Укрепление державы

Первые полтора столетия исторической жизни Киевской Руси известны нам

по скупым намекам источников, требующим пристального внимания и

осторожности. Из суммы намеков и осмыслений выявляется все же процесс

сложения государственности и государства.

Государственность, классовые отношения, окняжение земли началось еще на

уровне племенных союзов, то есть приблизительно в полутора десятках

отдельных центров. Примером может служить племенной союз вятичей на Оке,

где, по данным восточных географов, существовали князья ("главы" племен) и

верховный князь союза ("глава глав"), соответствующий "светлому князю"

договора 911 года. Ежегодный объезд подвластных племен и сбор повинностей

("приношений") -- это уже оформленные узаконенные отношения господства и

подчинения, осуществление реальной власти "светлого князя", окруженного

конной дружиной в "превосходных кольчугах". Источником сведений о том, что

делалось внутри "страны Вантит", являлась, как предполагают, "анонимная

записка" середины IX века.

Данные об отдаленном (и не самом передовом) союзе вятических племен мы

вправе экстраполировать на все остальные известные нам союзы славянских,

литовско-латышских и финских племен Восточной Европы с теми или иными

локальными поправками относительно темпа и хронологии общего процесса

первичной феодализации.

Одновременно с этим повсеместным процессом превращения союзов племен

как высшей формы первобытного общества в первичные феодальные организмы шел

процесс интеграции союзов, несравненно ускорявший историческое развитие.

Объединение племенных союзов кое-где могло быть добровольным (например, в

зоне кочевнических набегов), но зачастую осуществлялось и прямой силой.

Центром интеграции вполне естественно и закономерно стал Русский союз

племен, объединивший уже в VI веке нашей эры собственно Русь, полян и

северян. К IX веку он распространил свою власть на союзы древлян,

дреговичей, волынян (?), полочан.

Однако политические границы Киевской Руси, "союза союзов" племен, были

очень изменчивы: то один, то другой союз выходил из повиновения, отстаивал

свою суверенность. На протяжении целого столетия Киеву приходилось вести

повторные войны с землями древлян, уличей, тиверцев, радимичей, вятичей,

волынян. Местная племенная феодализирующаяся знать противостояла киевским

дружинам и, как мы видели на примере древлянских князей, могла объединить

народные массы против киевских дружин (945 год). Феодальная иерархия

"всякого княжья" складывалась в Киевской Руси не столько путем пожалований,

сколько путем вовлечения племенной знати в общий процесс.

Первым общегосударственным мероприятием, превосходящим по своей

масштабности все внутриплеменные дела местных князей, было полюдье. Недаром

это русское слово вошло и в язык греческого цесаря, и в язык скандинавских

саг. Полгода в году киевский князь и его дружины посвящали объезду огромной

территории ряда племенных союзов, проделывая путь около 1500 километров, а

во вторую, летнюю, половину года организовывали грандиозные военно-торговые

экспедиции, везшие результаты полюдья по Русскому морю в Болгарию и Византию

в одном направлении и на Каспий -- в другом. Во втором случае русские

сухопутные караваны достигали Багдада и даже Балха по пути в Индию.

Систематические ежегодные экспедиции в Византию и Халифат сквозь степи,

занятые воинственными хазарами, мадьярами и печенегами, требовали сложной и

громоздкой системы осуществления. На Черном море появилась такая мощная

база, как озерно-морской "остров русов" в Добрудже и гирлах Дуная ("дунайцы"

русских летописей).

В ряде экспедиций, возможно, принимали участие наемные отряды варягов,

но это приводило и к внутренним трениям (дружина Игоря и варяги Свенельда),

и к серьезным внешним осложнениям. Десятки лет русские высаживались на любом

берегу "Хорезмийского" ("Хвалынского", Каспийского) моря и вели мирный торг,

а в самом начале X века, когда Киевом владел Олег, "русы" (в данном случае,

очевидно, варяги русской службы) произвели ряд жестоких и бессмысленных

нападений на жителей каспийского побережья.

Военная сила Киева и порождаемое ею внешнеполитическое могущество,

закрепленное договорами с империей, импонировали "всякому княжью" отдаленных

племен, получавшему под покровительством Киева возможность приобщения к

мировой торговле, и частично ослабляли сепаратизм местной знати. Так

обстояло дело к середине X века, когда в результате хищнических поборов

сверх тарифицированной дани князь Игорь Киевский был взят в плен древлянами

и казнен ими. Главой государства, регентшей при малолетнем Святославе, стала

вдова Игоря Ольга, псковитянка родом.

В летописи, завершенной еще в конце X века, содержится много сказаний,

облеченных в эпическую форму, о трех поколениях киевских князей: Игоре и его

жене Ольге, их сыне Святославе и внуке Владимире, которого церковники

называли святым, а народ воспел как защитника Руси.

Первым действием княгини Ольги была месть древлянам за убийство мужа,

месть, которой она придала государственно-ритуальный характер. Впрочем, этот

раздел летописи настолько пронизан духом эпических сказаний, что, может

быть, отражает не историческую реальность, а желательную форму

былины-назидания. По этому сказанию события происходили так: древляне

послали в Киев на ладьях (по Тетереву и Днепру) посольство, которое

неожиданно сделало предложение молодой вдове стать женой древлянского князя

Мала. "Послала нас Древлянская земля сказать тебе: мужа твоего убили потому,

что был он словно волк, восхыщая и грабя, а наши князья хороши, так как они

хорошо управили Древлянскую землю. Выходи замуж за нашего князя Мала!"

Автор сказания построил его на контрастах: сначала древляне убивают

главу государства, а затем устраивают сватовство. В дальнейшем игра на

контрастах продолжается. Ольга дает послам коварный совет потребовать, чтобы

их несли к княгине в ладье. Доверчивые древляне принарядились и, сидя в

ладье, позволили нести себя к каменному терему Ольги. А на княжьем дворе

была заранее вырыта яма, в которую ввергли послов и живыми закопали в землю.

В Древлянскую землю Ольга отправила гонцов, которые передали древлянам

(ничего не знавшим о расправе с первым посольством), что княгиня согласна на

брак и просит прислать за ней почетное посольство из "нарочитых мужей", так

как иначе киевляне не отпустят ее из Киева. Древляне "избьраша лучьшая мужа,

иже дьржаху Деревьску землю". Новым послам Ольга предложила по русскому

обычаю (в сказках: "гостя в баньку сведи, накорми, напои -- потом речи

веди") вымыться в бане. Здесь древлянских послов заперли, баню подожгли, "и

ту изгореша вьси".

