Николаев нашего детства

Да простят меня читатели. Я думаю, что лучше всего и наглядней можно представить картину жизни города в тридцатые годы, если прочитать воспоминания старожилов, очевидцев, к коим автор относит и себя. Поэтому я обращусь к моим личным воспоминаниям, как это буду делать не раз, поскольку "я это видел - я это знаю". Итак из воспоминаний: "Мне здорово повезло: я родился на "переломе". Новое еще не успели построить. Старое еще не успели сломать. Поэтому я застал Город таким, каким его создала История. Не было только Грейга. На его привычном месте, где он простоял несколько десятков лет. Вот ему действительно не повезло: он стоял уж на слишком хорошем месте, и его сломали. А на его место поставили памятник Ленину. Кажется, даже использовали несколько шлифованных гранитных валунов от Грейга. С этого и начался перелом. Потом уже ломали и переламывали без остановки. Но тогда... Тогда не было только Грейга. А так было все на месте. Все точно по плану Ивана Старова. Вы удивлены? Я тоже. Когда узнал об этом. Но это так.. Я прочитал об этом в одной книжке об архитектуре Ленинграда. Там между строк была брошена небрежная фраза, что знаменитый зодчий Иван Старов, ученик Джакомо Кваренги, распланировал центр нового города Николаева и создал архитектурный ансамбль его главной площади. Я хорошо помню эту главную площадь. Я был уже в таком возрасте, чтобы все видеть и все помнить и еще не в таком возрасте, чтобы не видеть и все забыть. Я был маленьким. Во всем облике застройки была такая законченность, такая скромная, но изящная классика, такая "ансамблевость", что это мог быть только Старов. Площадь была мощенной, чуть покатой и небольшой. Она булыжным прямоугольником лежала на вершине самого высокого холма, над Ингулом. Прямо, если смотреть на заречные дали, был Морской бульвар, окруженный чугунной решеткой. А на решетке - короны и вензеля Александра Второго. Вы, наверное, еще помните эту решетку? Остатки ее доломали совсем недавно ("Даешь чугун на душу населения! Стране нужен металлолом!"). Справа был спуск к Ингульскому мосту, а мост был наплавной из бревен. За спуском - другой холм. На холме возвышался бывший Адмиралтейский собор святого Григория - главная церковь города, потому что город был морским. В мое время перед собором и стоял свергнутый Грейг. А рядом было много морских пушек и ядер, и гигантские адмиралтейские якоря. Ниже, под собором, на обочине Ингульского спуска валялись огромные красные и серые валуны от Грейга. Их было много. Одна сторона валунов была отполирована, и мы, обычно, дожидаясь коз, съезжали по полировке на своих задах. Я что-то все время отвлекаюсь... Я хотел описать вам панораму Соборной площади, но Детство все время высовывает свою счастливую рожу и заслоняет главное, о чем я хотел сказать. Из-за этого я забыл вам сказать, что перед решеткой бульвара было здание Гауптвахты. Это была одноэтажная постройка, выдержанная в хорошей, строгой классике, что-то вроде куба с портиком и колоннами. А к нему примыкали крылья боковых флигелей. Очень изящная была Гауптвахта. Но это было в старое время. А в мое время в Гауптвахте помещался Исторический музей. Там было много оружия, моделей и сражений (на картинах). Но это все внутри. А снаружи были снова пушки. Морские. То ли наши, то ли трофейные - не помню. И еще были пушки, врытые стволами в землю, как тумбы. А между ними висели якорные цепи. Пушек было много. И на бульваре тоже. Их было так много, что часть из них зарывали. Одни стволами вниз и винградом вверх. Нет, я не ошибся: "винград" - это задняя часть старинной пушки с гербом, или литейным знаком. И с кольцом. А за это кольцо что-нибудь обычно цепляли. Например, тросы, держагцие мачту с флагом. Или цепи в виде ограды. Наверное, это были наши пушки. Потому что были еще и другие. Те были врыты в землю стволами вверх. И из них сделали мусорные урны и плевательницы. (Возможно еще при царе). Эти, видно, были турецкими. Вот были добротные урны! Ни тебе разбить, ни тебе опрокинуть пинком ноги. Жаль, что теперь таких нет. Напротив Адмиралтейского собора, на углу Адмиральской и Соборной улиц (для справки - на углу Адмиральской и Советской) был дворец Аркаса. Может быть сам Аркас и не называл его дворцом. Но у нас он назывался "Дворец Аркаса". Да это и был настоящий Дворец, небольшой, но Дворец, без подделки. Во всяком случае, в Николаеве это был самый красивый и самый дорогой по отделке дом. Дворец был двухэтажным, с мраморной лестницей, парадным крыльцом и двумя мраморными львами у