещенным есть быть здравомыслящим, не ученым, не полиглотом, не педантом. Можно судить справедливо и по правилам строжайшей логики, не читав никогда схоластических бредней о сей науке...<...>

<...> Законодатель и друг человечества! Ты хочешь общественного блага; да будет же первым законом твоим—просвещение!<...>