Аракчеевщина

Возникновение революционного очага в собственном отечестве было для Александра I тем большей неожиданностью, что он и внутреннюю политику подчинял тем же трем «П» Священного союза, которые так успешно насаждал вне России. Правда', сам он внутренними делами занимался мало. Заботы Священного союза вынуждали его то и дело разъезжать по Европе. Россия же, по выражению современника, «управлялась с почтовой /64/ коляски». Точнее, почти все дела по управлению Россией Александр I отдал в руки А.А. Аракчеева. 1815-1825 годы вошли в российскую историю как время аракчеевщины.

Аракчеевщина была закономерным явлением самодержавного режима, для которого вообще характерна передача государственных дел на откуп фаворитам, временщикам. Фигуры А.Д. Меншикова и Э.И. Бирона, П.А. Шувалова и К.П. Победоносцева говорят об этом сами за себя. Алексей Андреевич Аракчеев в их ряду – личность, пожалуй, наиболее показательная и самая одиозная.

«Истинно русский неученый дворянин», как он не без гордости говорил о себе, Аракчеев был начинен верноподданническим энтузиазмом. Царскую волю он приравнивал к закону божьему, себя, как alter ego царя, мнил третьим (после Бога и помазанника божьего) лицом во вселенной, и всякое прекословие себе считал грехом, заслуживающим кары. Сам он был патологически жесток. Гнев его выражался по-звериному: он собственноручно вырывал у солдат с мясом усы, одному из них откусил ухо. Даже внешне он всех отвращал от себя: по рассказам современников, походил то ли на Квазимодо, то ли на «большую обезьяну в мундире», с «мутными глазами» палача.

В обществе и в армии «все грызли зубы на Аракчеева», вспоминал Н.И. Пирогов. Близкие к Александру I люди за глаза поносили временщика как «выродка-ехидну», «пресмыкающуюся тварь». Народ прозвал Аракчеева «Змеем Горынычем» и слагал о нем бранные песни:

Ты рассукин сын Ракчеев,

Расканалья-господин, Всю

Россию разорил

К такому «рассукину сыну» Александр I питал безграничное доверие. Уезжая из России, он оставлял временщику чистые бланки с своей подписью, на которых тот мог писать любые распоряжения, а «из дальних странствий возвратясь», все учиненное Аракчеевым одобрял. Сам Аракчеев так определил свое положение в стране: «Государь – мой друг, и жаловаться на меня можно только Богу». Секрет неизменной в течение трех десятилетий привязанности ангельски симпатичного внешне, просвещенного, джентльменски воспитанного Александра I к дьявольски антипатичному чуть ли не во всех отношениях Аракчееву не прост. Все началось в тот день 5 ноября 1796 г., когда Павел I, вступая на престол, подвел к Александру своего верного оруженосца Аракчеева и соединил их руки со словами: «Будьте друзьями и помогайте мне!» Этот день оба они запомнили на всю жизнь как завет отца и государя. I Смерть Павла еще больше возвысила этот завет, скрепила его государевой и отцовской кровью. Аракчеев отныне угнездился в /65/ сердце царя как воплощенная память об его отце: возвеличивая павловского любимца, Александр отчасти утешал свою совесть невольного отцеубийцы. К тому же Аракчеев, по словам А.И. Герцена, отличался «нечеловеческой преданностью, механической исправностью, точностью хронометра Такие люди – клад для царей». Наконец, нельзя не признать в Аракчееве и хороших качеств: он был, что называется, крепок житейским умом, не воровал, не брал взяток и даже отказывался от наград, на которые были так падки другие соратники царя. Вот характерный пример. 31 марта 1814 г. по случаю капитуляции Парижа Александр I произвел в фельдмаршалы М.Б. Барклая де Толли и… Аракчеева, но «Змей Горыныч» упросил царя отменить указ о нем.