входа. (Тогда была мода на львов: спящих, зевающих, катающих шары, скучающих, вспомните Петербург. Сейчас эти львы видят свои сны на скверике, который разбили на месте развалин, на Советской, между улицами Свердлова и Большой Морской). А за дворцом был сад. А что было во дворце я не знаю. Нас туда не пускали. Там был Обком. Напротив Гауптвахты были два высоких здания, что-нибудь этажа два-три. Вы удивлены? Да, именно: два-три. Но это были этажи! В такой трехэтажный дом можно было бы вложить всю нашу современную пятиэтажную коробочку. С балконами. И даже с крышей. Не сомневайтесь. Вошла бы. В одном из них был то ли Горсовет, то ли Исполком. Наконец, угол Адмиральской и Рождественской. На углу стоял Городской театр. Он и сейчас там стоит. Правда, это уже не тот театр, он не похож на старый. Русский классицизм, с портиком и колоннами - на ренессансном фасаде; как на корове седло! Массивный портик давит своей тяжестью легкий, изящный фасад с музами по карнизу - глупое послевоенное "творение" николаевских архитекторов и пленных немецких строителей. А бронзовые боги (разные Меркурии и Венеры) - все те же. Они остались на своих местах: то вдоль фасада по Адмиральской, то на театральном дворике. Четвертую сторону площади обрамляло здание Базы Черноморского флота. Это было двухэтажное здание в классическом стиле с колоннами, круглым барабаном в центре и с куполом. Здание - хороших пропорций и очень красивое. А за ним находился Молдаванский дом, привезенный еще Потемкиным. Там было летнее Морское собрание. И еще за Адмиралтейским собором возвышалась величественная серая стена Адмиралтейской верфи. Как крепостная! С угловой башенкой и с часовыми. Вот такой была Соборная площадь города, которую в мое время звали Советской. А потом наступил перелом. Их было несколько. Сначала сломали Гауптвахту. Кому-то стало тесно на площади и ее решили расширить. Сравняли с землей Гауптвахту. Пушки куда-то исчезли. Наверное, на переплавку. За Гауптвахтой снесли решетку Морского бульвара. Его передвинули ближе к берегу. Вскоре сломали кресты на соборе ("Бога нет."). А потом и сам собор рухнул, подорванный под основание. Переломали все вокруг. Грейга увезли в другое место. Разрушили все могилы. Сравняли с землей склеп Фалеева. Зачем все равняли - не пойму до сих пор. Получился голый ровный холм, а на нем кусты "дерезы" и еще чего-то. И над всем этим торчала парашютная вышка. После войны там поставили памятник десантникам. Так на моих глазах меняли лицо Города, уничтожали его Историю. Было это что-то году в тридцать пятом - тридцать шестом. И никто не ужаснулся. И никто не закричал. А может и кричали, но я что-то не слышал. На этом закончился первый перелом. Начался второй этап "перепланировки" площади. Немцы (уточняю, фашисты) довершили то, что не успели мы сами. Они взорвали Советскую и все здания на площади. Город умирал быстро. Взорвали дворец Аркаса. (Как сохранились львы? Может убежали на время, а может проспали эти страшные минуты). Сожгли здания Исполкома и Горсовета. Сожгли здание Базы флота. Сожгли театр. Вот и все. Хватит. От былой площади Старова не осталось ничего. Мы не знали, что ее создавали по планам Старова. Наверняка, немцы знали это. Поэтому-то они так зверски расправились с площадью. Так же жестоко, как и в Пушкине, и в Павловске, и в Гатчине. Теперь это другая площадь. Ее перепланировали в третий раз. Новый памятник Ленину поставили посредине площади. Вот это уже нелепость. Лучшего места, чем выбрал когда-то себе Грейг, не найдешь. Но это уже дело градостроителей, им виднее... На месте Базы стоит огромная гранитная махина нового Обкома, столь не пропорциональная и не соизмеримая с площадью, что площадь пришлось снова расширять. И все равно это здание подавляет собой все, даже площадь. Так закончил свою жизнь исторический ансамбль площади Старова. И теперь, когда я хочу увидеть снова родной город, увидеть таким, каким видел его Потемкин, Грейг, Лазарев, Нахимов, Пушкин, Горький, Матюшенко и Вакуленчук, увидеть глазами моего детства и глазами Истории, я иду в Русский музей. Здесь, в одном из шумных залов академического искусства, я подолгу стою и смотрю на небольшую картину в левом углу. Возле нее не толпится народ. Это не Венеция и вообще не Италия. Здесь нечего смотреть. Это никому не известный город Николаев кисти русского мастера конца восемнадцатого столетия. Это уже никому не известная Соборная площадь... Я вижу пологий холм. Слева протянулось здание Гауптвахты, а за ним Ингул и корабли на нем. Прямо передо мной вознес