Искусство

Вслед за литературой в XIX в. переживали тот же процесс становления и торжества реализма все отрасли русского искусства. Кроме общих причин, обусловивших культурный подъем в стране, на развитие искусства воздействовала демократическая эстетика. В роли идейных наставников театра, музыки, изобразительного искусства выступали талантливые искусствоведы и художественные критики В.Ф. Одоевский, А.Н. Серов, И.Н. Крамской, В.В. Стасов. Из них особенно велика была роль Стасова. Гениальный М.П. Мусоргский так говорил ему: «Без вас я пропал на 3/4 пробы. Лучше вас никто не видит, куда я бреду. Никто жарче вас не грел меня во всех отношениях, никто яснее не указывал мне путь-дороженьку». Подобным же образом были обязаны Стасову и другие корифеи русской музыки, живописи, скульптуры, театра.

Владимир Васильевич Стасов был рыцарем всех искусств, но главным образом сердце его делили две «дамы» – музыка и живопись; пожалуй, второй он отдавал предпочтение перед первой. В деятельности и в самой личности Стасова неразрывно преобладали два качества: изощренное до крайности чувство прекрасного и пылкий темперамент. То и другое колоритно иллюстрирует факт, рассказанный Репиным: увидев впервые в Риме статую Венеры Капитолийской, Стасов схватил табурет и, вскочив на него, влепил в губы мраморной богине страстный поцелуй. За восторженную любовь к подлинному искусству и за лютую ненависть к искусству поддельному Стасов получил от злоязычного В.П. Буренина кличку «Мамай Экстазов». /319/

Трудным был путь к вершинам художественности и реализма в русской живописи. С начала XIX в. долгое время здесь господствовал академический классицизм, отличительными чертами которого были далекие от жизни и современности мифологические, библейские и древнеисторические сюжеты, многоплановая и многофигурная композиция, помпезность изображения. Темы из реальной жизни признавались вульгарными. К ним относился и пейзаж. Как исключение во дворе Академии художеств был устроен сад с искусственными скалами и живописными гротами, чтобы учащиеся могли упражняться здесь в сочинении «идеальных» ландшафтов. Воспевать же красоту родной природы считалось неприличным. Абстрактные, заключенные в строгие рамки академических норм картины мастеров этого направления поражали своим однообразием. Профессора А.Т. Маркова – автора картин «Фортуна и нищий» и «Евстафий Плакида в Колизее» называли «Колизей Фортуныч». Признанным главой академизма в русской живописи был Федор Антонович Бруни, четверть века занимавший пост ректора Академии художеств, «генерал от живописи», как прозвали его современники. Картина Бруни «Медный змий» (1827-1841) –одна из самых больших в Русском музее Петербурга – типичное творение академической живописи. Здесь налицо и библейский сюжет, и мистическое настроение, многоплановость, многофигурность и помпезность. Рисунок технически безупречен, виртуозен, но безжизнен; это «рисунок для рисунка». В картине много красок, но мало чувства, а мысли нет вовсе. Тем не менее воротилы художественного мира, превыше всего ценившие в живописи техническое мастерство, провозгласили Бруни «русским Микеланджело».

С 20-30-х годов некоторые мастера живописи под воздействием общего наступления реализма в литературе и в искусстве начали склоняться к разрыву догматических пут академизма. Самый крупный мастер академического направления Брюллов стал и первым его разрушителем.

Карл Павлович Брюллов – один из величайших живописцев мира, «Карл Великий», как его называли,– был потомком французских гугенотов, переселившихся в Россию еще при Петре I. Его прадед, дед и отец (академик Павел Брюлло) были первоклассными скульпторами. От них, по-видимому, Брюллов унаследовал острую наблюдательность и пламенный темперамент. Расписывая гигантский плафон Исаакиевского собора в Петербурге, он восклицал: «Мне тесно! Я бы теперь расписал небо!»

Брюллов был передовым человеком своего времени. Он дружил с Пушкиным и М.И. Глинкой, общался с Крыловым, Гоголем, Белинским, вырвал из крепостной неволи великого сына Украины Тараса Шевченко: написал портрет В.А. Жуковского, который был разыгран в лотерею, на вырученные от лотереи деньги /392/ Шевченко купил себе свободу. Брюллов осмелился даже на такой шаг – отказался написать портрет Николая I по личному заказу царя. Не стал он писать и портреты царских дочерей, причем пошел на хитрость. Получив заказ от царя, Брюллов начал малевать портрет его дочери нарочито плохо. Николай I, присутствовавший на сеансе, стал делать замечания. Тогда Брюллов перестал рисовать. «В чем дело?» – спросил царь. «Не могу, государь,– ответил Брюллов.– Рука от страха дрожит». Царь вынужден был отменить заказ. Вообще Брюллов не питал к Николаю I никакого пиетета. Когда царь поехал к нему в мастерскую с визитом, Брюллов, заранее предупрежденный о столь редкой и великой милости, в назначенный час… ушел из мастерской[1].

Живописной техникой Брюллов владел не хуже самого Бруни, но идейное содержание его картин уже не вмещалось в прокрустово ложе академизма, хотя он и соблюдал внешне академические каноны. В 1830-1833 гг. в Италии Брюллов написал картину «Последний день Помпеи» – одну из самых знаменитых в мировой живописи. Картина произвела фурор в Милане, затем в Париже и, наконец, была доставлена в Петербург, где демонстрировалась с потрясающим успехом. Герцен немедленно провозгласил ее «высочайшим произведением русской живописи», а Гоголь – даже «полным, всемирным созданием».

Сюжет картины – античный, как будто совершенно оторванный от жизни и современности. Но в рамках этого сюжета Брюллов сумел очень жизненно показать всю гамму человеческих чувств, проявляющихся перед лицом смерти. Более того, Герцен, а позднее Плеханов не без оснований усматривали аллегорическую связь «Последнего дня Помпеи» с разгромом восстания декабристов и казнью их вождей. В трагическую пору николаевской реакции изображение в картине Брюллова дикой, несправедливой силы, губящей людей, современники разумели как обличение действительности, как «вдохновение, почерпнутое в петербургской атмосфере». Многие воспринимали рушащиеся с пьедесталов статуи как намек на грядущее свержение самодержавия. Тогда принято было изъясняться аллегориями, и люди хорошо понимали их. Может быть, именно такой намек надо искать и в строках Пушкина, написанных под впечатлением картины Брюллова:

Земля волнуется – с шатнувшихся колонн

Кумиры падают!..

В историю отечественной культуры Брюллов вошел как первый художник, который поднялся сам и возвысил русскую живопись до высшего уровня мировой культуры. «Последний день Помпеи» положил конец слепому преклонению перед иностранными художниками, /393/ которым так дурно славилась крепостная Россия (ведь за каких-нибудь 15 лет до «Последнего дня Помпеи» Александр I пригласил для увековечения памяти героев Отечественной войны 1812 г. английского живописца Д. Доу, хотя в России творили тогда более даровитые, чем Доу, В.А. Тропинин и О.А. Кипренский). После Брюллова такое пренебрежение к национальному изобразительному искусству стало невозможным. Хорошо сказал об этом Евгений Баратынский:

И стал «Последний день Помпеи»

Для русской кисти первый день!