Обе формы мести воспроизводят тогдашние погребальные обряды:

путешественников, умерших в дороге, хоронили в ладьях; обычным видом

погребения было сожжение в небольшом домике. Следующей стадией погребального

обряда была насыпка над ладьей или над спаленной домовиной огромной

курганной насы-ПИ) и завершала все это тризна и погребальный пир.

Сказание о мести вдовы Игоря было создано как антитеза неслыханному

факту убийства великого князя во время полюдья. Автор сказания, во-первых,

установил отступление от обычной нормы дани, во-вторых, указал на причину

такого отступления -- непомерную роскошь варяжских наемников и зависть

русских дружин.

В третьей, главной части своего сказания автор использует для

устрашения своевольных древлян, поднявших руку на "кагана Руси", языческую

погребальную символику: приплывшие послы зарыты в ладье на глазах

насмехающейся над ними Ольги. Второе знатное посольство сожжено.

Для заключительной части погребального обряда -- насыпки кургана --

княгиня Ольга едет сама в Древлянскую землю. Автор сказания и здесь верен

себе, своей любви к контрастам: когда объявляется воля княгини, то слушатели

сказания воспринимают все буквально, так, как предназначено для древлян, не

подозревая коварства и жестокости истинного замысла, который раскрывается в

конце каждого эпизода.

Княгиня едет к древлянам "да поплачюся над гробъмь его (Игоря)". Там

Ольга "повеле съесути (насыпать) могилу велику и яко съсъпоша -- повеле

тризну творить". Тризна -- это воинские игры, состязания в честь умершего

полководца. После тризны начался поминальный пир, завершившийся, "яко

упишася древляне", тем, что киевские дружинники изрубили пьяных древлян "и

исекоша их 5000".

Трудно ручаться за достоверность всех деталей, занесенных в летопись,

но совершенно неправдоподобно выглядит неведение древлян о том, что

происходило в Киеве. Древлянская земля очень близко подходила с запада к

Киеву (1--2 дня пути), и всенародное сожжение посольства в центре столицы

никак не могло остаться тайным.

Неведение древлян -- литературный прием, необходимый для связи

отдельных звеньев задуманного рассказа. Вероятно, смерть великого князя в

полюдье была как-то отомщена киевлянами, но "сказание о мести Ольги", как

условно можно назвать этот рассказ, -- не отражение реальных событий, а

устрашающее эпическое произведение, созданное в интересах киевской монархии.

Язычник-киевлянин не мог еще сказать "взявший меч от меча и погибнет", и он

создал страшную картину мести, используя языческую символику погребального

костра и поминок.

Заключительный эпизод сказания связан с реальной осадой древлянского

города Искоростеня (современный Коростень) Ольгой. Целый год киевские войска

осаждали город, под которым был убит Игорь, но искоростенцы не сдавались,

опасаясь мести. Ольга и здесь поступила, с точки зрения средневекового

поэта, мудро -- она заявила горожанам: "а уже не хощю мыцати [мстить], но

хощю дань имати по малу и съмиривъшися с вами, пойду опять [назад, вспять]".

В замысле малой дани снова сказалось возводимое в степень мудрости коварство

киевской княгини: "аз бо не хощю тяжькы дани возложити, якоже мужь мой, но

сего прошю у вас мала... дадите ми от двора по три голуби, да по три

воробие".

Искоростенцы обрадовались небывалой и действительно легчайшей дани.

Ольга же, получив птиц, приказала привязать кусочки серы к каждой птице и

вечером, в сумерки, сера была подожжена и голуби и воробьи отпущены в свои

гнезда в голубятни и под застрехи.

Город запылал. Горели клети, башни, спальные помещения "и не бе двора,

идеже не горяше...". Люди побежали из города и были или избиты, или обращены

в рабство. Два умертвленных посольства древлянской знати, 5 тысяч древлян,

убитых у кургана Игоря, и сожженный дотла мятежный город -- таков итог

борьбы древлян с Киевом.

Автор "Сказания о мести" воздействовал примитивными художественными

средствами на примитивное, полупервобытное сознание своих современников, и к

мечам киевских дружинников он присоединил идеологическое оружие, заставляя

своих слушателей поверить в мудрость и непобедимость киевского княжеского

дома. Обман, коварство, непревзойденная жестокость главной героини сказания,

очевидно, не выходили из рамок морали того времени. Они не осуждаются, а

напротив, прославляются как свойства и преимущества высшего мудрого

существа.

В этом отношении "Сказание о мести" является исключительно интересным

литературно-политическим произведением, первым целенаправленным

(первоначально, вероятно, устным) сказом о силе Киева. Включение сказания в

летопись при внуке Ольги Владимире показывает ценность его для официального

государственного летописания.

Спустя полтора столетия летописец конца XI века обратился к эпохе

княгини Ольги и ее сына Святослава как к некоему политическому идеалу. Он

был недоволен современным ему положением (время Всеволода Ярославича), когда

княжеские тиуны "грабили и продавали людей". Летописец (киево-печерский

игумен?) вспоминает давние героические времена, когда "кънязи и не събирааху

мънога имения, ни творимых вир [ложных штрафов], ни продажь въскладааху на

люди, но оже будяше правая вира -- и ту възьма, даяше дружине на оружие. А

дружина его кормяхуся, воююще иные страны".

Автор в своем предисловии к историческому труду обращается к читателям:

"Приклоните ушеса ваша разумьно, како быша древьнии кънязи и мужие их и како

обарааху [обороняли] Русскыя земля и иные страны примаху под ся". Если в

военном отношении идеал этого летописца-социолога -- князь Святослав, то в

отношении внутреннего устройства Руси -- очевидно, Ольга, так как сразу же

вслед за "Сказанием о мести" в летопись внесены сведения о новшествах,

введенных княгиней. Месть местью, а государству нужен был порядок и

регламентация повинностей, которая придавала бы законность ежегодным

поборам:

"И иде Ольга по Деревьстей земли с сынъм своимь и с дружиною,

уставляющи уставы и урокы. И суть становища ея и ловища..." "В лето 6455

(947) иде Ольга Новугороду и устави по Мъсте погосты и дани и по Лузе оброкы

и дани. И ловища ея суть по вьсеи земли и знамения и места и погосты. И сани

ея стоять в Пльскове и до сего дьне. И по Дънепру перевесища и по Десне. И

есть село ея Ольжичи и доселе".