Все это совокупно и объясняет, почему Александр I, который, по его собственному признанию, никому не верил, считая, что «все люди – мерзавцы»[1], доверился Аракчееву как единственному другу, который его никогда ни в чем не обманет.

Александр I использовал Аракчеева для устрашения России, но не сразу после войн 1812-1815 гг. В первые годы репрессий Священного союза царь не слишком душил Россию, понимая, что она нуждается в послаблениях. Войны (особенно французское нашествие) унесли жизни 2 млн. россиян только мужского пола и разорили страну. Целые губернии были опустошены, сотни деревень выжжены до основания. Многие города лежали в руинах, Москва почти вся сгорела. Помещики же, чтобы компенсировать свои материальные потери, усиливали и без того варварскую эксплуатацию крестьян. Надежды крестьян на то, что царь наградит их за патриотизм, не оправдались. В манифесте Александра I от 30 августа 1814 г., который одаривал все сословия различными милостями, о крестьянах было сказано буквально следующее: «Крестьяне, верный наш народ, – да получат мзду свою от Бога!» Крестьянский люд, возвращенный под ярмо барщины, повсеместно роптал: «Мы избавили отечество от тирана, а нас опять тиранят господа!»

Александр I с юных лет запомнил предостережение своего воспитателя Ф.Ц. Лагарпа: «Ропот – это первые языки пламени, из которого рождается пожар революции». Поэтому в 1815-1819 гг., по примеру 1801 –1804 гг., он пытался решить крестьянский вопрос, чтобы избежать грозящего повторения пугачевщины. Царь заявил даже о своем намерении отменить крепостное право[2] и собрал до десятка проектов, разъяснявших, как это осуществить. Такие проекты составляли отчасти по заданию царя, а частью по собственной инициативе декабрист Н.И. Тургенев, сановный бюрократ Е.Ф. Канкрин, боевой генерал П.Д. Киселев и даже /66/ Аракчеев. Все они исходили из идеи постепенности. Канкрин, например, предлагал растянуть процесс отмены крепостного права до 1880 г. Все проекты царь отложил в долгий ящик: с одной стороны, оппозиция большинства российских дворян, а с другой – революционный подъем 1820-1821 гг. в Европе побудили его отказаться от послаблений в собственной стране. В те же годы, т. е. 1815-1819, царь собрал несколько проектов конституционных реформ и по тем же причинам все их отвергнул.

С 1820 г. и до конца жизни Александр I оставался «главным» блюстителем реакции, насаждаемой им в Европе собственными руками, а в России – руками Аракчеева, которого ранее он как бы придерживал возле себя на цепи, а теперь, по выражению В.И. Ленина, «спустил на своих верноподданных». Главным проявлением аракчеевщины была расправа с недовольными. Крестьяне, обманутые в своих надеждах на отмену или хотя бы ослабление помещичьего ярма, протестовали. За первую четверть XIX в. в России вспыхнуло больше 650 крестьянских волнений, причем две трети из них – за 1815-1825 гг. Формы крестьянского протеста были разные – от верноподданнических жалоб царю, которого крестьяне с этой целью буквально «ловили» на дорогах империи, до вооруженных восстаний.

Ряд волнений носил затяжной и чрезвычайно упорный характер. Три года – с 1816 по 1819-й – боролись крестьяне 20 деревень Костромской губернии, принадлежавших помещице Настасье Федоровне Грибоедовой (матери великого писателя), которая по характеру была сродни «рабовладелице» Хлестовой из грибоедовского «Горя от ума». Купив костромские деревни, Грибоедова обложила крестьян оброком втрое большим, чем при прежних владельцах. Крестьяне возмутились, попытались было жаловаться, а затем подняли бунт: достали 300 ружей, даже еще одну пушку и вступили в бой с карательными войсками. Бунт был подавлен в крови.