Живопись Брюллова красочна и поэтична, полна жизнеутверждающей гармонии красок, чувств и мыслей, как бы проникнута одним мотивом: «Да здравствует солнце! Да скроется тьма!»; в этом она сродни поэзии Пушкина. Пожалуй, именно к Пушкину и Брюллову из русских мастеров больше всего подходит афоризм Леонардо да Винчи: «Поэзия – это живопись, которую слышат, но не видят. Живопись – это поэзия, которую видят, но не слышат». В творчестве Брюллова (особенно в его портретах И.А. Крылова, В.А. Жуковского, Н.В. Кукольника, автопортретах) уже отчетливо проявились реалистические черты. Развитие реализма в портретной живописи связано также с именами Кипренского и Тропинина.

Орест Адамович Кипренский – внебрачный сын крепостной крестьянки то ли от крепостного Адама Швальбе, то ли от помещика А.С. Дьяконова, с фамилией, которую придумал для него Дьяконов, – известен прежде всего как автор дивного портрета А.С. Пушкина 1827 г. (с шарфом) Портрет восхищает нас жизненной правдой, глубокой человечностью, тонким психологизмом и сочной выразительностью рисунка Наряду с портретом работы Тропинина, это самый популярный из всех пушкинских портретов и притом самый похожий. Пушкин сказал о нем.

Себя как в зеркале я вижу,

Но сто зеркало мне льстит[2].

Другая вершина реалистического портретного творчества Кипренского – портрет гусара Давыдова (1809). До 1947 г считалось, что здесь изображен поэт и партизан 1812 г. Денис Васильевич Давыдов. В 1947 г. Э.Н. Ацаркина по рукописному списку работ Кипренского установила, что гусар Давыдов – это не Денис, а его родной брат Евдоким. Однако в 1959 г. В. М. Зименко обнаружил, что реестр, использованный Ацаркиной,– не автограф Кипренского, а писарская копия с рядом ошибок, и вернулся к изначальной версии; а в 1962 г. Г.В. Смирнов /394/ тоже обоснованно предположил, что «Давыдов» Кипренского – не Денис и не Евдоким, а их двоюродный брат Евграф. Теперь очень трудно понять, какого Давыдова нарисовал Кипренский, но все знатоки единодушно признают этот портрет одним из лучших в русской художественной школе.

Старший современник Кипренского Василии Алексеевич Тропинин тоже вышел из крепостных и лишь в возрасте 47 лет, будучи уже известным художником, получил свободу. Тропининские портреты (К.П. Брюллова, жены и сына, автопортреты) так же реалистичны и художественно совершенны, как и портреты Кипренского. В 1827 г. (т.е. одновременно с Кипренским) Тропинин написал свой портрет Пушкина (в халате), столь же выразительный и, пожалуй, еще более распространенный, чем портрет работы Кипренского.

В жанровой живописи реализм утверждался с большим трудом. Здесь первые его шаги связаны с именем Алексея Гавриловича Венецианова. Купеческий сын и мелкий чиновник, Венецианов был учеником знаменитого мастера конца XVIII – начала XIX в. В.Л. Боровиковского. Он заслужил широкую известность как портретист, пейзажист, и даже карикатурист. Но особенно велики его заслуги перед русской живописью в бытовом жанре. Венецианов стал первым русским художником, сделавшим своим главным героем крестьянина, а главной темой – крестьянский труд. Этой теме посвящены его лучшие творения: «Гумно», «На пашне» и особенно картина «Лето. На жатве» (1820), в которой Венецианов прямо-таки воспел русскую деревню, крестьянский труд и, заодно, материнство Характерная для его картин идеализация быта крепостной деревни в духе сентиментализма была естественной данью времени. В целом же его творчество можно рассматривать как прокладывание пути для реалистической живописи.

В общем русле становления реализма развивалось и творчество гениального Александра Андреевича Иванова. Иванов – один из самых глубоких живописцев мира, художник-мыслитель, художник-психолог и, может быть, прежде всего художник-искатель. С начала и до конца своей сознательной жизни везде и во всем он искал истину, и в этих нескончаемых и мучительных поисках не успел определить свои взгляды. «Иванов умер, стучась,– так дверь и не отверзлась ему»,– сказал о нем Герцен. Впрочем, Иванов всегда тяготел к вольномыслию Он был другом Гоголя, близко знаком с Герценом Чернышевский ценил Иванова как «великого художника и одного из лучших людей, какие только украшают собой землю».

Почти всю свою творческую жизнь Иванов отдал работе над одной картиной «Явление Христа народу»[3]: начал писать ее в /395/ 1837 г., закончил через 20 лет в Италии, привез картину в Петербург и здесь через шесть недель умер, «едва коснувшись устами кубка славы», как выразилась Е.А. Штакеншнейдер.

«Явление Христа народу» – грандиозное полотно и по размерам (540x750 см), и по содержанию, и по значению. Сюжет картины сугубо религиозен. Но великая заслуга Иванова перед русским искусством заключается в том, что он не только воплотил христианскую идею совершенствования человека во имя загробной жизни на небесах, но и поднял в рамках религиозного сюжета (первым из русских художников) проблему освобождения народа на земле. В картине на первом плане не Христос, а народ. «Разве это «Явление Христа народу»? – возмущался религиозный философ В.В. Розанов.– Это же затмение Христа народом – вот что это такое!» Иванов использовал легенду о пришествии Христа для того, чтобы с наибольшей силой, насколько позволяла аллегория, отобразить бытовавшее тогда в России сознание неизбежности и близости коренных перемен в судьбах народа. Картина пронизана идеей скорого пришествия свободы . Ее содержание – порыв угнетенных к избавлению от гнета. «Тут,– по словам И.Е. Репина,– изображен угнетенный народ, жаждущий слова свободы, который только ждет решительного призыва к делу».

В 1873 г. Репин, уже написавший своих «Бурлаков», назвал «Явление Христа народу» «самой гениальной и самой народной русской картиной». Ее художественное совершенство, может быть, не имеет аналога в русской живописи. И.Н. Крамской говорил, что если у персонажей этой картины закрыть головы и посмотреть на их фигуры, то будет видно, как анатомия выражает характер. Творчество Иванова было слишком многогранно и противоречиво, чтобы квалифицировать его как реалистическое. Наряду с чертами реализма в нем есть многое и от романтизма, и от сентиментализма, и даже от классицизма. Но тенденция, направленность творчества Иванова была, несомненно, реалистической. «Он сделал для всех нас, русских художников,– сказал о нем Крамской,– огромную просеку в непроходимых до того дебрях».