Летопись сохранила нам драгоценнейшие сведения об организации

княжеского домениального хозяйства середины X века. Здесь все время

подчеркивается владельческий характер установлений Ольги: "ее становища",

"ее ловища", "ее знамения", "ее город Вышгород", "ее село". То, что сообщено

в этой летописной статье, совершенно не противоречит тому большому полюдью

киевских князей, о котором шла речь выше. То полюдье, по-видимому, шло

большим кольцом по Днепру до Смоленска и далее вниз по Десне; о нем здесь

нет речи. Днепра и Десны касаются только "перевесища", то есть огромные сети

на птиц, связанные с княжеским застольем и, по всей вероятности,

географически охватывающие девственный угол между Днепром и Десной, в

вершине которого стоял княжеский Вышгород.

В побежденной Древлянской земле установлен порядок, возложена тяжкая

дань (две трети на Киев, треть на Вышгород). Определены повинности --

"уроки" и "уставы", под которыми следует понимать судебные пошлины и поборы.

В интересах безопасности предстоящего взимания дани Ольга устанавливает свои

становища, опорные пункты полюдья. Кроме того, определяются границы

княжеских охотничьих угодий -- "ловищ", за нарушение которых три десятка лет

спустя внук Ольги убил варяга Люта Свенельдича. Как видим, здесь уже

обозначается тот каркас княжеского домена, который столетием позже оформится

на страницах "Русской Правды".

Обширные домениальные владения указаны на севере (за пределами большого

полюдья), в Новгородской земле. Здесь Ольга устанавливает дани и оброки на

запад (по Луге) и на восток (по Мете) от Новгорода. На Мете, являвшейся

важной торговой магистралью, связывающей балтийский бассейн с каспийским,

Цль'мень___ и Волхов с Верхней Волгой, Ольга ставит погосты. Мета выделена

особо, очевидно, в силу этого своего исключительного положения, но тут же

добавлено, что погосты ставились по всей (подразумевается Новгородской)

земле. Кроме погостов перечислены основные промысловые угодья, дававшие

"мед, воск и скору": "знамения" (знаменные борти), "ловища" (охотничьи

угодья) и "места", возможно означавшие главные рыболовные места. Для

осуществления всех нововведений (или дополнений) Ольги необходимо было

произвести размежевание угодий, охрану границ заказников и назначить

соответствующую прислугу для их систематического использования.

Самым интересным в перечне мероприятий княгини является упоминание об

организации становищ и погостов. Становища указаны в связи с Древлянской

землей, где и ранее происходило полюдье. Возможно, что при Игоре киевские

дружины пользовались в качестве станов городами и городками местных

древлянских князей (вроде Овруча, Малина, Искоростеня) и не строили своих

собственных опорных пунктов в Деревской земле. Конфликт с местной знатью и

"древлянское восстание" потребовали новых отношений. Потребовалось

строительство своих становищ для безопасности будущих полюдий. И Ольга их

создала.

На севере, за пределами большого полюдья, за землей кривичей, в

Новгородской земле, киевская княгиня не только отбирает на себя

хозяйственные угодья, но и организует сеть погостов-острогов, придающую

устойчивость ее домениальным владениям на севере, в тысяче километров от

Киева.

Различие между становищем и погостом было, надо думать, не слишком

велико. Становище раз в год принимало самого князя и значительную массу его

воинов, слуг, ездовых, гонцов, исчислявшуюся, вероятно, многими сотнями

людей и коней. Поскольку полюдье проводилось зимой, то в становище должны

были быть теплые помещения и запасы фуража и продовольствия. Фортификация

становища могла быть не очень значительной, так как само полюдье

представляло собой грозную военную силу. Оборонительные стены нужны были

только в том случае, если в становище до какого-то срока хранилась часть

собранной дани.

Погост, удаленный от Киева на 1--2 месяца пути, представлял собой

микроскопический феодальный организм, внедренный княжеской властью в гущу

крестьянских "весей" (сел) и "вервей" (общин). Там должны были быть все те

хозяйственные элементы, которые требовались и в становище, но следует

учесть, что погост был больше оторван от княжеского центра, больше

предоставлен сам себе, чем становища на пути полюдья.

Полюдье устрашало окрестное население; ежегодный наезд всего княжьего

двора был гарантией безопасности, чего не было у погоста: подъездные,

данники, емцы, вирники, посещавшие погост, тоже были, конечно, вооруженными

людьми, но далеко не столь многочисленными, как участники полюдья. В силу

этого погост должен был быть некой крепостицей, острожком со своим

постоянным гарнизоном.

Люди, жившие в погосте, должны были быть не только слугами, но и

воинами. Оторванность их от домениальных баз диктовала необходимость

заниматься сельским хозяйством, охотиться, ловить рыбу, разводить скот. Что

касается скота и коней, то здесь могли и должны были быть княжеские кони для

транспортировки дани и скот для прокорма приезжающих данников ("колико

черево возметь"). На погосте следует предполагать больше, чем на становище,

различных помещений для хранения: дани (воск, мед, "скора" -- пушнина),

продуктов питания гарнизона и данников (мясо, рыба, зерно и т. п.), фуража

(овес, сено).

Весь комплекс погоста нельзя представить себе без тех или иных

укреплений. Сама идея организации погоста, внедренного в покоренный князем

край, требовала наличия укреплений, "града", "градка малого". Поэтому у нас

есть надежда отождествить с погостами некоторые городища IX--XI веков в

славянских и соседних землях.

Единственный случай, когда археологом был обследован погост,

упоминаемый в грамоте 1137 года, это погост Векшенга (при впадении

одноименной реки в Сухону, в 89 километрах к востоку от Вологды). "...У

Векшенге давали 2 сорочка 80 шкурок святой Софии", д. В. Никитин обследовал

место рядом с селом, до сих пор называемое "погост". Это обычное мысовое

городите треугольной формы, у которого две стороны образованы оврагами, а с

третьей, соединяющей мыс с плато, прорыт ров. Городище небольших размеров.

Укреплено оно было, по всей вероятности, тыном. Культурного слоя на самом

городище почти нет: люди проживали, очевидно, на месте современного села

Векшенги.

Количество становищ и погостов IX--XI веков мы определить точно не

можем. Для большого полюдья становищ должно быть не менее 50. "Штат" каждого

становища должен был насчитывать несколько десятков человек. К этому следует

добавить села, расположенные вокруг опорного пункта (как становища, так и

погоста), в которых жили и пахали землю люди, обслуживавшие стан или погост.

Количество погостов, вероятно, значительно превышало число прежних

становищ, но мы лишены возможности его определить. Можно думать, что

плотность погостов в северной половине русских земель могла быть

значительной, а общее их количество для земель Псковской, Новгородской,

Владимиро-Суздальской, Рязанской, Муромской можно ориентировочно (исходя из

грамоты 1137 года) определить в 500-2000.

В социологическом смысле первоначальные погосты представляли собой

вынесенные вдаль, в полуосвоенные края, элементы княжеского домена. Погост в

то же время был и элементом феодальной государственности, так как оба эти

начала -- домениальное и государственное -- тесно переплетались и в

практике, и в юридическом сознании средневековых людей.