Особенно крупными были волнения на Украине и в области Войска Донского 1819-1820 гг. с участием 45 тыс. крестьян. Против них Аракчеев направил регулярные войска с артиллерией. Командовал ими генерал-адъютант А.И. Чернышев – будущий военный министр. Он подавил волнение с чисто аракчеевской жестокостью, после чего сам Аракчеев приехал на Дон чинить суд над четырьмя сотнями «зачинщиков». По его приказу больше 200 крестьян были биты кнутами (иные из них – насмерть) и почти столько же сосланы на каторгу и поселение в Сибирь.

Аракчеев лично наблюдал за работой кнутобойцев, проверяя, в полную ли силу истязают они осужденных. Истязания «черни» до пролития крови, до полусмерти и смерти доставляли ему садистское удовольствие. У себя в имении (Грузино Новгородской губернии) он изобрел особую, «аракчеевскую» палку, вымоченную /67/ в соленой воде. Там «в графском арсенале всегда стояли кадки с рассолом, в котором мокли розги и палки», – вспоминал очевидец. Такими палками крестьян избивали, как правило, «в музыкальном сопровождении»: хор девушек пел «Со святыми упокой, Господи…»[3].

Аракчееву не уступала в жестокости и садизме его любовница, дочь кучера и жена садовника Настасья Минкина, которая секла на конюшне собственного мужа и тиранила всю дворню, особенно красивых девушек (чтобы они не приглянулись Аракчееву): не только била их розгами и палками, но и калечила щипцами. В конце концов один из дворовых осенью 1825 г. зарезал Минкину кухонным ножом. «Змей Горыныч» отомстил за свою возлюбленную по-аракчеевски: убийца был забит насмерть кнутами, его сестра – палками, и еще 20 крепостных, виновных только в том, что они не прибежали на помощь к Минкиной, были угнаны на каторгу. Аракчеев так страдал о Минкиной, что, схоронив ее, распорядился приготовить могилу и себе самому с надгробной плитой, которая была украшена такой надписью: «На сем месте погребен русский новгородский дворянин Алексей Андреевич Аракчеев. Родился 1769 года, умер…» Впрочем, страдалец не поленился прожить после этого еще почти 10 лет.

«Величайшим преступлением» александровско-аракчеевской реакции А.И. Герцен справедливо назвал военные поселения . О них говорили: «государство Аракчеева», но придумал их сам царь. Идея его была двоякой – фискальной и карательной. Дело в том, что расходы на армию поглощали больше половины государственных доходов. Военные же поселения были задуманы как новая форма комплектования и содержания армии, при которой она сама себя и обеспечивала бы. Государственные крестьяне целыми уездами переводились на положение «военных поселян», т. е., оставаясь крестьянами, они становились еще и солдатами и должны были сочетать армейскую службу с земледелием. Царская идея заключалась в том, чтобы создать из военных поселян оторванную от крестьянства замкнутую военную касту, которую было бы более удобно использовать для расправы с крестьянским движением (семьи поселян жили не в деревнях, а в черте поселений, причем дети их с 7 лет начинали учиться военному делу).

Первый опыт военных поселений был затеян еще в 1810 г., но борьба с Наполеоном отвлекла царизм, и лишь с 1816 г. военные поселения стали насаждаться как система. К 1825 г. были переведены на оседлость 375 тыс. солдат, т. е. почти треть /68/ всей армии. Пост начальника военных поселений бессменно занимал Аракчеев.

Военные поселения сочетали в себе две неволи – и крестьянскую, и солдатскую. Бичом их были жесточайшие, по малейшему поводу телесные наказания – палками и шпицрутенами[4]. «Живого человека рубили, как мясо», – писал о том времени С.П. Мельгунов. Обычно даже самые здоровые солдаты не выдерживали больше 6 тыс. палок, а назначали им в наказание и 8, и 10 тыс. В таких случаях осужденного сначала вели между двумя солдатскими шеренгами, привязав за руки к прикладам ружей, затем волокли и, наконец, везли на тележке. Последние 2-4 тыс. палок били уже по мертвому телу.