Прокладывал путь к реализму и живописец, который стоит как бы особняком от всех русских художников,– Иван Константинович Айвазовский. Особняком он стоит потому, что, во-первых, почти ничего не писал, кроме моря, но зато море писал, как никто другой, не только в русской, но и в мировой живописи; «водяной гений» – так назвал его М. Горький. Во-вторых, творческий путь Айвазовского, тоже как никого другого, охватывает разные эпохи в развитии русской живописи от господства классицизма до полного торжества реализма. Айвазовский выдвинулся одновременно с Брюлловым, а последние свои картины писал в одно время с Репиным, Суриковым, Серовым. Он был уже знаменит, когда только родились Крамской, /396/ Н.А. Ярошенко, Ф.А. Васильев; но и Крамской, и Ярошенко, и Васильев умерли, а он продолжал творить с тем же вдохновением, как и 60-70 лет назад. Его творческое наследие колоссально – 6 тыс. картин, а продуктивность труда беспримерна: если Иванов писал своего «Христа» 20 лет, то Айвазовский создал одно из самых значительных своих полотен «Среди волн» за 10 дней; иные картины он создавал между завтраком и обедом.

Уже в первой половине века Айвазовский успел написать такие шедевры, как «Буря на Черном море», «Чесменский бой», «Наваринский бой», а в 1850 г. выставил едва ли не самую популярную из всех своих картин – «Девятый вал». Все ему удавалось, и жил он, не в пример большинству российских художников, легко, припеваючи, не зная ни нужды, ни преследований, ни разочарований. Рано согретый всемирной славой, в 27 лет уже академик, член еще четырех (кроме Петербургской) академий художеств Европы, он пользовался благоволением и личным покровительством Николая I. Кстати, сам Николай умел немного рисовать и даже затевал с художником-археологом Ф.Г. Солнцевым батальные сцены: Солнцев разрисовывал нужный ландшафт, а царь своей «высочайшей» кистью вписывал туда фигурки солдатиков. Разумеется, на этом основании Николай считал себя не только ценителем, но и мастером живописи, однако Айвазовскому как живописцу отдавал пальму первенства даже перед самим собой, оставляя себе первенство иное: «Я царь земли, а ты царь моря!» – говорил ему Николай. Своих приближенных царь часто спрашивал, имеют ли они что-либо из работ Айвазовского, и заставлял приобретать. Айвазовскому самодержец пожаловал чин тайного советника (3-й класс Табели о рангах, разнозначный воинскому званию генерал-лейтенанта), которого не удостаивался ни один из русских художников. Все эти и другие царские подачки Айвазовский принимал – с благородным расчетом на то, что они поднимают авторитет художника в России.

Вообще же Айвазовский сторонился царя, его двора и царских милостей. В 1845 г. он навсегда поселился в Феодосии, у милого его сердцу Черного моря, где и прожил оставшиеся 55 лет своей жизни, пережив там и Николая I, и Александра II, и Александра III; умер уже при Николае II. Николай I был недоволен его отшельничеством, пытался воздействовать на него и заставить жить в столице, но в конце концов махнул на строптивого художника рукой, заявив: «Сколько волка ни корми, он все в лес смотрит!»

В Феодосии Айвазовский написал большую часть своих картин – в том числе «Пушкин на берегу моря» (море рисовал Айвазовский, а Пушкина – И.Е. Репин), «Наполеон на острове Святой Елены» и такой шедевр, как «Черное море» (1881).

Подлинным основоположником реализма в русской живописи стал Павел Андреевич Федотов – этот, по выражению его /397/ биографа, «Гоголь в красках». Он довольно долго (1833-1844) служил в лейб-гвардии Финляндском полку, имел офицерский чин, но, осознав, что его призвание – живопись, отказался от военной карьеры и занялся художественным творчеством, хотя отныне до конца жизни уже не выходил из нужды, почти нищеты. Первой картиной Федотова был «Свежий кавалер» (1847). В Академии художеств ее приняли всего лишь как забавную бытовую сценку, написанную-де «на голландский манер». Но великий Брюллов увидел в ней начало нового направления, за которым стояло будущее. «Поздравляю вас, – сказал он Федотову.– Вы победили меня».

Творческий путь Федотова от создания «Свежего кавалера» до смерти занял всего пять лет. За это время он написал картины, заложившие фундамент реализма в русской живописи («Сватовство майора», «Вдовушка», «Разборчивая невеста», «Завтрак аристократа»). Из них особенно значительна картина «Сватовство майора» (1848). Она символизирует брачную сделку двух сословий – политически всесильного, но экономически оскудевающего дворянства и экономически мощного, но политически ничтожного купечества: дворянство вступает в эту сделку самодовольно, закручивая усы; купечество – подобострастно, трепеща от счастья. В картине запечатлен очень выигрышный с психологической точки зрения момент: майор входит в дом невесты, но еще не вошел, хозяева встречают его, но еще не встретили, тот и другие заканчивают на наших глазах последние приготовления к встрече; все обнажено в их поведении за мгновенье перед тем, как они накинут на себя личины притворства.

Как истинно народного художника, демократа и революционера в живописи, Федотова возненавидели и травили все реакционеры. Иные из них печатно утверждали, что такому художнику, как Федотов, «в христианском обществе нет места». 14 ноября 1852 г. Федотов умер в сумасшедшем доме. И.Н. Крамской подвел итог его жизни такими словами: «Когда Федотов стал живо интересовать, на него восстали, и он был раздавлен». Реалистическое наследие Федотова восприняли и приумножили художники-передвижники . Именно они на фундаменте, который заложил Федотов, воздвигли само здание критического реализма, возобладавшего, таким образом, в 60-70-х годах вслед за литературой и в живописи.

9 ноября 1863 г, в стенах Академии художеств произошло событие, вошедшее в историю отечественной культуры как «бунт 14-ти». Четырнадцать самых одаренных выпускников, допущенных к конкурсу на первую золотую медаль, во главе с Крамским обратились в Совет Академии с просьбой разрешить им писать конкурсные картины не по заданному сюжету из скандинавской мифологии («Пир бога Одина в Валгалле»), а на свободно избранные темы из жизни отечества. Совет отказал. Тогда в знак /398/ протеста все 14 ушли из Академии и образовали «Художественную артель», которая в 1870 г. была преобразована в «Товарищество передвижных художественных выставок».

Организаторы Товарищества поставили перед собой двоякую цель: создавать понятную и полезную для народа реалистическую живопись и приобщать к ней народ путем устройства в разных местах страны передвижных художественных выставок. Товарищество объединило почти всех лучших русских художников того времени (108 членов, кроме 440 экспонентов). За 53 года своего существования (1870-1923) оно устроило 48 выставок. Первая из них открылась в Петербурге в 1871 г. Представленная на ней картина А. К. Саврасова «Грачи прилетели» заключала в себе символический смысл: наступала весна новой живописи и первыми вестниками ее явились грачи-передвижники.