Погосты были как бы узлами огромной сети, накинутой князьями X--XI

веков на славянские и финно-угорские земли Севера; в ячейках этой сети могли

умещаться и боярские вотчины, и общинные пашни, а погосты представляли собою

те узлы прочности, при помощи которых вся сеть держалась и охватывала

просторы Севера, подчиняя их князю.

Каждый погост с его постройками, оборонительным тыном, примыкавшими к

нему селами и пашнями, где вели свое хозяйство люди, поддерживавшие порядок

в погосте, представлял собой как бы микроскопическое полусамостоятельное

государство, стоявшее в известной мере над крестьянскими мирами-вервями

местного коренного населения. Сила его заключалась не в тех людях, которые

жили в погосте и окружавших его сельцах, а в его связи с Киевом (а позднее с

местной новой столицей), с государством в самом обширном смысле слова.

Надо полагать, что каждый погост, каждый узел государственной сети был

связан с соседними погостами, а все погосты в целом представляли собой

первичную форму живой связи столицы с отдаленными окраинами: гонцы из Киева

могли получать в каждом погосте свежих коней, чтобы быстро доехать до

следующего погоста; иные вести могли передаваться от погоста к погосту

самими их жителями, лучше гонцов знающими дороги и местные топи и гати.

В наших средневековых источниках понятие "погост" вплетено в такой

комплекс: погост, села, смерды. Смерды -- это не все крестьянское население

(которое именовалось "людьми"), а определенная часть его, близко связанная с

княжеским доменом, подчиненная непосредственно князю, в какой-то мере

защищаемая князем (смерда нельзя мучить "без княжья слова") и обязанная

нести определенные повинности в пользу князя. Смерды платили дань. Наиболее

почетной обязанностью смердов была военная служба в княжеской коннице,

ставившая смердов на одну ступень выше обыкновенных крестьян-общинников.

Смерды пахали землю, проживали в селах, а приписаны были к погостам.

"...а кто смерд -- а тот потягнеть в свой погост" (грамота 1270 года).

Современное нам слово "село" имеет расширительное значение сельского

поселения вообще и близко к понятию деревни. В Древней Руси обычная деревня

называлась древним индоевропейским словом "весь", а слово "село" было

обозначением владельческого поселка, домениального княжеского или боярского

селения. Смерды жили в "селах", а не в "весях":

"...А смерд деля помолвих, иже по селам живут..." (Вопрошание Кирика.

XII век).

Летописные сведения о реформах княгини Ольги в 947 году ценны тем, что

дают нам начальную точку отсчета исторической жизни такого комплекса, как

"погост -- село -- смерды".

Система эксплуатации "людей", крестьян-вервников в их весях, состояла

из следующих элементов: дань, взимаемая во время полюдья, и ряд повинностей

("повоз", изготовление ладей и парусов, постройка становищ) в виде

отработочной ренты. Дань взималась, по всей вероятности, местной племенной

знатью, делившейся (поневоле) с киевским князем.

Кроме того, с середины X века нам становятся известными некоторые

разделы княжеского домениального хозяйства. За пределами большого полюдья,

на севере Руси, дрмениальное княжеское хозяйство утверждалось в виде системы

погостов, окруженных селами с проживавшими в них данниками князя --

смердами.

Время княгини Ольги, очевидно, действительно было временем усложнения

феодальных отношений, временем ряда запомнившихся реформ, укреплявших и

юридически оформлявших обширный, чересполосный княжеский домен от

окрестностей Киева до впадающей в Балтийское море Луги и до связывающей

Балтику с Волгой Меты.

Переломный характер эпохи Игоря и Ольги, середина X века, ощущается и в

отношении к христианству. Официальное принятие христианства как

государственной религии произошло позже, в 988 году, первое знакомство с

христианством и эпизодическое крещение отдельных русских людей началось

значительно раньше, в 860-е годы, но в середине X века мы уже ощущаем

утверждение христианства в государственной системе. Сравним два договора с

греками: при заключении договора 911 года русские послы клянутся только

языческим Перуном (послы-варяги тоже клянутся чужим для них русским

Перуном), а договор 944 года скрепляется уже двоякой клятвой как Перуну, так

и христианскому богу.

"Мы же, елико нас крестилися есмы, кляхомъся цьркъвию святаго Илие в

съборьней цьркъви и предълежащьмь честьнымь крьстъмъ..."

Церковь святого Ильи (сближаемого с Перуном-громовержцем) находилась в

торговой части Киева на Подоле "над Ручаем, коньць Пасынъче Беседы". Важно

отметить, что церковь названа соборной, то есть главной, что предполагает

наличие и других христианских храмов. Кроме крещеных русских упомянуты

крещеные хазары и варяги.

Христианство представляло в то время значительную политическую и

культурную силу в Европе и на Ближнем Востоке. Принадлежность к христианской

религии облегчала торговые связи с Византией, приобщала к письменности и

обширной литературе. К этому времени ряд славянских стран уже принял

христианство.

Для наших земель наибольшее значение имела христианизация Болгарии

(864?) и изобретение славянской письменности Кириллом и Мефодием (середина

IX века). К середине X века в Болгарии создалась уже значительная церковная

литература, что облегчало проникновение христианства на Русь. Вполне

возможно, что одним из связующих звеньев между Болгарией и Киевской Русью

был "остров русов", земля "дунайцев", нередко находившаяся в политической

зависимости от Болгарского царства. Древнейшая русская кириллическая надпись

943 года обнаружена именно там. Второй точкой соприкосновения древних русов

с болгарскими культурными центрами был сгусток "русских" пристаней на

болгарском побережье Черного моря между Констанцией и Варной.

Князь Игорь был язычником: он и клятву давал не в Ильинской церкви, а

"приде на хълм, къде стояше Перун и покладоша оружие свое и щиты и злато"; и

похоронен он был Ольгой по языческому обряду под огромным курганом. Но среди

его боярства, его послов к императорам Византии была уже какая-то часть

христиан, "крещеной руси".

Вдова Игоря, княгиня Ольга, регентша малолетнего Святослава,

впоследствии приняла христианство и, возможно, предполагала сделать его

государственной религией, но здесь сразу резко обозначилось противоречие,

порожденное византийской церковно-политической концепцией: цесарь империи

был в глазах православных греков наместником бога и главой как государства,

так и церкви.

Из этого делался очень выгодный для Византии вывод: любой народ,

принявший христианство из рук греков, становился вассалом греческого

императора, политически зависимым народом или государством.

