Первая революционная ситуация Понятие и признаки революционной ситуации

Само понятие революционной ситуации и ее главные признаки первым научно определил и внедрил в российскую историографию В.И. Ленин[1]. Советские историки канонизировали его определение и, как правило, подгоняли под него факты, доводя такую подгонку до абсурда. В последнее же время критики Ленина, наряду со всем прочим, тщатся отбросить и его положение о революционной ситуации, но опровергнуть ленинскую аргументацию не могут. Думается, и понятие революционной ситуации, и ее признаки вполне правомерны именно в ленинской трактовке.

Итак, что такое революционная ситуация? Совокупность объективных условий, выражающих кризис данного экономического, социального, политического строя и создающих возможность революции. Главными признаками революционной ситуации Ленин называл три следующих объективных фактора, которые, собственно, и образуют – в непременной их совокупности – революционную ситуацию как таковую: 1) кризис «верхов», 2) кризис «низов», 3) экстраординарная активность масс. В России все эти объективные условия совокупно впервые сложились к концу 50-х годов XIX в.

В стране налицо был кризис «верхов», т.е. кризис политики господствующего класса, когда «верхи» не могут более управлять по-старому, не могут сохранять свое господство в неизменном виде. Вспомним, что еще в 1839 г. шеф жандармов А.Х. Бенкендорф определял крепостное право как «пороховой погреб под государством». С тех пор прошло 20 лет. Крепостной строй все сильнее тормозил экономическое развитие страны. Показателен такой пример. В 1800 г. Россия производила 10,3 млн. пудов чугуна, Англия – 12 млн., а в начале 50-х годов Россия – от 13 до 16 млн., Англия– 140,1 млн. пудов. Разлагалась и озлобляла народ социально-политическая система феодальной России с ее сословными барьерами, всеобъемлющей коррупцией, беспределом самовластия. В 1855 г. курляндский губернатор (будущий министр внутренних дел и председатель Комитета министров) П.А. Валуев охарактеризовал состояние Российской Империи словами: «Сверху /172/ блеск, внизу гниль». В страхе перед опасностью революционного взрыва из среды господствующего класса, как из рога изобилия, полились бесчисленные письма, записки, адреса к царю с предложениями отменить крепостное право.

Особенно много таких предложений подавали «наверх» либеральные дворяне и буржуа, которые хорошо понимали, что «из цепей рабства (как выразился К.С. Аксаков) куются ножи бунта». Либералы воспользовались тем, что с начала царствования Александра II, по их словам, «немного распустили ошейник, туго натянутый Николаем». Смерть Николая I (18 февраля 1855 г.) они встретили с облегчением, полагая, что «это одна из тех смертей, которые расширяют простор жизни»[2]. Тотчас кем-то была сочинена эпиграмма:

Да помнит вечно русская земля,

Как волей божьей к ней была добра природа

18 февраля

1855 года.

Повторилась ситуация 1801 г., когда Россия узнала о смерти Павла I: зло поминали старого «плохого» царя и радовались воцарению нового, «хорошего». Славянофил А.С. Хомяков сочинил тогда целую теорию: «В России хорошие и дурные правители чередуются через одного – Петр III плохой, Екатерина II хорошая, Павел I плохой, Александр I хороший, Николай I плохой. Значит, Александр II будет хорошим». Именно с надеждой на «хорошего» царя адресовали ему свои проекты отмены крепостного права такие гранды либерализма, как славянофилы А.И. Кошелев и Ю.Ф. Самарин, западники К.Д. Кавелин (который преподавал тогда историю и правоведение наследнику престола) и Б.Н. Чичерин.

Даже крепостники, во избежание худшего, заговорили о реформах. С критикой положения в стране выступил один из столпов «теории официальной народности» М.П. Погодин. В своих «Письмах» к царю 1854-1856 гг. Погодин буквально вопиял об опасности дальнейшего сохранения крепостничества: «Вот где кроется наша революция, вот откуда грозят нам опасности, вот с которой стороны стена наша представляет проломы. Перестаньте же возиться около западной, почти совершенно твердой, и принимайтесь чинить восточную, которая почти без присмотра валится и грозит падением!»

Наконец, и сам царь вынужден был признать и декларировать необходимость отмены крепостного права. 30 марта 1856 г. Александр II выступил перед московским дворянством с речью, в которой произнес исторические слова: «Лучше отменить крепостное право сверху , нежели дожидаться того времени, когда /173/ оно само собою начнет отменяться снизу»[3]. Вслед за тем неохотно и медленно, как в былые времена, но теперь уже необратимо, царизм начал готовить крестьянскую реформу. Не только сила экономического развития, но и простой инстинкт самосохранения толкали его к отмене крепостного права. «Уступить и остаться» – такой выход диктовала ему обстановка. Максимально возможной для него и минимально достаточной для того, чтобы предотвратить революцию, уступкой могла быть в тех условиях только отмена крепостного права.