Главой передвижников был Иван Николаевич Крамской, сын провинциального писаря, в детстве – мальчик на побегушках у иконописца, а в отрочестве – ретушер у бродячего фотографа. Подобно Александру Иванову, Крамской – это в первую очередь художник-философ. Его картина «Христос в пустыне» (1872) так же, как и «Явление Христа народу» Иванова, таила в себе насквозь земное и современное философское содержание. Сам Крамской говорил, что Христос для него – лишь иносказательный «иероглиф», в котором он воплощал образ своего современника, борца, мужественного, но одинокого, в критический момент раздумья о долге перед народом и о путях борьбы за освобождение народа.

Как истинно великий художник, Крамской был и замечательным психологом. Он умел отобразить всю бездну человеческого страдания, как, например, в картине «Неутешное горе», написанной под впечатлением смерти двух его малолетних сыновей[4], и набросать загадочный, почти детективно-психологический портрет: такова героиня его картины «Неизвестная» – «кокотка в коляске», по определению В.В. Стасова, женщина, отвергнутая официальной моралью, но наделенная такими качествами, которые дают ей право пренебречь судом молвы и смотреть на окружающих «взглядом, возвращающим презрение».

Психологизм Крамского с наибольшей силой сказался в его портретах. Как портретист, он был самым замечательным из передвижников, после Репина и Серова. Каждый портрет работы Крамского являл собою образец художественного анатомирования человека, после чего портретируемый выставлялся либо на славу, как Л.Н. Толстой, Н.А. Некрасов, М.Е. Салтыков-Щедрин, И.И. Шишкин, П.М. Третьяков, либо на позор, как А.С. Суворин, о портрете которого В.В. Стасов писал: «Такие портреты навсегда, как гвоздь, прибивают человека к стене». Вождь передового /399/ направления в русской живописи, Крамской был самозабвенно предан искусству и служил ему до последнего мгновения жизни. Он умер за работой над очередным портретом (доктора К.А. Раухфуса) – с кистью в руке.

Крупнейшим среди передвижников мастером бытового жанра был руководитель московского отделения их Товарищества Василий Григорьевич Перов. Его считали прямым наследником П.А. Федотова. Так и говорили, что кисть, выпавшая из рук Федотова, была подхвачена Перовым. Первый план в творчестве Перова занимало изображение жизни крестьянства и городской бедноты. Характерны его картины «Проводы покойника» (1865) и «Тройка» (1866): первая из них рисует горе осиротевшей крестьянской семьи, потерявшей кормильца; вторая – горькую долю детей ремесленников, занятых непосильным трудом. Перовская «Тройка» имела шумный успех на Всемирной выставке 1867 г. в Париже. Этой картиной Перов первым из русских художников проложил дорогу отечественной бытовой живописи на международную арену.

Второй по значению темой в творчестве Перова была, пожалуй, тема обличения духовенства, нравственной греховности его официальных служителей. Самый яркий пример – картина «Сельский крестный ход на Пасху» (1861), которую власти распорядились снять с выставки за то, что «все духовные лица представлены здесь в пьяном виде». Талант Перова был многогранен. Ему удавались не только трагические и обличительные мотивы. Он известен и как мастер веселого искрометного юмора, о чем свидетельствуют его популярнейшие «Охотники на привале», «Рыболов», «Птицелов».

Произведения бытовой живописи, проникнутые большой обличительной силой, создавали также передвижники Владимир Егорович Маковский и Николай Александрович Ярошенко.

Маковский оставил непревзойденные образцы бытового жанра малой формы, своего рода картины-новеллы с острым, из самой гущи жизни, сюжетом: «Свидание», «На бульваре», «Посещение бедных», «Не пущу». Великий труженик и патриот, он так понимал ответственность художника перед народом: «Вот Репин говорит, что нужно семь раз умереть, прежде чем написать картину. Это, конечно, так… А я семь раз умираю и после того, как напишу картину. Ведь картина по России ездит, что Россия скажет, вот это главное, вот где суд!»

Ярошенко, почитавшийся «совестью русских художников» (после смерти в 1887 г. Крамского он идейно возглавлял Товарищество передвижников),– автор многих произведений, которые неизменно вызывали общественный интерес своей злободневностью, социальной заостренностью, публицистичностью. Его картина «Всюду жизнь» пробуждала в зрителях добрые чувства к согражданам, лишенным свободы, среди которых часто оказывались /400/ случайные, невинные, порой даже лучшие из россиян; а ярошенковский «Кочегар» был первым в русском искусстве (гениально типизированным) портретом рабочего . «Взгляд кочегара,– пишет о нем один из биографов Ярошенко,– полон какого-то немого укора. Глядя на его словно выхваченную из жизни фигуру, невольно задумываешься над тем, отчего так тяжела и безрадостна жизнь этого человека, почему его исковерканные, натруженные руки не знают покоя и отдыха».

Ведущие художники-жанристы воплощали в своих произведениях тему освободительной борьбы с царизмом, утверждая таким образом положительного героя отечественной живописи. В 1878 г., когда все русское общество было взбудоражено чередой громких политических процессов («50-ти», «193-х», Веры Засулич), Ярошенко выставил картину «Заключенный» – первое в русской живописи большое полотно, посвященное революционеру[5]. Кстати, революционера для этой картины (типичного разночинца, лицо и фигура которого исполнены простоты, силы и уверенности в себе) Ярошенко писал с Г.И. Успенского. Тогда же, в 1878 г., под свежим впечатлением дела Веры Засулич он начал писать картину «у Литовского замка». Эта замечательная (к несчастью, погибшая еще в 1890-е годы) картина была экспонирована 1 марта 1881 г., в день убийства Александра ii, и вызвала сенсацию. Она изображала одну из главных тюрем империи («русскую Бастилию», как ее называли) и перед ней – готовую на подвиг девушку-революционерку, в которой современники не без оснований отыскивали черты Веры Засулич и Софьи Перовской. Власти сочли такую картину крамольной и сняли ее с выставки, а Ярошенко посадили под домашний арест (такого «внимания» никто более из классиков русской живописи не удостаивался). Сам «полуимператор» М.Т. Лорис-Меликов нанес карательный визит художнику и допрашивал его в течение двух часов. На допросе Ярошенко заявил, что ни Засулич, ни Перовскую он не писал, но «не писал потому, что не видел их, а если бы был знаком с ними, то написал бы их с удовольствием, так как это личности, на которых нельзя не обратить внимания»[6].

В 1881 г. Ярошенко написал «Студента», а в 1883 – «Курсистку». Названия этих картин, при всей их кажущейся (подцензурной) незначительности, очень емки и многозначащи. Слово «студент» тогда имело определенный подтекст, оно «обозначало что-то вроде бунтовщика, революционера»[7]. Подобный же смысл, хотя и менее подчеркнуто, современники вкладывали в слово «курсистка». Главное же, и «Студент» Ярошенко, и его /401/ «Курсистка» (этот, как восторгался Глеб Успенский, «новый, народившийся, небывалый и светлый образ человеческий») полны энергии, целеустремленности, обаяния. Оба они представили собой как бы собирательные типы (мужской и женский) революционеров эпохи, народовольцев.