Киевская Русь, спокойно смотревшая на христианские верования,

предпочитала равноправные взаимоотношения с Византией, которые определялись

бы взаимной выгодой, равновесием сил и не налагали на Русь никаких

дополнительных обязательств, связанных с неубедительной для нее

божественностью императора.

Объявленное Ольгой в 955 году желание креститься в христианскую веру

следует расценивать не как эпизод ее личной жизни, а как политический

поединок монархов, возглавлявших две крупнейшие державы того времени,

поединок, в котором каждая сторона стремилась обусловить свою позицию в

предстоящей ситуации. Мы не знаем предмета спора, не знаем пределов

пожеланий сторон, так как переговоры были тайными и в известные нам

источники просочились только намеки и недомолвки. Хотя следует сказать, что

автором одного из источников был непосредственный участник этих тайных бесед

-- сам цесарь Константин Багрянородный, тот самый, который оставил нам

подробное описание русского полюдья. Император, как видим, умел хранить

тайны.

В русскую летопись включено особое сказание о поездке русской

княгини-регентши в Константинополь:

"В лето 6463(955 год) иде Ольга в Грькы и приде Цесарю-граду. И бе

тьгда цесарь Костянтин сын Леонов, и приде к нему Ольга. И видев ю добру

сущю зело лицьмь и съмысль-ну, удививъся цесарь разуму ея, беседова с ней,

рек ей: "По-добьна еси цесарьствовати в граде сем с нами".

Сказание составлено не по свежим следам -- в некоторых списках цесарь

назван Цимисхием (969--976), а он начал царствовать уже после смерти Ольги;

в приведенном отрывке другая несообразность -- цесарь сватается к русской

княгине, тогда как у него жива жена, беседовавшая с Ольгой. Ольга ответила

Константину, что она язычница и хочет, чтобы ее крестил он сам:

"Аз погана семь. Да аще мя хощеши крьстити, то крьсти мя сам. Аще ли

[ин], то не крыцюся". "И крьсти ю цесарь с патриархъм..." "Бе же имя ей

наречено в крыцении Олена, якоже и древьняя цесарица, мати Великого

Костянтина".

Выбор христианского имени весьма символичен: Ольге дали имя императрицы

Елены, принимавшей в IV веке участие в утверждении христианства как

государственной религии империи. Цесарь Константин Великий и его мать Елена

были за это признаны православной церковью "равноапостольными". Наречение

русской княгини при крещении Еленой очень прозрачно намекало на стремление

Византии установить с ее помощью христианство на Руси как официальную

религию и тем самым поставить молодое, но могучее славянское государство в

вассальные отношения к цесарю Византии. Далее сказание разрабатывает

понравившуюся автору неправдоподобную, но занятную романтическую тему:

Константин Багрянородный будто бы сделал формальное предложение Ольге-Елене:

"Хощю тя пояти собе жене".

С легкой руки В. Н. Татищева историки считали Ольгу в момент приезда ее

в Царьград пожилой женщиной 68 лет от роду и усматривали несообразность в

сватовстве к ней именно в этом.

Произведем примерный расчет, исходя из известных нам данных и обычаев

Древней Руси. Святослав -- единственный ребенок Ольги. В 946 году он

символически начинал битву с древлянами, бросая копье, но оно упало у самых

ног его коня -- "бе бо вельми детеск". В Древней Руси мальчика сажали

впервые на коня в 3 года (обряд "постригов"); очевидно, княжичу Святославу

три года уже исполнилось, но то, что он смог пробросить копье только "сквозе

уши коневи", говорит о том, что ему было не более 3--5 лет ("вельми

детеск"). Следовательно, он родился в интервале 941-943 годов.

Замуж в Древней Руси выходили обычно в 16--18 лет. Ольга, по этим

расчетам, родилась в интервале 923--927 годов. В момент бесед с Константином

ей должно было быть 28--32 года. Ее правильнее было бы назвать молодой

вдовой, а не сильно пожилой княгиней.

Ольга, торжествуя, ответила сватающемуся цесарю: "Како хощещи мя пояти,

крьстив мя сам и нарек мя дъщерию?" Крестный отец по церковным порядкам не

мог жениться на своей крестнице. Автор сказания изображает дело так, как

будто бы Ольга заранее задумала крещение как способ избавления от

нежелательного брака с императором. Получив такой коварный ответ, цесарь

будто бы воскликнул: "Переклюкала ми [перехитрила меня] еси, Ольго!" И дасть

ей дары мъногы: злато и сьребро и паволокы и съсуды разноличьныя и отьпусти

ю, нарек ю дъщерию собе".

Сам Константин описал встречи с Ольгой в книге "О церемониях" под 957

годом. Здесь говорится о дарах русскому посольству, упомянуто золотое блюдо,

на котором было поднесено 500 милиарисиев. Об этом блюде упомянул

новгородский купец Добрыня Ядрейкович, побывавший в Константинополе в 1212

году. Он писал, что видел в Софийском соборе "блюдо велико злато, служебное

Олгы Русской, когда взяла дань, ходивше ко Царюгороду".

Император, описывая церемонию приема Ольги в своем дворце, упомянул два

ее визита -- 9 сентября и 18 октября. Ольга прибыла со своим священником

Григорием. О крещении княгини император не говорит ничего. Трудно допустить,

что если бы Ольга действительно была окрещена в Царьграде императором и

патриархом, то Константин, перечисливший состав посольства, размер уплат,

приемы, беседы и обеды, не намекнул бы в своем тексте на это важное событие.

Вероятнее всего, что Ольга прибыла в Византию уже христианкой (недаром

при ней был священник, вероятно -- духовник), а красочный рассказ о крещении

ее императором -- такая же поэтическая фантазия русского автора, как и

сватовство женатого Константина. Предметом долгих и, очевидно, не вполне

удовлетворивших стороны переговоров было нечто иное, не связанное ни с

крещением, ни с браком. Из слов Добрьши Ядрейковича явствует, что Ольга

взяла у греков "дань", но это скорее всего просто богатые дары.

Летописное сказание раскрывает больше:

"Си же Ольга приде Кыеву и, якоже рехом, приела к ней цесарь Грьчьскый,

глаголя, яко "Мъного дарих тя. Ты бо глаголаше къ мъне, яко, аще възвращюся

в Русь -- мъногы дары присълю ти: челядь и воск и скору и вой в помощь".

Отъвещавъши же Ольга, рече к сълом [послам]: "Аще ты, рьци такоже постоиши у

мене в Почайне, якоже аз в Суду, то тогда ти дам".

