Рецензия на книгу а. Галича «Опыт науки изящного»1

В любезном отечестве нашем только еще начинается переворот идей касательно лучшей и полной теории изящного. Он начался в наше время жаркими спорами романтиков и классиков. Обе стороны не умели, однако ж, отдать себе полного отчета, о чем они спорят, и этому есть причины: они заключаются в ходе нашей литературы.

Главное в том, что мы не отдаем отчета в своих ощущениях, увлекаемся всем, что сильно на нас действует, и смотрим на литературу нашу сквозь призму недостатков нашего характера, которая, представляя предметы не в настоящем их виде, дотоле будет препятствовать усовершенствованию литературы, пока мы не решимся воспитать наш (литературный) характер самостоятельностью, сознанием недостатков и глубокомыслием. Дух народный и географическое положение русских превосходны. Русский одарен величайшими телесными и душевными способностями, Азия и Европа, Север и Юг сливаются в нем. Два периода государственного бытия, то есть составление и укрепление, Россия уже перешла, и перешла с честию и славою. Русский народ, составленный из предприимчивых норманнов и добродушных славян, не поддался татарам, укрепился сам собою, распространил свои области, победил соседей и, выдержав борьбу с Европою, стал на высокую степень политического бытия. Пока не утвердилось политическое существование России, просвещение в ней не могло быть ничем другим, как только занятием между прочим; так и было. Надобно ли доказывать, что Россия недавно вступила на поприще просвещения, следовательно, отстала от других, несмотря на желание уравняться с другими европейцами? Но, кроме того, что просвещение и науки не могли быть полным достоянием народа, страшившегося еще в жилищах своих набега кочевых народов, недостатки характера вмешивались в ход нашего просвещения и вредили ему. Как в старину, выучившись кое-чему, русские смеялись над иностранцами, так и в то время, когда гений Петра познакомил нас ближе с Европою, а стечение последовавших обстоятельств сблизило с французами, мы подражали французам, насмехались над другими и — прочтите, что писывали у нас лет за 50 о наших Гомерах, Горациях, Анакреонтах, Лафонтенах! Теперь мы сблизились с европейцами вообще, галломанство² встречает у нас сильное сопротивление во всем: но подражательность все еще заставляет нас списывать с других, а не творить самобытное и твердое в литературе и проч. Теория изящного необходимо должна была подвергаться одинаковой участи с нашей литературою. Не отдавая отчета в своих ощущениях вообще, мы не могли ничего самостоятельного приобресть и в теории изящного уже и потому, что сверх самоотчетности к ней ведет философия, а мы почитали философиею рассказы французских говорунов. И французских рассказов довольно было у нас переведено и пущено в ход, а истинная философия была нам неизвестна. Кондильяк³ учил нас логике, Батте⁴ и Эшенбург (эхо Батте) учили эстетике. Следовательно, наша эстетика была отклик французской. Переводя и сокращая курсы французов, мы не знали древних литератур, не читали немцев и уверяли сами себя, что литература наша цветет, а теория изящного нами завоевана. Наконец, в наше время, в последние 25 лет, споры, недоумения литературные и особенно быстрые успехи словесности, происшедшие от влияния романтизма и большого сближения с иностранцами в умственных занятиях, — все двигало нас к самостоятельности литературной, которая, кажется, начинает образовываться.<...>