Одновременно с Ярошенко и вслед за ним другие художники создавали картины и портреты, которые увековечивали трагическую историю освободительной борьбы в России, вызывая сочувствие общества к борцам за свободу и неприязнь к их палачам. В первую очередь, это целая серия произведений И.Е. Репина, о которых речь впереди, а также «Осужденный», «Узник» и «Вечеринка» В.Е. Маковского, «Агитатор в вагоне» С.В. Иванова, «Решение» Н.А. Касаткина, «Казнь заговорщиков в России» В.В. Верещагина, портреты А.И. Герцена и М.А. Бакунина, написанные в 1867 г. с натуры Н.Н. Ге. Кстати говоря, Николай Николаевич Ге в своей знаменитой картине «Тайная вечеря» (1863) изобразил Христа с лицом Герцена.

В батальном жанре великим новатором выступил Василий Васильевич Верещагин. Формально он не входил в Товарищество передвижников, но фактически его творчество представляло собой неотъемлемую отрасль их искусства. Верещагин не только отошел от традиционных канонов батальной живописи, он их разрушил. До него баталисты обычно поэтизировали войну как эффектное зрелище: на первом плане ласкал взоры зрителей красавец-вождь, а за ним красиво сражались войска, красиво лилась кровь и очень красиво , в пластических позах, лежали убитые. Верещагин первым в мировой живописи сделал героем батальных сцен простого солдата и, как никто другой из художников мира, обличал ужасы войны. Его картина «Апофеоз войны» (1872), изображающая пирамиду из человеческих черепов,– уникальный живописный памфлет против захватнических войн. Эту картину Верещагин поместил в раму с надписью: «Посвящается всем великим завоевателям – прошедшим, настоящим и будущим».

Как и передвижники, Верещагин был вольнолюбцем и демократом, антимонархистом. На одной из картин он изобразил Александра II под Пленной созерцающим кровопролитие и надписал: «Царские именины». Он демонстративно отказывался продавать свои работы августейшему дому. Царь и его домашние называли художника «тронутым» и пытались его «ублажить», но Верещагин не поддавался. И Александр II, и Александр III, и Николай II его не любили; посещая выставки его картин, приказывали, чтобы самого художника при этом не было.

Жизненная правда картин Верещагина объяснялась не только демократизмом его убеждений. Он досконально знал то, что изображал, сам участвовал в боях и походах наравне с солдатами, храбро сражался, был тяжело ранен. Он и погиб на войне, которую /402/ так ненавидел и которой посвятил всю свою творческую жизнь,– погиб 31 марта 1904 г. вместе с адмиралом С.О. Макаровым на борту броненосца «Петропавловск» в гавани Порт-Артура от взрыва японской мины. Реакционные круги и после смерти Верещагина поносили его имя и творчество, травили его семью. Вдова художника в 1911 г. покончила с собой.

Видное место в творчестве передвижников занимал национальный пейзаж. Чудесные картины родной природы, наполненные патриотическим чувством, писал Алексей Кондратьевич Саврасов, который, по мнению И.И. Левитана, «создал русский пейзаж». Картины Саврасова лиричны, их отличает трогательная задушевность, щемящее очарование. Таковы его «Грачи прилетели», «Проселок», «Могила на Волге». Сам художник объяснил свою творческую манеру такими словами: «Надо быть всегда влюбленным; если это дано,– хорошо, нет – что делать, душа вынута».

В отличие от Саврасова – поэта по душевному и творческому складу – Иван Иванович Шишкин слыл трудолюбивым прозаиком русского пейзажа. Богатырь «с могучими лапами ломового и корявыми, мозолистыми от работы пальцами»[8], из-под которых невестф как рождались волшебные картины, Шишкин почти ничего не писал, кроме леса, но зато лес писал, как никто. Его «Дубовая роща» (1886) – это апофеоз русской природы, русского леса. Пейзажи Шишкина не только величественны и красивы, иные из них исполнены глубокого философского смысла. Так, картины «Среди долины ровныя» и «На севере диком…» (сюжет из стихотворения Лермонтова) выражают идею гордого и сильного духом одиночества, а картина «Рожь» представляет собой обобщенный образ России.

В 80-90-е годы на одно из первых мест (если не на первое место) среди пейзажистов выдвигается ученик Саврасова Исаак Ильич Левитан, которого современники называли «Чеховым русской живописи», а сам Чехов – «королем пейзажистов». Левитан прожил трудную жизнь. Он рано лишился отца и матери. Юность его была жестокой, голодной и бездомной. Однажды в порыве отчаяния он пытался повеситься, а потом еще два раза хотел застрелиться, но каждый раз его спасал верный друг – А.П. Чехов. Как личность Левитан был умен, вдохновенен, ярок, но слишком впечатлителен, изменчив и как бы весь соткан из противоречий – по убеждениям, характеру и даже внешне. Чехов в 1886 г. обрисовал его двумя строками: «Звякнул звонок, и я увидел гениального Левитана. Жульническая шапочка, франтовской костюм, истощенный вид»[9].

Трудная жизнь Левитана наложила печать на его творчество. В нем преобладают грустные, элегические мотивы. Самый яркий /403/ пример – картина «Над вечным покоем» (1894), которая подчеркивает бренность человеческого существования и о которой сам Левитан говорил: «В ней я весь, со всей своей психикой, со всем своим содержанием». Впрочем, он умел передать своей кистью любой мотив: синтезировал саврасовскую поэзию русского пейзажа и его шишкинскую прозу. С одинаковым успехом Левитан рисовал и пробуждение природы («Март»), и расцвет ее («Березовая роща»), и увядание («Золотая осень»), а его картина «Владимирка», изображающая дорогу, по которой гнали в Сибирь ссыльных и каторжных,– это единственный в своем роде пример исторического пейзажа.

Не напрасно Чехов придумал слово «левитанистый», выражая в нем идеальное обаяние пейзажа средней России. Он и среди картин самого Левитана находил более и менее «левитанистые». Саврасов, Шишкин и Левитан – это, говоря словами Крамского, «верстовые столбы» в развитии отечественного пейзажа. Но рядом с ними славили кистью величие и красоту русской природы другие, не менее талантливые живописцы.

Один из них – Федор Александрович Васильев – внес в русский пейзаж романтически-юношескую приподнятость и необыкновенную, только ему присущую красочность. Его картины «Оттепель», «Мокрый луг», «В крымских горах» восхитительны, они указывали на задатки гениальности у художника (Репин называл его искусство «магическим»). Эти картины служили залогом появления из-под кисти Васильева таких пейзажей, каких, может быть, никто еще не создавал, но Васильев, этот «чудо-юноша», по выражению Крамского, перед которым такие корифеи, как тот же Крамской и Шишкин, «млели от восхищения», безвременно, 23 лет, погиб от чахотки.