Выясняются две важные подробности: во-первых, русское посольство

слишком долго держали в цареградской гавани ("Суд"), а во-вторых, Ольга

обещала за что-то дать "дары многи". Кончилось дело тем, что Ольга сама

получила какую-то "дань"; даров и воев из Киева не прислала и очень

злопамятно пообещала Константину, что если бы ему довелось приехать в Киев,

то он натерпелся бы у нее в киевской гавани Почайне.

Главным предметом обсуждения был, очевидно, пункт о военной помощи

Византии со стороны Киевской Руси. У многих историков возникала мысль о том,

что причиной напряженности переговоров был вопрос об организации русской

церкви с элементами самостоятельности.

Через два года, в 959 году, судя по западноевропейским источникам,

Ольга направила послов к германскому императору Отгону I якобы с просьбой

прислать епископа и священников. Просьба, "как оказалось впоследствии, была

притворной".

Однако на Русь отправился (заранее посвященный в епископы Руси) монах

Адальберт. В 962 году Адальберт, "не сумев преуспеть ни в чем, для чего он

был послан, и видя свой труд тщетным, вернулся назад. На обратном пути из

Киева некоторые из его спутников были убиты и сам он с большим трудом

спасся".

Возможно, Ольга действительно думала об организации церкви на Руси и

колебалась между двумя тогдашними христианскими центрами -- Константинополем

и Римом. Представитель римской курии был изгнан русскими и едва уцелел;

представитель константинопольской патриархии не был послан. Не сыграла ли

здесь свою роль византийская концепция церковно-политического вассалитета?

Русский летописец довольно наивно радовался тому, что и патриарх и

император назвали Ольгу дочерью. Это не только и не столько "указание на

определенную степень престижа того или иного государя", сколько определение

политической дистанции между "отцом" и "сыном" или "дочерью". Когда

какой-либо русский князь XII века просил великого князя принять его в

вассалы, то просил как милости права называться его сыном и "ездить подле

его стремень".

Напутствие Константина Ольге в итоге всех переговоров ("нарек ю дъщерию

собе") едва ли было напутствием предполагаемого крестного отца своей

великовозрастной крестнице. Это было определением ситуации с точки зрения

главы империи и церкви: русская княгиня расценивалась им не как равноправная

"сестра" цесаря, а всего лишь как подчиненная ему "дщерь". Такая концовка

переговоров и вызвала, очевидно, отказ Ольги от присылки русских товаров, от

посылки русского вспомогательного корпуса и притворное заигрывание с римской

церковью. Этим же объясняются и злобные воспоминания княгини о самих

переговорах в Константинополе, когда ей долгое время пришлось жить не во

дворце, а на корабле в Босфоре.

Как видим, эпоха Ольги отмечена рядом новшеств: в дополнение к старому

полюдью, проводимому князем совместно со своими мужами (и местными

князьями), организуется собственно княжеский домен. Далеко на севере, в

Новгородской земле, на бойких международных путях (Мета) создаются погосты,

новая форма окняжения земель вне зоны полюдья.

Для упрочения княжеской власти над населением земель, объявленных

принадлежащими киевскому князю, применялись две различные формы мероприятий:

во-первых, устанавливалась более определенная фиксация повинностей и их норм

("уставы", "уроки", "оброки" и "дани"), а во-вторых, создавались эпические

произведения, прославлявшие великую княгиню в ее внешней политике

(исторически недостоверное сказание о крещении в Царьграде) и устрашающее

"Сказание о мести", первое на Руси монархическое произведение, рассчитанное

на запугивание народных масс и местной знати показом трагической

обреченности всех попыток неповиновения Киеву. К этому же разряду

охранительных государственных мер следует отнести и попытку введения

христианства Ольгой.

Государство Киевская Русь выглядит уже вполне оформившимся и в меру

исторических условий устроенным. Эпоха Ольги завершала собою большой,

полуторасотлетний период истории Руси от "каганата русов" начала IX века до

Киевской Руси середины X века, описанной авторами разных стран.

В самых восторженных тонах придворного панегирика описано русским

летописцем короткое княжение Святослава Игоревича (964--972). Страницы,

посвященные этому князю, являются не столько хроникой событий, сколько

воспеванием доблести, рыцарства и мудрости молодого князя, "славой",

"хвалой" ему, где восхищение преобладает над добросовестным описанием. Автор

небрежен в датировке событий, его не интересует география театра военных

действий. (Он пропускает такие известные города, как Филиппополь, Преслав

Великий, Аркадиополь.) Даже император Византии у него оставлен без имени,

точь-в-точь как в том сказании, каким пользовался Нестор, извлекая из него

сведения о путешествии князя Кия в Царьград "к цесарю, которого не съвемы".

Имя императора Иоанна Цимисхия указано только в пересказе договора 971 года,

сделанном другим лицом.

Летописная запись о Святославе хорошо сохранила эпический строй

дружинной поэзии, близкой к былинам, но не тождественной им; как уже

говорилось, в народном эпосе имени Святослава нет.

Автор дружинного сказания показывает своего героя слушателям (а потом и

читателям) еще ребенком, "детским вельми". Но этот мальчик 3--5 лет

обрисован как настоящий князь-полководец -- он открывает сражение с

древлянами броском своего копья, и воеводы почтительно говорят: "Кънязь уже

почал. Потягнем, дружино, по кънязи!"

На последующих страницах летописи переплетаются голоса

летописца-церковника, превозносящего Ольгу за принятие христианства, и

певца-воина, славящего князя за верность своей языческой дружине -- на

уговоры матери последовать ее примеру пятнадцатилетний княжич твердо

отвечал: "Како аз хощю ин закон прияти един? А дружина сему смеятися

начнуть..." Христианство было отвергнуто Святославом, так как он и его бояре

хорошо знали, что за крещением последует вассалитет по отношению к Византии

и очередной цесарь охотно назовет его "сыном" в феодальном смысле.

Под 964 годом в летопись включено эпическое описание начала

самостоятельного княжения Святослава, возможно, сохранившее первоначальную

ритмику устного сказа:

"Кънязю Святославу възрастъшю и възмужавъшю нача вой съвъкупляти мъного

и храбр бе бо и сам храбр. И льгько ходя, акы пардус, войны мъногы творяше.

Ходя же, воз по себо не вожаше, ни котьла, ни мяс варя но потънъку изрезав

конину или зверину или говядину на угъльх испек ядяше. Ни шатьра имеяше, но

подъклад постилаше а седьло -- в головах. Такоже и прочий вой его вьси бяху

И посылаше к странам глаголя: "Хощю на вы ити!"

Перед нами спартанец, привыкший к суровому походному быту,

пренебрегающий жизненными удобствами ради быстроты движения войска без

отягощающего обоза. Стремительный барс благороден: он заранее предупреждает

противника о своем походе.