Военные поселяне сопротивлялись аракчеевскому режиму всеми способами, вплоть до вооруженных восстаний. Крупнейшее из них – в г. Чугуеве Харьковской губернии летом 1819 г. – Аракчеев утопил в крови: под его диктовку военный суд приговорил 275 повстанцев к смертной казни. Александр I стоял на своем твердо: «Военные поселения будут во что бы то ни стало, хотя бы пришлось уложить трупами дорогу от Петербурга до Чудова!» (больше 100 км первой линии военных поселений). Аракчеев же еще подстрекал царя: «Повелеть извольте – и всю Россию военным поселением сделаем!»

Ни Александр I, ни его преемник Николай I не отказались от системы военных поселений – она была упразднена лишь при Александре II в 1857 г.

Впрочем, кадровая армия содержалась немногим лучше военных поселений и тоже протестовала[5]. Очень напугало и озлобило царизм «возмущение» 16 октября 1820 г. в лейб-гвардии Семеновском полку. Этот полк, сформированный вместе с Преображенским полком в 1695 г. Петром Великим, был старейшей и самой привилегированной воинской частью в России. Шефом его с молодых лет был сам Александр i, которого именно семеновцы фактически возвели на престол. Царь очень любил полк и сам носил его форму, знал поименно всех офицеров полка и даже многих солдат. В полку не применялись телесные наказания, офицеры обращались к солдатам на «вы». Так было до весны 1820 г., когда Аракчеев решил «покончить с либерализмом» у семеновцев.

9 апреля 1820 г. по настоянию Аракчеева командиром Семеновского полка был назначен полковник Ф.Е. Шварц, который к тому времени успел прославиться «шварцевым» погостом в Екатеринославе, т. е. братской могилой для солдат, замученных им до смерти. Может быть, поэтому Аракчеев отрекомендовал Шварца царю как «человека с особыми военными /69/ качествами» и предписал Шварцу «выбить дурь» из семеновцев. Шварц сразу восстановил в полку культ шпицрутенов и собственноручно бил «виновных» (например, в том, что «кашлял» или «невесело смотрел») перчатками по глазам, плевал им в лицо, пинал ногами. Когда же 16 октября он поволок в чем-то провинившегося рядового вдоль строя, приказав солдатам плевать на их товарища, семеновцы потеряли терпение.

В тот же вечер 1-я «государева» рота самовольно построилась на перекличку, вызвала ротное начальство и подала ему жалобу на полкового командира. Остальные роты поддержали 1-ю. Семеновцы хотели было убить Шварца, однако он изобретательно спрятался, закопавшись в навоз. Попытки высоких чинов (включая брата царя великого князя Михаила Павловича и петербургского генерал-губернатора графа М.А. Милорадовича) уговорить семеновцев принести повинную ни к чему не привели. Военные власти попытались припугнуть «бунтовщиков», заявив, что против них выставили шесть пушек. «Бунтовщики» отвечали: «Мы под Бородином и не шесть видели!»

Подавить возмущение семеновцев удалось сравнительно легко (весь полк был арестован и без сопротивления препровожден в Петропавловскую крепость), но царизм усмотрел в нем страшную для себя опасность, впервые осознав, что армия, даже гвардия, перестает быть его надежной опорой. Неудивительно, что царь и его alter ego подвергли семеновцев лютой расправе: 802 солдата были преданы суду, девять из них получили по 6 тыс. палок и еле живыми были сосланы на каторгу, остальные – в ссылку; весь полк был расформирован.