свою колокольню Адмиралтейский собор. Справа стоит Грейг, сжимая в руке подзорную трубу. По площади едет экипаж, направляясь от Соборной к зданию Базы флота. Может быть это адмирал Ушаков спешит к Военному порту. А может быть это сам Аркас едет в свое "присутствие". А если я представлю, что вместо Грейга на постаменте стоит бронзовый Ленин, я вижу себя в коротких штанишках, верхом на турецкой пушке у входа в Исторический музей. Я вижу город Детства. Город моего детства жил кораблями и дышал атмосферой судостроения. Заводы были, как на ладони. Особенно доступны были верфи "Руссуда" (потом - завода имени 61 Коммунара). Мы приходили летом на Ингульский мост и садились на бревна. Редкие машины, проезжая по мосту, пришпиливали его. Мост то тонул, то всплывал. В тихий летний вечер рыбаки на мосту ловили рыбу. Изредка позванивали колокольчики удочек. Мы ждали стадо и катались на мосту. Рядом были верфи. Шум завода постепенно стихал. Завод уходил на отдых. Оставались только корабли. Их было много. В разных стадиях постройки: одни на крутых стапелях под крышей эллинга, другие у стенки на достройке, третьи, почти готовые, стояли в пятидесяти метрах от моста. И окрашены все по разному: сначала просто ржавые - это те, которые только заложили; ярко-красные, как вареные раки - это когда их красили свинцовым суриком перед спуском. И наконец, пепельно-серые, готовые к бою корабли, окрашенные в цвет сурового осеннего моря и неба. Иногда с завода доносился шум машин. Стадо задерживали у Соляных, а мост разводили. Процедура была простой: дядька-сторож отцеплял стопора, и кусок моста уходил по течению Ингула, а дядька его тянул обычной ручной лебедкой в сторону. Потом от заводской стенки отходил серый красавец и. слегка дымя, малым ходом протискивался в щель моста. Это был какой-нибудь "Стерегущий", "Стремительный" или "Сообразительный". И это были его первые шаги. А потом настали тревожные годы. Диверсии, пожары, аресты... Директора заводов сменялись, как шахматные фигуры. Кто-то их расставлял, кто-то их переставлял и кто-то их убирал. Увозили их с почетом, в машине и с эскортом. А наутро весь город шумел, как потревоженный улей: еще одного врага народа разоблачили. Помню страшный пожар на заводе имени 61 Коммунара. Пылали суда у стенки. Горели склады и цеха. Кто поджог завод, я не знаю. И был еще сильный пожар на заводе им. Андре Марти (да, тогда его еще называли так, теперь это Черноморский завод). Мы забирались на крышу двухэтажного дома и оттуда все видели (город ведь был одноэтажным). Над заводами стоял черный дым. Мы жили в атмосфере постоянной подозрительности. Нас уже приучили подозревать всех. К этой подозрительности нас приучили давно. Все наше детство прошло под лозунгами: "Враг не дремлет", "Будь бдителен -рядом с тобой может оказаться враг народа". Помню... Помню нашего завуча школы. С его сыном Толей Смелянским я учился в первом классе. Они жили рядом, в любимом нами шестом номере. У них была большая немецкая овчарка. Вначале забрали овчарку - говорят, куда-то на погранзаставу. Через несколько месяцев забрали отца Толи Смелянского. Наш завуч оказался "врагом народа". Вскоре Толя уехал с мамой "куда-то". Видимо им запретили жить в Николаеве. Потом наступила очередь отца Вовки - "натуралиста". Новый "враг народа", школьный учитель был арестован и увезен. Вовка - "натуралист", раздав своих жуков и пауков, уехал с матерью-учительницей в неизвестность. Борьбу с врагами народа мы познавали через отцов наших друзей. Отцы друзей исчезали один за другим. Потом исчезали и друзья детства. Вскоре настала очередь Славика Дмитроченко, моего самого близкого дворового друга. Его отец работал на большом судостроительном заводе. Он был инженером. Его арестовали в году тридцать восьмом. Мать Славика была немкой. Через полгода у Славика появилась сестренка Эммочка - чудесное белокурое создание. Отец передал Славе из тюрьмы маленькие карманные шахматы. Они были слеплены из разжеванного хлебного мякиша. Через год отца Славика выпустили. Помню... Летом тридцать девятого года мы жили у родственников отца в Кривом Роге. Жизнь была сытой, и мы отъедались яичницей, зажаренной со свиным салом... Помню мы проснулись ночью. Под утро. Все дети. И все заголосили сразу. В полумраке комнаты были чужие люди. Дядю Ваню уже увели. Шел обыск. Помню озабоченное лицо тети Веры. Она пыталась нас всех успокоить. Пять детских ртов всхлипывали и орали. Нам было страшно. На другой день нас отправили назад в Николаев. Дядя Ваня работал директором мельницы..."