Перед сражениями Святослав вдохновлял свое войско речами, ставшими

позднее хрестоматийными. Об этих речах полководца, обращенных ко всем

воинам, свидетельствуют и греческие писатели, современники событий.

Византийский хронист X века Лев Дьякон приводит одну из речей

Святослава: "...Проникнемся мужеством, которое завещали нам предки, вспомним

о том, что мощь россов до сих пор была несокрушимой, и будем храбро

сражаться за свою жизнь! Не пристало нам возвращаться на родину, спасаясь

бегством. Мы должны либо победить и остаться в живых, либо умереть со

славой, совершив подвиги, достойные доблестных мужей!"

Летописная передача речей Святослава (около 969 года) близка к этой

записи участника императорских походов:

"Уже нам некамо ся дети -- волею и неволею стати противу.

Да не посрамим земле Русьскые, но лязем

костию ту!

Мъртви бо срама не имам;

аще ли побегнем, то срам имам.

И не имам убежати, но станем крепъко!

Аз же пред вами пойду;

аще моя глава ляжеть -- то промыслите о собе".

И реша вой: "Идеже глава твоя,

ту и главы наша съложим!"

Святослав воевал в Волжской Болгарии, в Хазарии у Каспийского моря, в

печенежских степях, на территории Болгарии и в Византии.

По самым минимальным подсчетам, Святослав прошел походами за несколько

лет 8000--8500 километров. Иногда историки обвиняют Святослава в излишней

воинственности, безрассудной драчливости, называя его авантюристом,

"предводителем бродячей дружины". При этом обычно ссылаются на события 968

года, когда в отсутствие князя печенеги осадили Киев и Ольга с внуками

оказалась в опасности.

"И посълаша кыяне к Святославу, глаголюще: "Ты, къняже, чюжея земли

ищеши и блюдеши, а своей ся охабив -- малы бо нас не възяша печенези..."

Легкий, как пардус, князь, находившийся в это время на Дунае, "въбързе

въсед на коне с дружиною своею, приде Кыеву и целова матерь свою и дети своя

и съжалися о бывъшимь от печенег. И събьре вой и прогъна печенегы в Поле. И

бысть мирьно".

Независимо от благополучного исхода эпизода с осадой Киева обвинение в

авантюризме и отсутствии государственного мышления осталось на Святославе.

Нам надлежит рассмотреть деятельность этого князя более подробно и на

широком историческом фоне.

Прежде всего следует сказать, что военная деятельность Святослава при

всем ее небывалом размахе подчинена только двум направлениям:

волжско-каспийскому (хазарскому) и цареградскому, византийскому. Оба они

являются, как мы уже неоднократно видели, основными направлениями торговых

экспедиций, организуемых Киевской Русью как государством. Государственный

экспорт был формой реализации первичной феодальной ренты, и обеспечение его

безопасности являлось важнейшей задачей молодой державы.

К X веку торговля Руси с Востоком приобрела и транзитный характер. В

получении разных восточных товаров (шелк, пряности, оружие, украшения,

скакуны и многое другое) были заинтересованы многие государства Северной

Европы и Франция, не имевшие прямого доступа к ним: Византия слишком строго

регламентировала и централизовала свой экспорт; прямая сухопутная дорога в

анатолийские восточные земли была закрыта мощным полукольцом кочевых племен

от Среднего Дуная до Нижней Волги: мадьяры, тюрко-болгары, печенеги, хазары,

кипчаки, гузы.

Крестовыми походами XI--XIII веков западноевропейское рыцарство пробило

себе путь на Восток, а до крестовых походов только Киевская Русь была в

силах провести свои "бремены тяжкие" через кочевнические заслоны и в Багдад,

и в Царьград, и в Раффельштетен или в Регенсбург на Дунае.

Борьба за свободу и безопасность торговых путей из Руси на Восток

становилась общеевропейским делом.

Паразитарное государство хазар, жившее за счет таможенных пошлин,

держало в своих руках все выходы из Восточной Европы на Восток в страну

гузов, Хорезм и остальные владения Халифата. Хазарский каган брал огромные

пошлины при проезде и возврате, а в случае благоприятного для него

соотношения сил просто грабил возвращавшиеся русские караваны, как это было

в 913 году.

Византия начала систематические агрессивные действия против Болгарии

(Первого Болгарского царства), устанавливая время от времени свое влияние в

тех местах Балканского полуострова, мимо которых проходил давний торговый

путь русов в Константинополь.

Оба направления русских заморских экспедиций по-прежнему требовали

военной поддержки.

Хронология походов Святослава в источниках не очень точна, но четко

выделяются два последовательных комплекса:

1. Поход на вятичей, на Волгу и на Хазарию (по летописи в 964--966

годах, по Ибн-Хаукалю -- в 968--969 годах).

2. Поход в Болгарию Дунайскую и война (совместно с болгарами) против

Византии (967--971 годы).

Описание Хазарского похода Святослава в летописи с двух сторон

обрамлено упоминанием вятичей, плативших ранее дань (проездную пошлину?)

хазарам. Это в какой-то мере определяет маршрут похода, во время которого

русские войска воевали в Волжской Болгарии, в земле буртасов и в Хазарии,

где взяли Итиль и древнюю столицу каганата -- Семендер на Каспийском море.

Затем были покорены народы Северного Кавказа -- ясы (осетины) и касоги

(адыгские племена). Поход был закончен на Таманском полуострове, который с

этого времени стал русской Тмутараканью. Очевидно, на обратном пути был взят

Саркел ("Белая Вежа") на Дону, и Святослав оттуда пошел не прямо в Киев, а

обходным вятическим путем на север (поэтому земля вятичей упомянута дважды

под 964 и под 966 годами), для того чтобы миновать приднепровские кочевья

печенегов.

Протяженность похода -- около 6 тысяч километров. На его осуществление

потребовалось, надо полагать, не менее трех лет с зимовками где-то на Волге

и Северном Кавказе. Какие именно это годы, сказать трудно; комбинируя данные

летописи и Ибн-Хаукаля, можно допустить, что грандиозный поход состоялся в

промежуток 965--968 годов. Ибн-Хаукаль знает уже о том, что русы после

победы над Хазарией отправились в "Рум" (Византию) и "Андалус" (Анатолию,

южный берег Черного моря).

Результаты похода были совершенно исключительны: огромная Хазарская

империя была разгромлена и навсегда исчезла с политической карты Европы.

Пути на Восток были расчищены; Волжская Болгария перестала быть враждебным

заслоном и, кроме того, Саркел и Тмутаракань, два важнейших города

юго-востока, стали русскими центрами.