Волнения в армии и особенно бунт семеновцев дали понять царизму, что крамола может грозить отовсюду. Поэтому он как никогда усилил полицейский надзор за всеми слоями общества. С 1810 г. в стране функционировало Министерство полиции. Сверх того особая служба сыска находилась в ведении Аракчеева. Наконец, и Милорадович имел свою шпионскую агентуру. Однако царизм не удовольствовался этим трехзвездием тайных полиций и в 1821 г., вскоре после бунта семеновцев, учредил специальную полицию в армии. Сыск стал настолько всеобъемлющим, что сам Аракчеев подозревал за собой негласное наблюдение. Декабрист Г.С. Батеньков вспоминал о том времени: «Все подведены уже были под один уровень невозмутимого бессилия и все зависели от многочисленных тайных полиций».

Карательное начало внедрялось во все сферы жизни, включая просвещение, где власть маскировала насилие христианскими заповедями. Осенью 1817 г. Александр I придумал соединить Министерство просвещения с духовным ведомством в единое Министерство духовных дел и народного просвещения. Возглавил его старый друг царя обер-прокурор Святейшего Синода князь А.Н. Голицын. Он и начал осуществлять с благословения царя и /70/ под контролем Аракчеева «христианизацию» просвещения, чтобы максимально приблизить его к догмам Священного союза. Университеты России подверглись абсурдным ревизиям вроде той, которую учинил в Казани приспешник Голицына М.Л. Магницкий.

Этот чиновный арлекин, «помесь курицы с гиеною», по определению Д.С. Мережковского, был уже известен «верхам» своим проектом «всеобщего уничтожения зловредных книг», когда Голицын по совету Аракчеева послал его (весной 1819 г.) ревизовать Казанский университет. Там, пошарив в списке почетных членов местного университета, Магницкий к ужасу своему обнаружил имя аббата А. Грегуара, проголосовавшего четверть века назад за казнь Людовика XVI («по недосмотру университет забыл вычеркнуть это завалявшееся имя», – иронизировал В.О. Ключевский). Вне себя от возмущения, Магницкий объявил Казанский университет рассадником вольнодумства, «маратизма» и «робеспьерства» и предложил Александру I, ни много ни мало, «торжественно разрушить» его. Царь возразил: «Зачем разрушать, можно исправить» – и поручил исправление университета… Магницкому, назначив его попечителем Казанского учебного округа.

То, что содеял этот попечитель в Казанском университете летом 1821 г., сегодня воспринимается как театр абсурда, но тогда вершилось серьезно и даже было вменено в исполнение другим университетам. Прежде всего Магницкий подверг аракчеевской экзекуции профессуру, изгнав сразу 11 «неблагонадежных» ученых и заменив их 10-ю «благонадежными» неучами, а затем издал руководство, которое унифицировало преподавание всех дисциплин «на началах Священного союза». К примеру, смысл предмета всеобщей истории сводился к тому, чтобы разъяснять студентам, «как от одной пары все человечество развелось». Математики должна были вычислять «священные истины» вроде следующей: «как числа без единицы быть не может, так и вселенная, яко множество, без единого владыки существовать не может». Старые, языческие определения и формулы Магницкий заменил новыми, «христианскими». Например, гипотенузу стали определять так: «Гипотенуза в прямоугольном треугольнике есть символ сретения правды и мира, правосудия и любви, через ходатая Бога и человеков, соединившего горнее с дольним, небесное с земным». В ежегодной и выпускной аттестации студента превыше всего, включая любые успехи в науках, ценилась благонамеренность.

Завершив весь цикл своих преобразований в Казанском университете, Магницкий распорядился поместить в актовом зале университета большой портрет Александра I и под ним мемориальную доску с надписью: «Обновителю своему – обновленный университет». Пожалуй, именно этот попечитель заложил основы /71/ той политики воспитания юношества, которая осуществлялась до конца царской и в эпоху большевистской империи и о которой весьма точно высказался Евгений Евтушенко:

Суть попечительства в России

Свилась в одну паучью нить:

«Топи котят, пока слепые,

Прозреют – поздно их топить!»

Недаром консервативно мыслящий, но истинно просвещенный Н.М. Карамзин назвал голицынское Министерство просвещения «министерством затмения».