Яркий след в развитии живописи русского пейзажа оставил Куинджи – сын сапожника, грек по национальности, хотя звали его Архип Иванович. Талантливейший и самобытнейший художник, «гениальный дикарь», как говорили о нем современники, Куинджи весной 1880 г. устроил в Петербурге свою персональную выставку… из одной картины: «Лунная ночь на Днепре». Картина вызвала фурор. Посмотреть на нее съехался весь Петербург. Очередь выстроилась на несколько кварталов. Со времен «Последнего дня Помпеи» Брюллова не было ничего подобного.

Вокруг картины разгорелись жаркие споры. Хотя с тех пор за 100 лет краски Куинджи несколько поблекли, зритель и сегодня удивляется ее бесподобному колориту: сквозь непроницаемую ночную мглу светятся совершенно натурально огоньки в окнах крестьянских хат над Днепром, и самый Днепр освещен непостижимым, словно подлинным лунным светом. Досужие критики сразу объявили, что Куинджи использовал некую «лунную краску» и что здесь не обошлось без помощи «нечистой силы». Картину обследовали в лупу, в бинокль, заглядывали за холст, чтобы узнать, не подсвечена ли она сзади фонарем. Секрета /404/ Куинджи так и не разгадали. А секрет был «прост»: уникальное мастерство изображения.

Жизнь Куинджи была столь же необыкновенной, как и его живопись. С пяти лет круглый сирота, познавший горе, тяжкий труд, нищету и голод, долго не получавший признания (начал было учиться у Айвазовского, но прославленный маэстро не распознал в 15-летнем Куинджи никакого таланта и не допустил его далее покраски забора), Куинджи все-таки выбился «в люди», стал богачом, однако сам жил по-спартански, а все свои средства раздавал нуждающимся, снаряжая за собственный счет группы, а то и целые выпуски своих учеников в творческие командировки на юг России и даже за границу. Помогать слабым, творить добро – таков был закон всей жизни Куинджи. Вот что пишет его биограф: «Ежедневно по сигналу пушки Петропавловской крепости в полдень слетались пернатые жители столицы на крышу мастерской знаменитого мастера, чтоб угоститься вкусным обедом… Когда болел и не выходил, стучались клювами в окно мастерской. Так же и с людьми было всю жизнь, до самой смерти».

Столь же замечательным мастером и человеком был Василий Дмитриевич Поленов – художник редчайшего по широте диапазона: исторический живописец, жанрист, портретист, анималист, маринист, декоратор, но в первую очередь пейзажист. Талант Поленова красиво гармонировал с его личным обаянием. Все его творчество было таким же чистым и светлым, как он сам. Крамской говорил, что краски Поленова звучат , как музыка.

Из пейзажей Поленова самый популярный – «Московский дворик» (1878). Сам Поленов называл этот «дворик» «тургеневским уголком». Действительно, здесь напоминало о Тургеневе многое – и место действия картины (уголок старой Москвы, где завязалась фабула тургеневского романа «Дым»), и, главное, тургеневски глубокое и тонкое, любовное проникновение в мир природы. Этюд с «Московского дворика», подаренный Поленовым, висел в кабинете умирающего Тургенева под Парижем. Так же поэтичны другие пейзажи Поленова: «Бабушкин сад», «В заброшенном парке», «Заросший пруд».

Виктор Михайлович Васнецов, ученик Крамского, тоже работавший в разных жанрах, был несравненным мастером эпических полотен на темы отечественной истории и былинного творчества, таких, как «Витязь на распутье», «После побоища Игоря Святославича с половцами» и особенно «Богатыри» (1881 –1898), которые сразу встали в ряд самых популярных произведений русской живописи.

Художником широчайшего диапазона был и Валентин Александрович Серов, особенно прославившийся как портретист (в этом качестве вровень с ним из русских художников стоит только Репин). Большую часть своих шедевров Серов создавал уже в XX в., но успел и до конца XIX столетия написать такие /405/ живописные гимны радости бытия, как портреты-картины «Девочка с персиками» (1887) и «Девушка, освещенная солнцем» (1888), портреты И.И. Левитана и К.А. Коровина, великих певцов Италии А. Мазини и Ф. Таманьо.

Во второй половине XIX в. начали творить и пережили расцвет творчества два величайших гения русской живописи – Репин и Суриков.

Василий Иванович Суриков – самый выдающийся в России и один из крупнейших в мире мастер исторического жанра. Он не имел равных себе в изображении народной массы как единого целого, как героя истории, не безликой толпы, а сочетания неповторимых индивидуальностей, словно одной личности титанических масштабов. Именно так воспринимаются массы людей в его картинах «Утро стрелецкой казни», «Боярыня Морозова», «Покорение Сибири Ермаком», «Переход Суворова через Альпы».

Другое достоинство Сурикова – его умение раскрыть на примере частного эпизода, отдельного факта и даже фактической детали трагедию истории. Так, в картине «Утро стрелецкой казни» (1878– 1881) борьба двух сил, двух исторических миров олицетворяется в двух полных вызова и ненависти взглядах, которыми обмениваются Петр I и сидящий на телеге стрелец со свечкой. Эта «дуэль взглядов» составляет психологическую ось композиции, исполненную глубочайшего смысла. Трагедия расправы русских людей с русскими же людьми производит здесь сильнейшее впечатление. Между тем Суриков изобразил не самую казнь, а лишь последние минуты перед казнью. Писатель В.В. Вересаев рассказывал: «Когда Суриков уже кончал картину, заехал к нему в мастерскую Репин. Посмотрел. «Вы бы хоть одного стрельца повесили!» Суриков послушался совета, повесил. И картина на три четверти потеряла в своей жути. И Суриков убрал повешенного».

«Утро стрелецкой казни» и «Боярыня Морозова» (1881-1887) – наиболее значительные произведения Сурикова. Первое из них представило собой, по мнению специалистов, фундамент мировой славы художника, второе – ее венец. Лишь в советское время разъяснилась история замысла «Боярыни Морозовой» Сурикова. Теперь можно считать доказанной впервые высказанную Т.В. Юровой, а затем подтвержденную B.C. Кеменовым гипотезу о том, что Суриков начал писать «Боярыню Морозову» под впечатлением казни Софьи Перовской, точнее говоря – под впечатлением следования первомартовцев, среди которых была и Перовская, к месту казни[10]. Был ли Суриков свидетелем казни, как полагает Т.В. Юрова, или он узнал ее подробности от /406/ очевидцев (например, от Репина), не существенно. Судьба женщины, первой в России казненной по политическому делу, поразила воображение художника, и он в поисках иносказательного отклика на это событие обратился к личности Феодосии Морозовой, ибо она расценивалась тогда в демократических кругах как пример самоотверженного характера, готового скорее погибнуть, чем изменить своим убеждениям. Современники легко находили в историческом сюжете «Боярыни Морозовой» злободневный подтекст. Официозный искусствовед Н.А. Александров даже вульгаризировал актуальность картины, заявив, что Суриков попросту облек в исторические костюмы «современное происшествие». Знаменательно, что в представлении Веры Фигнер, не ведавшей об истории суриковского замысла, «Боярыня Морозова» воскрешала именно казнь Софьи Перовской[11].

