Глава III. Взаимодействие православия и культуры.

Взаимоотношения культуры (и в широком, и в узком — понимаемом лишь как художественное творчество — смысле) и религии, в частности, христианства, всегда были сложными и противоречивыми. Если говорить о культуре в целом (включающей в себя и производство, и производственные отношения, и экономику, и политику, и религию, и религиозные воззрения), то она склонна относиться к религии несколько свысока — как к своей части. Но религия — как источник творческой силы, как духовно-нравственный фактор — это то, что питает культуру, и без этого источника культура существовать не может. Вот тут противоречие и возникает, и оно постоянно существовало.

Христианская вера сформировала картину мира древнерус­ского человека. В центре ее находились представления об от­ношениях Бога и человека. В русскую культуру органично во­шло представление о любви как о силе, доминирующей в жиз­ни людей и в их отношениях с Богом и между собою. Важней­шая для христианской веры идея личного спасения ориентиро­вала человека на самосовершенствование и способствовала развитию индивидуальной творческой деятельности. Человек имеет несколько «оболочек»; внешнюю , т.е. тело, и внутрен­ние, как бы вложенные одна в другую — Душу, Дух. Духовный центр человека — образ Божий. Развитие , совершенствование человека мыслилось как переход от внешних оболочек к внут­ренним — до того предела, пока внешние оболочки не сдела­ются совершенно прозрачными и не проявится во всей полноте и ясности содержащийся в человеке образ Божий.

Христианская картина мира определяла не только отноше­ния Бога, Человека и его Души, но и положение человека в мире природы и в истории. Языческое сознание космогонично и циклично. Христианское же сознание обладает историзмом. Время для язычника движется по кругу, определяемому сменой времен года. Коляда, Овсень, Масленица, Кострома и другие мифологические персонажи каждый год приходили в мир лю­дей и покидали его, чтобы вернуться в следующем году Хри­стианин живет в системе разомкнутых временных координат, ощущая свою связь с всемирной историей и с будущим; само же время рассматривается им как спираль. Любое историческое и даже частное событие может иметь аналогию в прошлом. Христианское богослужение всегда включает в себя воспомина­ние о событиях Священной истории. Переход от космогонического к историческому мировосприятию, произошёл с русскими людьми на рубеже IX—Х вв .

Сегодня, как и в любую эпоху, культура многообразна. Одно в ней ведет к высшим целям жизни, другое обволакивает сердце сном мечтательного обмана, а третье прямо утверждает бессмысленность и бесцельность бытия, сводит человека к говорящему животному, водимому своими телесно-душевными инстинктами, как корова — травой. В каждую эпоху, в каждом народе пропорция между этими образами культуры своя. И наш ХХI век вряд ли может здесь порадовать христианина. Он — завершение (или продолжение?) долгого обезбоживанья мира, процесса, начавшегося незапамятно давно, для христианина — в момент грехопадения Адама, и синусоидально нарастающего от века к веку. [10, с.301].

Иван Грозный или Богдан Хмельницкий совершали ужасные злодеяния, но периоды злодейства перемежались у них с глубоким раскаянием и страхом Божиим за содеянное. И в ХVI и в XVII веке человек грешил и падал не менее тяжко, чем в ХХ, но он еще сознавал, что это — грех и падение, страшился наказания и ужасался разверзающейся в нем бездне зла. Он еще видел в своих жертвах бесценный образ Божий и потому велел вписывать имена казненных в синодик для вечного поминовения.

В XVIII и XIX веках живая вера все больше оттесняется на периферию общественного интереса. Она превращается во многом или в идеологию или в набор магических суеверий, уходит из сердца общества, обнажая в душах животную душевно-телесную природу, ничем не облагороженную, не преображенную. Глеб Успенский в конце прошлого века давал такую характеристику великорусской деревне: “Нет! Не о человеческом достоинстве говорят воспоминания... Все несчастны, бешены, злы , подлы, измучены, все виноваты, все придавлены”*. А город, а “ высшее общество”? Атеизм и социализм, атеизм с безусловностью предполагающий, стали буквально религией нашего образованного сословия где-то с эпохи Великих реформ. Революции 1905 и 1917—1922 годов борьбу с Законом Божиим и с Самой Святыней из области мысли и слова перевели в область дела. Историку, да и не только историку, известно, к какому душераздирающему кошмару привело забвение образа Божьего и в себе и в других в нашей стране в ХХ веке. Явление это было не только российским, оно имело мировой масштаб, но в нашей стране проявилось оно с исключительной силой. Раскультуривание, одичание человека, созданного тысячелетиями дохристианской и христианской цивилизации, в уходящем столетии в России очень значительно, и нам надо предпринять титанические усилия, чтобы возродиться не то что к какой-то совершенной, но просто к нормальной жизни. И для такого возрождения культура не менее обязательна, чем совершенная сельскохозяйственная технология (то есть культура животноводства и земледелия) для восстановления плодородия почв и племенных характеристик скота.