С той же целью затмения духа россиян Александр I и Аракчеев буквально взнуздали после 1815 и особенно с 1820 г. прессу. «Дней Александровых прекрасное начало», когда свободно издавались в России Вольтер и Руссо, стало казаться сном. Теперь запрещена была даже книга «О вреде грибов» только потому, что грибы – постная пища, рекомендованная церковью, и, следовательно, не может быть вредной. Иностранное же вольнодумство (это, по выражению цензора А.И. Красовского, «смердящее гноище, распространяющее душегубительную зловонь») преследовалось больше всего. «Свирепая холера изуверства» (как выразился А.И. Герцен) магницких и красовских стимулировала давно привитый в России национальный синдром, который тоже было суждено пережить как царизму, так и большевизму. Астольф де Кюстин определил его так: «Лгать здесь – значит охранять престол, говорить правду – значит потрясать основы». За все попытки изменить этому «правилу» царь и его временщик карали жестоко. Два ярких примера – судьбы царского флигель-адъютанта полковника Т.Г. фон Бока и основателя Харьковского университета В.Н. Каразина. Того и другого царь обнимал и просил со слезами на глазах говорить ему только правду, а когда они откровенно высказались в письмах к нему против аракчеевских методов его правления, он засадил и Бока (1818), и Каразина (1820) в Шлиссельбургскую крепость, откуда Каразин вышел через полгода, а Бок – лишь при Николае I, будучи уже душевнобольным.

Надо признать, что Александр I даже в годы аракчеевщины не доводил политических репрессий до таких масштабов, какие имели место при Павле I или при любом из последующих русских царей. Но по сравнению с началом собственного царствования он стал гораздо беспощаднее, причем в ряде случаев лично повелевал наказать вольнодумцев, как то проявилось в отношении А.С. Пушкина, а также А.Ф. Лабзина.

Александр I знал Пушкина в лицо с тех пор, как поэт был представлен ему 9 июня 1817 г. на выпуске лицеистов. Позднее царь и поэт встречались в домах Н.М. Карамзина и царскосельского банкира И. Велио. Весной 1820 г. царь разгневался на поэта за то, что «он наводнил Россию возмутительными стихами», и /72/ намеревался сослать его в Сибирь или на Соловки, но Карамзин уговорил царя смягчить наказание: поэт был отправлен служить в Бессарабию.

Более сурово обошелся Александр I с вице-президентом Академии художеств Лабзиным, который дерзнул лично «обидеть» и самого царя, и его alter ego. Осенью 1822 г. президент Академии А.Н. Оленин предложил избрать почетным академиком Аракчеева. Лабзин поинтересовался, каковы заслуги временщика перед искусством. Президент, смутившись, напомнил, что Аракчеев – «близкий человек к государю». «Тогда, – воскликнул Лабзин, – я предлагаю избрать в почетные академики кучера Илью Байкова! Он не только близок к государю, но и сидит перед ним! » Александр I, узнав об этом, распорядился: за «наглое поведение» отрешить Лабзина от должности и сослать его в глухой городишко Сенгилей Симбирской губернии.

Больше всего тревожили царское правительство распространявшиеся с начала 1818 г. слухи о возникновении в России тайных обществ антиправительственной направленности. Вскоре к царю начали поступать и мотивированные доносы на заговорщиков (декабристов): в конце 1820 г. – от уланского корнета А.Н. Ронова, в марте 1821 г. – от библиотекаря гвардейского штаба М.К. Грибовского. Под впечатлением этих слухов и доносов (с учетом, разумеется, таких фактов, как бунт Семеновского полка) встревоженный Александр I повелел 1 августа 1822 г. запретить «все вообще тайные общества», включая масонские ложи, к которым ранее он относился вполне терпимо. Так, в 1816 г. он заявил генералу А.П. Тормасову в ответ на просьбу разрешить открытие в Москве очередной ложи: «Я не даю явного позволения, но смотрю на это сквозь пальцы. Опытом доказано, что в них нет ничего вредного».