Илья Ефимович Репин – «Илья Муромец русской живописи», как называли его современники,– создавал произведения, отличавшиеся неподражаемой экспрессией, монументальностью и психологизмом, только ему доступным мастерством типизации. В его картине «Бурлаки на Волге» (1870-1873) перед взором зрителя встает впряженная в лямки, подневольная и страждущая, но могучая Русь. Народность этой картины навлекла на нее злые нападки со стороны ревнителей академических красот. Президент Академии художеств Ф.А. Бруни квалифицировал «Бурлаков» как «величайшую профанацию искусства». Зато демократическая общественность приняла их с восторгом. Для нее «Бурлаки» стали отныне таким же знаменем в изобразительном искусстве, каким в первой половине столетия был «Последний день Помпеи» Брюллова.

Творческие возможности Репина были поистине безграничны. Его «Запорожцы» (1878-1891)-это своего рода энциклопедия смеха, а «Иван Грозный и сын его Иван» (1881-1885) не имеет аналога по трагизму изображения. Человеку с больным воображением на эту картину лучше не смотреть[12]. Как суриковская «Боярыня Морозова», «Иван Грозный» Репина тоже задуман под впечатлением расправы царизма с первомартовцами. Репин был свидетелем казни Желябова и Перовской. «Ах, какие это были кошмарные времена,– вздыхал он, вспоминая об этом много лет спустя.– Сплошной ужас… Я даже помню на груди каждого дощечки с надписью «Цареубийца». Помню даже серые брюки Желябова, черный капор Перовской». «Сплошной ужас» карательного /407/ террора и натолкнул Репина на мысль о картине «Иван Грозный» как иносказательном обличении современности. «Какая-то кровавая полоса прошла через этот год, – рассказывал он о рождении замысла картины в 1881 г. – Страшно было подходить – несдобровать… Началась картина вдохновенно, шла залпами. Чувства были перегружены ужасами современности».

Современники – и друзья, и недруги Репина – сразу поняли, сколь злободневна картина при всей отдаленности ее сюжета. «Тут,– писал о картине Репину Лев Толстой,– что-то бодрое, сильное, смелое и попавшее в цель ». А К.П. Победоносцев уже нашептывал царю: «И к чему тут Иоанн Грозный? Кроме тенденции известного рода , не приберешь другого мотива». Действительно, в обстановке, когда царизм душил освободительное движение, истребляя цвет и молодость нации, картина, где бесноватый царь-деспот убивает собственного сына, воспринималась как взрыв протеста против самодержавного деспотизма. По требованию Победоносцева, она была снята с выставки.

Таким образом, «Иван Грозный» Репина иносказательно затронул революционную тему. Эта тема была одной из центральных в творчестве «Ильи Муромца» нашей живописи. Никто из русских художников до 1917 г. (включая Ярошенко) не обращался к ней так часто, как Репин. Далекий от революции, отвергавший ее крайности вроде «красного» террора, Репин глубоко симпатизировал революционерам, их идеалам, преклонялся перед Н.Г. Чернышевским, дружил с народовольцами Г.А. Лопатиным, Н.А. Морозовым, З.Г. Ге, был знаком с П.Л. Лавровым, Г.В. Плехановым, М.Н. Ошаниной, переписывался с Верой Фигнер. В то же время он осуждал «белый» террор, а заправил и карателей России презирал. Царь Александр III был, в его представлении, «осел во всю натуру», Николай II – «тупая скотина, скиф-варвар, держиморда», К.П. Победоносцев и М.Н. Катков – «паскудные фальшивые нахальники», все правительство Александра III – «царство идиотов, бездарностей, трусов, холуев и тому подобной сволочи», самодержавие вообще – «допотопный способ правления», который «годится только еще для диких племен, не способных к культуре»[13].

Придерживаясь таких взглядов, Репин создал целую художественную летопись революционно-народнического движения 70– 80-х годов, проникнутую состраданием к борцам за свободу и отвращением к их карателям. Таковы его картины «Под конвоем», «Арест пропагандиста» (1878-1892), «Отказ от исповеди перед казнью» (1880-1885), «Сходка» (1883), «Не ждали» (1883-1884), «В одиночном заключении» (1885), портреты «цареубийц» Д.В. Каракозова (1866) и Г.М. Гельфман (1881). /408/

Как портретист Репин (наряду с Серовым) тоже стоит выше всех русских художников. Богатство красок, мыслей и чувств в его портретах невообразимо: как живые, смотрят на нас изящная, мечтательная Элеонора Дузе – прелестная женщина и великая актриса; и звероподобный протодьякон Иван Уланов – пьяница и обжора, «Варлаамище (по определению самого Репина), экстракт наших дьяконов, лупоглазие, зев и рев». Великой заслугой Репина является создание им галереи портретов деятелей отечественной культуры: Л.Н. Толстого, И.С. Тургенева, В.В. Стасова, Н.И. Пи-рогова, П.А. Стрепетовой. К лучшим из них относится и портрет М.П. Мусоргского, написанный в четыре дня без мольберта в больнице, за полторы недели до смерти композитора (март 1881). Деньги, вырученные за продажу этого портрета в галерею П.М. Третьякова, Репин отдал на сооружение надгробного памятника Мусоргскому.

Передвижники были не только талантливы и, как правило, демократически настроены. Все они были дружны и спаяны в своем товарищеском коллективе, держались независимо, а порой и жестко в отношениях с «сильными мира». Вот эпизод из жизни В.Е. Маковского. Владимир Егорович имел чин статского советника, и ему полагалось носить мундир с белыми брюками, но, соблюдая правила Товарищества передвижников, он не надевал никаких знаков отличия. Дядя Николая I великий князь Владимир Александрович (тот, кто причудливо совмещал должности президента Академии художеств и главнокомандующего войсками Петербургского военного округа и был главным организатором расстрела 9 января 1905 г.) спросил как-то Маковского:

— Ведь вы уже «превосходительство», а почему не в белых штанах?

— В сем виде, — отвечал Маковский, — я бываю только в спальне, и то не всегда.