Если современная культура служит великому делу припоминания человеком своей изначальной божественности и божественной же цели своего существования, она — созидательна. Это — христианская культура. Человек, взращиваемый этой культурой, высоко несет голову, сердце его мужественно и твердо, воля не двоится. Он знает, что его жизнь — не результат игры слепой судьбы, что она началась задолго до земного зачатия в предвечном божественном замысле, что в его личном существовании есть свой особый смысл, своя суть и что перед ним открыта вечность, не пресекаемая смертью. [10,с.306].

Если же культура, напротив, напоминает человеку только о том, что он говорящее животное, и лжет, замалчивая в своих героях голос совести и порыв к вечности, мысли о Боге и жгучее раскаяние и стыд за дурные дела и слова, — то такая культура не есть культура христианская, и даже не культура вовсе, ибо она не взращивает, но убивает человека, делает его безликим сгустком психо-соматических рефлексов. Существо, сформированное такой анти-культурой, слабо, расколото, постоянно угнетаемо страхом, тоской, ощущением бессмысленности жизни.

Не стоит давать оценку направлению, главенствующему в сегодняшней нашей культуре. Его обычно именуют “постмодерном”, поскольку даже не могут изобрести имени, релевантного этому явлению.

В европейской, в том числе и в русской, литературе XIX века принято было говорить о духовных исканиях героев, о столкновении нравственного императива и чувства. Помните — “Но я другому отдана / Я буду век ему верна”? О поисках Бога и абсолютного смысла собственного бытия. Может быть, самые сильные страницы “Анны Карениной” — это описание тех чувств, которые заставляют мужа Анны подле одра умирающей жены пожать руку любовника. Даже эротическая проза Бунина в наиболее сильных и глубоких вещах (“Натали”, “Чистый понедельник”, “Генрих”) имеет пределом образы брака и смерти — любовное заключено в них в рамку вечного.

И, напротив, интимные половые отношения, гигиенические процедуры или отправление естественных надобностей практически всегда остаются за пределами повествования или изображения. Эта животная часть человека имеется у каждого, и говорить о ней и неинтересно и безнравственно по той простой причине, что это — безличное, нечеловеческое. Описывая первую близость Вронского и Анны, Толстой вовсе не коснулся того, что ныне принято именовать “сексом”, и при этом прекрасно передал человеческие порывы и чувства, владевшие любовниками. Все особое, личное сказано. Прочее — как у всех, и о нем столь же неинтересно писать, как и о том, как пользовалась Наташа Ростова ночной вазой.

Удивительным образом в культуре постмодерна координаты совершенно изменены. Если в современном романе и говорится о поисках высшего смысла жизни, о Боге, то, как бы со стороны и с усмешкой всезнающего циника. А, в сущности, знающего что? Религиозная вертикаль, в ее самоценном значении, практически отсутствует. Об этом говорить столь же не принято сейчас, как полторы сотни лет назад не принято было говорить, как люди ходят в нужник. С полнотой интереса, если уж брать духовную сферу, говорят о разных “штучках” шаманизма, колдовства, магии, о “поэзии заговоров и заклинаний”, то есть о таком “духовном”, которое обращено не к Богу, а к земле. На этом, как то и делает Кастанеда, можно лепить целые романы. На это модно намекать: хотите — верьте, хотите — думайте, что совпадение.

Весь же интерес писателя направлен или на создание картин безличного и нечеловеческого в человеческой жизни (секс, поглощение пищи, хождение по нужде и тому подобное) или на описание потока сознания, не ведущего диалог с Богом и совестью, но лепечущего самому себе какую-то невнятицу.

Полторы сотни лет назад Ницше объявил смерть Бога. Ясно, что Бог, вневременной и сверхсущностный, пребывает по ту сторону смерти и не о Его смерти говорил германский пророк, но о смерти Бога в нас. И опять же, не об объективной смерти образа Божьего в человеке, ибо этот образ неуничтожим, так как божествен, но о забвении, о волевом изгнании переживания Бога в себе. Мы пожелали забыть о своей предвечной природе и о своем великом призвании к обожению. Мы предпочли раствориться в животном мире, стать говорящим тростником. Мы захотели убить Бога в себе и убили Его. И оба великих чуда, поражавших Канта, — звездное небо над головой и нравственный закон в сердце, — они теперь не для нас. Звездное небо в нашей культуре — лишь поле звездных войн, а сердце — исключительно объект внимания кардиолога [1,с.54].

Аскетике, науке о духовном выращивании человека к Богу, хорошо известно, что, начинаясь в области мысли, артикулируясь в слове, поступок в конце концов завершается действием. Это правило одинаково справедливо и для пути вверх, к Небу и нравственному императиву, и вниз. Культура фиксирует слова. Современная культура убила Бога в своей сфере, в сфере слова и живописного образа. Но культура растит человека. И человек, взращенный такой культурой, непременно перенесет в мир действия свою обезбоженную сущность. И к самому себе и к другому он отнесется не как к сокровищу, превосходящему весь мир, а как к предмету, как к вещи, как к средству. Ужасы ХХ столетия, войны, лагеря, геноциды, невероятные глумления физические и духовные над человеком, пьянство, разбой, наркомания — все это оплотнение тех слов, которые произносят мастера культуры. И эти дела — не суд ли над культурой уходящего века?