Действительно, абстрактное, осложненное ритуальной символикой «многоглаголание» масонов о том, как хорошо было бы преобразовать весь мир «в единое непоколебимое святилище добродетели и человеколюбия», не беспокоило царя[6]. К тому же с 1810 г. возникновение и деятельность масонских лож контролировались властями, а в самих ложах, наряду с высшими сановниками (вел. кн. Константин Павлович, М.М. Сперанский, В.П. Кочубей и др.), заседали по сыскной надобности и полицейские чины вроде вездесущего директора особой канцелярии Министерства полиции Я.И. де Санглена. Но со временем осведомители все чаще стали беспокоить царя донесениями о том, что к масонам проникает «всякая сволочь» и что их ложи превращаются в «клубы», которые могут быть использованы для прикрытия тайных обществ политического характера. Все это заставило Александра i запретить масонские ложи, после чего история российского масонства более чем на три четверти века фактически была прервана[7].

Итак, аракчеевщина опутывала своими карательными щупальцами все сферы жизни и слои населения России. Но добиться желанной покорности царизм не мог. Напротив, пытаясь усмирить россиян аракчеевскими методами, он лишь усугублял всеобщее недовольство. Разочарование народных масс в надеждах на лучшую жизнь после военного триумфа 1812-1815 гг. передалось обществу и офицерству. Именно в годы аракчеевщины возникло и окрепло движение первых русских революционеров – декабристов.

Историографическая справка. Вторая половина царствования Александра I исследована меньше, чем первая, но в целом удовлетворительно.

Особенно велика литература о коалиционных войнах 1813– 1815 гг. Российские историки (от дворянских, вроде А.И. Михайловского-Данилевского и М. И. Богдановича, до советских – Л. Г. Бескровного, Н.И. Казакова, П. А. Жилина, А. Л. Нарочницкого) обыкновенно возвеличивают роль России как освободительницы Европы от Наполеона, преуменьшая агрессивные, реакционные цели и акции царизма, а французские исследователи большей частью (Ф. Водонкур, Э. Дрио, Л. Мадлен) чрезмерно акцентируют оборонительный характер войн со стороны Наполеона. Среди тех исследований, где крайности в оценках сведены к минимуму, заметна книга американского ученого (эмигранта из СССР) А.А Лобанова-Ростовского «Россия и Европа 1789-1825 гг.»[8]

Венский конгресс и Россия в системе Священного союза получили широкое, сбалансированно критическое освещение в трудах историков разных стран – главным образом А Дебидура (Франция), крупнейшего из отечественных историков С М Соловьева и Л.А Зака (СССР)[9]. Как историографическое явление интересен и пятитомный апофеоз Священному союзу российского дворянского историка В.К Надлера[10].

Аракчеевщина как исследовательская проблема специально не изучалась, но должным образом рассмотрена в книгах по истории внутренней политики и классовой борьбы при Александре I. Из них кроме фундаментальной монографии А В Предтеченского, /74/ рекомендованной к 1-й главе, выделяются научными достоинствами работы В.А. Федорова, И.И. Игнатович, С.В. Мироненко[11].

Что касается биографической литературы, то наряду с многочисленными биографиями Александра I и Наполеона (часть их рекомендована к 1-й главе) читатель может использовать блестящий этюд «Император Александр I и Аракчеев» в «Исторических очерках» А.А Кизеветтера (М., 1912), рекомендованную к 1-й главе работу В.А. Федорова «М.М. Сперанский и А.А. Аракчеев», а также книгу английского историка М. Дженкинса под выразительным и точным названием «Аракчеев. Великий визирь Российской империи»[12]. На русском языке солидной, подлинно научной биографии Аракчеева до сих пор нет.