Изменилось и соотношение сил в полувизантийском, полухазарском Крыму,

где Керчь (Корчев) стала тоже русским городом. Спустя сто лет князь Глеб,

праправнук Святослава, измерял замерзший Керченский пролив и оставил

знаменитую запись о том, как он "мерял море по льду от Тмутаракани до

Корчева", как бы отмечая столетний юбилей русской победы на этой важной

магистрали.

Возросшее после побед могущество Киевской Руси, появление русских в

Крыму и распродажа полюдья (накопившегося за годы похода) в Византии и ее

малоазиатских владениях могли создать неизвестную нам конфликтную ситуацию,

которая в очень неясных формах обозначалась в 967--968 годах, а к 969 году

приняла характер большой войны русских и болгар с Византийской империей.

Оценки этой войны тоже противоречивы, в чем повинна прежде всего неполнота

сведений русской летописи и крайняя тенденциозность греческих источников,

стремившихся изобразить русских как врагов Болгарии, а византийцев как

Друзей и освободителей болгар. Но именно по поводу этих событий русский

летописец и написал свою знаменитую фразу о лживости греков, часто

вспоминаемую историками: "Суть бо грьци льстиви и до сего дьне".

Все началось с того угла Черного моря, где, по предположению, помещался

"остров русов", образованный излучиной и дельтой Дуная, морем и огромным

"Траяновым валом" с полноводным рвом.

В 943 году, когда Игорь Киевский принимал здесь, на Дунае, откупную

дань Византии, эта область принадлежала Болгарии (в надписи 943 года

упомянут жупан Димитрий), но по праву заселения русами-уличами на нее могла

претендовать и Киевская Русь, владевшая здесь несколькими гаванями. Впрочем,

этническая близость жителей "острова русов" к киевским русам еще не

определяла политических симпатий -- ведь уличи переселились на Дунай в

результате трехлетней войны с Киевом.

Греческое население приморских городков и обилие здесь

римско-византийских крепостей и крепостиц давало некоторое основание и

империи заявлять свои претензии на эту стратегически важную область.

Стотысячное русское население "острова" могло, подобно позднейшим

донским казакам, стремиться к независимости, но в силу разных внешних

событий оно неизбежно должно было колебаться между двумя родственными

странами -- Киевской Русью и Болгарией. Меньше всего оно было заинтересовано

в подвластности Византии, так как это, во-первых, возлагало бы много

обязательств по охране дунайской границы, а во-вторых, лишало бы местные

порты выгод, получаемых от русско-цареградской торговли.

Обстановка усложнялась тем, что внутри Болгарии среди феодальной знати

существовали как сторонники, так и противники Византии. Вполне возможно, что

чем дальше от империи была расположена та или иная область, тем меньшую

непосредственную опасность представляла империя и тем безопаснее было

обращаться к ее покровительству. Во всяком случае, власти Переяславца на

Дунае, столицы "острова русов", несколько раз обнаруживали свою враждебность

Святославу во время его войны с Византией.

Начало балканских походов Святослава русская летопись описывает так:

"В лето 6475 [967 год]. Иде Святослав на Дунай на българы. И бивъшемъся

обоим. Одоле Святослав българом и възя город 80 по Дунаеви. И седе къняжа

ту, Переяславьци, емля дань на Грьцех".

В этой короткой заметке ощущается ряд противоречий. Преувеличенным

кажется такое большое количество дунайских городов; отчасти оно объясняется

тем, что в свое время император Юстиниан построил на Дунае множество

крепостей, часть которых потом запустела.

Странным представляется и то, что одолел Святослав войско болгар, а

дань взимал с Византии. Это объясняется, очевидно, резким переломом в

византийско-болгарских отношениях в конце царствования Никифора Фоки

(963--969 годы). Византия ощутила свою силу, расторгла в 966 году невыгодный

для нее договор с Болгарией (927 года), и Никифор начал обращаться к

болгарскому царю Петру как к своему вассалу. Тогда же, в июне 966 года,

император, по словам хроники Иоанна Скилицы, "выступил, чтоб обозреть

города, расположенные во Фракии, и прибыл к так называемому Большому Рву. Он

написал архонту Болгарии Петру, чтобы тот воспрепятствовал туркам [мадьярам]

переправляться через Истр и опустошать владения ромеев...".

Дальнейшие события греческий автор изображает так: царь Петр отказался

выполнять распоряжение Никифора. Византия и Болгария стали врагами.

В это время на Нижнем Дунае дважды появляется Святослав с россами и

будто бы по просьбе Никифора занимает болгарские земли, после чего

"разрывает договор, заключенный с императором Никифором" и дает цесарю

"ответ, преисполненный варварской хвастливостью".

Другой греческий автор, Лев Дьякон, сообщает несколько иную версию:

императорский посол патрикий Калокир в переговорах со Святославом начал

действовать в своих личных интересах и уговаривал Святослава ввести войска в

Болгарию, с тем чтобы в дальнейшем начать войну с Византией и помочь ему,

послу Калокиру, свергнуть Никифора и овладеть императорским троном.

Греческие источники полны недомолвок, противоречий и явного нежелания

признать союз русских с болгарами, который, судя по переходу к Святославу 80

болгарских городов, обозначился уже при первом появлении русских на Дунае.

Греческие авторы писали тогда, когда Византия, вытеснив Святослава с Балкан,

полностью поработила Болгарию, и их многочисленные выпады против русских

являются просто выполнением политического задания. Это следует учитывать при

анализе источников.

Из того, как император Никифор (будто бы сам пригласивший Святослава

для того, чтобы привести к покорности болгар) отнесся к вести о появлении

русских у дельты Дуная, уже становится ясно, что никакого приглашения,

никакого дружественного договора Византии с Киевской Русью, направленного

против болгар, на самом деле не было.

Узнав о появлении русских, Никифор начал спешно готовиться к обороне

своей столицы: "снарядил закованную в железо конницу, изготовлял метательные

орудия и расставлял их на башнях городской стены"; Босфор был перетянут

огромной железной цепью. Союзников, якобы "повиновавшихся императору", так

не поджидают.

Из слов того же Льва Дьякона явствует, что появление Святослава на

Дунае сам император расценивал как "начало войны против обоих народов", то

есть и против русов, и против болгар. "Ему показалось, что полезно склонить

один из этих народов на свою сторону". Хитроумные византийцы решили получить

у болгарской знати заложников и под видом смотрин невест для принцев

(сыновей императора Романа) заполучили в Константинополь болгарских знатных

девушек. После этого какая-то часть болгарских феодалов невольно оказалась в

руках Никифора. Это объясняет нам многое в событиях конца 960-х годов.

Очевидно, летописные свидетельства о битвах Святослава с болгарами в