Итак, первый признак революционной ситуации, а именно кризис «верхов», к концу 50-х годов стал фактом. Налицо был к тому же времени и второй признак – кризис «низов», т.е. обострение выше обычного нужды и бедствий народных масс. Большинство российских крестьян перебивалось тогда с хлеба на квас. Миллионы людей голодали, особенно в годы Крымской войны и неурожаев 1854-1855 и 1859 гг., поразивших более 30 губерний (70 % сельского населения империи). Даже помещики – в Тульской губернии – признавали, что крестьянин «ест всякую гадость: желуди, древесная кора, болотная трава, солома – все идет в пищу». Один саратовский помещик так рассказывал о крестьянском хлебе: «Я давал его на пробу своим свиньям, и они только понюхают, но ни одна не дотрагивалась». Нищета российской деревни ужасала современников. «Только и осталось,– мрачно шутили крестьяне,– что лечь на брюхо, да спиной прикрыться».

Не удивительно, что лишь за 1853-1855 гг., по официальным данным, взрослое крестьянское население страны уменьшилось в среднем на 10 %, а местами –до 20 % и более. Помещики же, несмотря ни на что, усиливали феодальную эксплуатацию крестьянства. С конца XVIII до середины XIX в. оброк помещичьих крестьян возрос в черноземных губерниях на 216 %, а в нечерноземных – на 350 % и продолжал расти.

Обращение царизма к народу за помощью во время Крымской войны (призыв в ополчение) дало крестьянам надежду на то, что они своим участием в ней заслужат себе свободу от крепостного права. Но война окончилась, а свободы крестьяне не получили. Повторилась история 1812-1815 гг. Разочарование крестьян в надежде на освобождение усилило их протест против крепостного строя, а разорительные последствия войны окончательно истощили их терпение. В результате значительно повысилась активность масс, т.е. оказался налицо и третий признак революционной ситуации. Если в 1851-1855 гг. в стране насчитывалось 287 крестьянских волнений (в среднем по 57 в год), то за следующее пятилетие, с 1856 по 1859, — 1341[4]. Крестьянское движение было /174/ тем опаснее для крепостного строя, что оно в конце 50-х годов нарастало буквально из года в год. По неполным данным, число крестьянских выступлений составляло:

1856г. — 66

1857г. — 100

1858г. — 378

1859г. — 797[5]

Напомним для сравнения, что в первой четверти века крестьянских волнений было в среднем лишь 26 в год.

Разумеется, количество выступлений в данном случае – показатель очень относительный. Методика подсчета крестьянских протестов до сих пор еще не доработана. Мы приплюсовываем одно к другому все выступления крестьян, самые различные по характеру, и многотысячные волнения, и чуть ли не индивидуальные отказы от барщины. Но представление о динамике крестьянской борьбы, ее нарастании даже эта несовершенная статистика все же дает.

Попытки некоторых исследователей (И.К. Пантин, Е.Г. Плимак, В.Г. Хорос) доказать, что в 1859-1861 гг. не было «ровным счетом никакого напора крестьянско-освободительного движения», поскольку, мол, протестовала ничтожно малая часть 40-миллионного крестьянского населения (в 1859 г.– 40 тыс. человек, по подсчетам названных авторов),– такие попытки некорректны. Элементарное требование историзма обязывает нас в данном случае (как и в любом другом) вести речь о величинах не абсолютных, а относительных, о динамике крестьянского движения 1859-1861 гг. в сравнении не со всей численностью крестьян, а с количеством протестовавших до 1859 г.

Итак, все три объективных фактора, совокупно образующих революционную ситуацию, были к концу 50-х годов впервые в России налицо. Советские историки, как правило, датировали первую революционную ситуацию точно «по Ленину»: 1859-1861 гг., не задумываясь над тем, что Ленин называл такие даты условно. Лишь некоторые из исследователей аргументировали хронологию первой революционной ситуации с выходом за рамки ленинских дат. Наиболее основательно это сделал И.С. Миллер[6], разделивший весь период революционной ситуации на пять фаз: 1) ее «складывание» (с осени 1854 до второй половины 1858 г.), 2) «нарастание» (со второй половины 1858 до мая 1861 г.), 3) «длящаяся кульминация» (с мая 1861 по начало 1862 г.), 4) «распутье» (с весны 1862 до мая 1863 г.) и 5) «спад» (с мая /175/ до конца 1863 г.). Периодизация Миллера приемлема, но излишне дробна. По-моему, более рационален такой вариант периодизации: 1856-1858 гг.– возникновение совокупности главных признаков первой революционной ситуации; 1859-1861 гг. – это восходящая фаза ее и 1862-1863 гг. – нисходящая фаза.

Почему же революционная ситуация на рубеже 50-60-х годов не переросла в революцию? По мнению Ленина, которое многократно подтверждено ходом истории, хотя «революция невозможна без революционной ситуации, не всякая революционная ситуация приводит к революции». Революция возникает лишь при наличии таких условий, когда к трем объективным факторам присоединяется фактор субъективный , а именно способность революционного класса на действия, достаточно сильные, чтобы свергнуть правительство. Такого субъективного фактора революционной ситуации, который обеспечил бы перерастание ее объективных условий в явь революции, тогда в России не оказалось. Не было еще в стране класса, способного поднять миллионы недовольных на революцию и довести ее до победы. Буржуазия должным образом еще не созрела, крестьянство оставалось раздробленным и политически отсталым, а рабочий класс только начинал формироваться.

Вот почему роль субъективного фактора в первой революционной ситуации выпала на долю не класса и даже не партии, а идейно разнородной и организационно не оформленной антикрепостнической оппозиции, внутри которой противоборствовали не только правительству, но и друг другу два крыла – либеральное и революционное.