Русское подвижничество2

<...> И все же слова Епифания³ имеют еще один смысл, не осознанный самим агиографом: они звучат как эпиграф к размышлению о существе русской культуры, ибо описывают определенную меру перевеса личного подвига над всем корпоративным и институциональным, которая — скажем так — относительно чаще встречается в нашей культурной истории, нежели в истории западных культур.

Мы осторожно подбираем выражения, памятуя о том, сколь опасны огульные суждения, и культурная история Запада немыслима без одиноких инициатив, порой оцененных лишь много веков позднее; и русская культура вовсе без корпоративной дисциплины и без институционализированной школы не могла бы жить.<...>

<...> А вот пример из иной, совсем иной эпохи: начало русского славянофильства. У этого явления был контекст, выходивший за пределы России. В середине XIX века по всей Европе проходит полоса религиозно-умственных движений, связанных с попыткой заново поднять традицию веры в свете нового историзма, нового интереса к судьбам нации и нового чувства свободы, но также и традиции. <...>

При всем многообразии местных оттенков у всех этих течений было нечто общее: протагонистами, да и деятелями второго плана были сплошь священники и профессоры богословия и философии.<...>

Сама независимость их мышлений и поведения, делавшая каждого из них нетривиальным казусом в духовной и ученой среде, все же была определенным образом соотнесена именно со средой, с традициями институциональных «вольностей», и на эти традиции опиралась.

Совсем иначе было в России. Образованные дворяне, офицеры в отставке, вольные люди, соединенные отнюдь не коллегиальными, но сугубо приватными отношениями внутри чего-то вроде расширенного семейного круга; носители глубокой веры и личной праведности — однако миряне, и более того, лица не принадлежавшие к среде духовной семинарии и академии; носители философской веры вполне на уровне своей эпохи — не принадлежащие, однако, к университетской среде; невидимой, но ощутимой чертой отделенные от вроде бы близких им по образу мыслей, но слишком «официозных» профессоров вроде Степана Шевырева: вот кто без диплома, без академических степеней и званий — дерзновенно выступили с инициативой, определившей оригинальное развитие русской религиозной мысли на много десятилетий вперед. <...>

Хомяков и братья Киреевские⁴ — на Западе из этого получилось бы что-то вроде той же Тюбингенской школы⁵; стоит почувствовать такой контраст. Там корпоративная традиция — у нас отдельные люди, которые бросают вызов и казенной привычке, и духу времени.<...>

Каждому известно, что славянофилы хвалили сельскую общину («мир») и выставляли идеал «соборности». Здесь не место обсуждать ни первое, ни второе. Забавно, однако, что вульгаризация подобных идей в сознании определенной части наших современников и соотечественников порождает штампы, явственно опровергаемые именно феноменом раннего славянофильства: когда с аффектом «русофильским» расписывается сила русского коллективизма (и еще «государственничества»), а с аффектом «русофобским» произносятся воздыхания о том, что русской культуре недостает-де, бедной, чувства личного начала. На правду больше похоже чуть ли не противоположное. Удивительное, с трудом постигаемое нами, русскими, подчас неразумно потешающее нас или, напротив, непомерно идеализируемое в нашем сознании свойства Запада, — это жизненность и дееспособность институционального и корпоративного; его участие и в том, что вроде бы является борьбой личности за свою свободу.<...>

Какое непостижимое зрелище являет собой русская философия! Вместо «господ профессоров», священнодействующих на своих кафедрах, какими были все светила мысли от Канта⁶ и Гегеля⁷ до Хайдегера⁸, Ясперса⁹ и Гадамера¹⁰, — совсем иные люди. У истоков стоят: отставной офицер Чаадаев, ученым званием которого было звание безумца, — и его антипод Хомяков, другой отставной офицер. А потом — компания, из которой не выкинешь Розанова¹¹, конечно, не праведника, но уж точно, что юродивого в хорошем московском смысле.<...>