История поэзии1

<...> На примере немцев мы видим, что свойственно всякому младшему народу, за другими идущему в словесном образовании, увлекаясь трудами своих предшественников в одном, покоряться их влиянию, пока не разовьет свое, самобытное стремление, пока не скажется своя мысль в родном слове. Так, мы бескорыстно занимаемся произведениями словесности всех предшествовавших нам народов, хотя и не имеем, как немцы, досужего на то количества ученых. Уже и потому, что мы любим безотчетно заниматься словом иностранным, уже и по этой простой причине следует нам привести эти неправильные занятия в стройное учение, дать им строгую и полную форму науки. Но кроме сей с первого взгляда бросающейся причины есть другие, еще важнейшие. Наша словесность, несмотря на недавнее свое существование, уже успела подвергнуться — прямо или посредственно — влиянию почти всех ей предшествовавших, так что оценить вполне достоинство произведений собственного слова и объяснить явления их со всеми стихиями, в них вошедшими, мы не можем без предварительного изучения истории слова иноземного. Почему, например, наша поэзия началась с сатиры и оды? Почему она сначала подверглась французскому, потом германскому влиянию? Подобные вопросы и другие не могут быть иначе решены. Проходя историю своей словесности со времени ее европейского периода, мы беспрестанно должны обращаться к Европе и там искать причины явлений, у нас совершенно не имеющих корня. Ибо ни одна словесность, может быть, в таком малом объеме не представляет такого сплетения многоразличных явлений. Сверх того, будущее направление нашей словесности может быть разумно обеспечено от подражательности, всегда ни к чему не приводящей, от ложных попыток системы единственно одним мудрым и живым познанием того, что наши предшественники до нас делали, познанием, которое одно может привести нас к безошибочному избранию и к утверждению нашего собственного образа мыслей в общем деле словесности.

Не имея всех средств к тому, чтобы самим собою непосредственно наблюдать произведения слова у всех иноземных народов, мы должны большею частию принимать на веру то, что они нам сообщают о себе или о других. Как прежде глазами французов смотрели мы на произведения словесные, так ныне смотрим на них по большей части глазами немцев. Наше самобытное воззрение последует тогда, когда мы, устранив посредников, отказавшись от всякого предварительного мнения или, лучше, предубеждения, внушенного нам нашими западными соседями, обратимся прямо сами к произведениям слова и поверим на деле все то, что нам о них было сказано и нами сначала принято на веру. Для такого подвига необходимо нам богатое и дивное изучение языков иноземных, как древних, так и новейших, к чему и природа дала нам способности и наше местное положение предлагает средства. Необходимо также отбросить ложную мысль, которая иногда берет господство над нашими трудами. Мы думаем, что все факты уже собраны, что опыт уже сделан, — и спешим к одним результатам, предполагаем не известное нам известным. Это оптический обман, в который вводит нас Европа, ибо мы часто живем ее жизнью и обольщаемся чужими приобретениями. Да, опыт сделан, но не нами, а наука требует недоверия. В ней ничего нет вреднее, как чужая опытность. Факты собраны, но мы должны перебрать их, а не верить на слово, для того чтобы верно и по-своему оценить их. Подвиг великий — приобретение своей опытности. Вот к чему я призываю вас, милостливые государи! Нам необходимы труд неутомимый, терпение и мудрое беспристрастие. При таких условиях мы можем иметь надежду со временем даже опередить и наших предшественников, ибо владеем большими, чем они, средствами и чуждаемся всякого одностороннего направления, которому они все без исключения подвержены. В их ветхой опытности заключается, может быть, и богатство их и немощь; в нашей молодой свежести наша нищета и надежда.

Всякий из западных европейских народов, словесностью которых мы будем заниматься по преимуществу, имеет свою физиономию, свои особенные умственные и физические свойства и живет своею особенною жизнью. Развивая в этой жизни свою личность, свою индивидуальность, он живет для себя, но действует для всего человечества. Всякая из сих наций есть лицо общественной жизни Европы и есть идея на общем собрании человечества, идея, воплощенная самим Промыслом для его сокрытой цели. Всякая нация как лицо преходит: как идея — бессмертна. Греция и Рим давно уже трупы; но идеи, в них олицетворенные, живут во всем образованном человечестве. <... >