Великий князь встал в позу и угрожающе произнес:

— Но-но-но![14]

Разумеется, творчество передвижников, сколь масштабным и значимым оно ни было, не исчерпывало собою всего многообразия отечественной живописи второй половины XIX в. В традициях академизма плодотворно работали К.Е. Маковский (брат Владимира Егоровича, порвавший с передвижниками), Г.И. Се-мирадский, Ф.А. Бронников, картины, рисунки и портреты которых выглядели идейно легковесными, но впечатляли сюжетной интригой, эстетической привлекательностью, филигранным мастерством исполнения. В самом конце века начались не менее плодотворные художественные искания мастеров импрессионизма (К.А. Коровин, И.Э. Грабарь), символизма (М.А. Врубель, В.Э. Борисов-Мусатов), тяготевших к живописному модерну виртуозов /409/ из объединения «Мир искусства» (1898-1924) – К.А. Сомова, А.Н. Бенуа и др. Но магистральную линию развития отечественной живописи определяли, конечно же, передвижники, вопреки надеждам реакционных «верхов» на приоритет «чистого», «салонного» искусства, которое было призвано заслонить собою грязь социальных проблем.

Нагие женщины — ручаться я готов —

Нас отвлекут как раз от голых бедняков, —

сатирически формулировал эти надежды один из создателей Козьмы Пруткова поэт A.M. Жемчужников.

В целом русская живопись XIX в. несла в народ те же, что и литература, идеи гражданского и национального достоинства, свободомыслия, гуманизма. Можно сказать, перефразируя советских искусствоведов, что если Пушкин и Гоголь, Тургенев и Лев Толстой были голосом передовой России, то Брюллов и Федотов, Репин и Суриков – ее зрением.

Вместе с живописью завоевывала на протяжении XIX в. небывалые прежде в России высоты отечественная скульптура. Ваятели блестящего дарования еще при крепостном праве создавали памятники, доныне буквально воспламеняющие в сердце каждого россиянина чувство патриотической гордости за величие своего отечества. Иван Петрович Мартос, которого современники называли «Фидием XIX в.», выполнил в бронзе исторический памятник К.З. Минину и Д.М. Пожарскому, установленный в 1818 г. на Красной площади в Москве; а в Петербурге были воздвигнуты три таких памятника: А.В. Суворову на Марсовом поле (1801 г., автор – Михаил Иванович Козловский), М.И. Кутузову и М.Б. Барклаю де Толли (1837) на площади перед Казанским собором (обе скульптуры изваял сын крепостного, ученик Мартоса Борис Иванович Орловский).

Петр Карлович Клодт – автор памятников И.А. Крылову в Летнем саду и Николаю I на площади перед Исаакиевским собором – создал уникальную композицию из четырех конных групп, которые с 1850 г. стоят на Аничковом мосту в Петербурге. Авторские повторения этих групп украсили площади Берлина и Неаполя, прославив имя Клодта во всем мире.

В пореформенные десятилетия XIX в. выдвинулась еще более яркая плеяда мастеров отечественной скульптуры. Самым выдающимся из них был Марк Матвеевич Антокольский – создатель классических скульптурных портретов Нестора-летописца, Ярослава Мудрого, Ивана Грозного, Ермака, Петра Великого, И.С. Тургенева, Б. Спинозы. Великими произведениями обессмертили свои имена Михаил Осипович Микешин (памятники 1000-летию России в Новгороде, Екатерине II в Петербурге, Богдану Хмельницкому в Киеве) и Александр Михайлович Опекушин (лучший из памятников А.С. Пушкину, открытый в /410/ 1880 г. на нынешней Пушкинской площади в Москве). В 1900-1906 гг. Паоло (Павел Петрович) Трубецкой создал памятник Александру III: грузный царь тяжело сидит на слоноподобной лошади. Об этом памятнике современники говорили стихами:

На земле стоит комод,

На комоде — бегемот

Когда Трубецкого в дружеском кругу спросили, какой политический смысл он вкладывал в памятник, скульптор ответил: «Не занимаюсь политикой. Я изобразил одно животное на другом».

В конце века начали свой творческий путь еще два первоклассных российских ваятеля – ученица гениального француза О. Родена А.С. Голубкина и знаменитый впоследствии патриарх советской скульптуры С.И. Коненков.

Когда речь идет о русском изобразительном искусстве второй половины XIX в., нельзя не помянуть добрым словом его ревностного пропагандиста и мецената (в лучшем смысле этого слова) Павла Михайловича Третьякова. Потомственный купец, он с 1856 г. начал собирать произведения русского искусства, ориентируясь почти исключительно на художников-передвижников. Покупал он картины прямо в мастерских, чтобы они появлялись на выставках уже с пометой: «Собственность П.М. Третьякова». Александр III однажды захотел купить на выставке одну картину, ему говорят – «куплена Третьяковым»; царь присмотрел другую, третью – тот же ответ. Самодержец разозлился: «Купец Третьяков все у меня перебил!» С тех пор устроители выставок сделали правилом впредь никому ничего не продавать, «пока не побывает на выставке государь-император».

В отличие от большинства купцов П.М. Третьяков был очень культурным человеком, с развитым художественным вкусом. Не получив систематического образования, он много работал над собой; последние 25 лет жизни каждый год проводил по два месяца за границей, где не просто созерцал, а изучал музеи и вообще культуру Европы. По складу характера он был очень демократичен: отказался от дворянского звания, пожалованного царем, не носил мундиров и медалей, одно только звание принял: «почетный гражданин города Москвы». Ему претило всякое благоволение сверху. Он демонстративно избегал встреч с лицами царской фамилии, которые часто посещали его галерею, особенно, великий князь Сергей Александрович – генерал-губернатор Москвы. Служащим галереи Третьяков «раз навсегда отдал строгий приказ: «Если предупредят заранее, что сейчас будут высочайшие особы,– говорить, что Павел Михайлович выехал из города; если приедут без предупреждения и будут спрашивать меня,– говорить, что выехал из дома неизвестно куда!»[15]. /411/

Третьяков отличался демократизмом и в убеждениях, хотя не был последователен. Передвижники (более всех Репин) помогали ему сделать верный шаг, когда он оступался. Так, в 1887 г. Третьяков вздумал было заказать для своей галереи портрет М.Н. Каткова, но Репин отругал его за это и отговорил[16]. Умер Третьяков в 1893 г. со словами: «Берегите галерею». Незадолго до смерти он завещал ее Москве. В 1918 г. галерея была национализирована и с тех пор называется Государственной Третьяковской галереей, «Третьяковкой».

В общем русле подъема отечественной культуры не отставала от живописи и скульптуры архитектура. В XIX в. ее корифеи восприняли и приумножили традиции великих зодчих XVIII в. В.В. Растрелли, В.И. Баженова, М.Ф. Казакова.

Правда, шедевры архитектуры, как и прежде, создавались почти исключительно в столицах империи с пригородами и в поместьях титулованной знати, но они становились сразу или впоследствии национальным достоянием, памятниками величия и таланта русского народа и как таковые украшают Россию сегодня и будут украшать ее во веки веков. Их создатели были настоящими патриотами русской земли, хотя Росси по национальности итальянец (впрочем, родившийся и всю жизнь проживший в России, коренной петербуржец), а Монферран – француз, с 1816 г. навсегда поселившийся в Петербурге.

Первым из великих архитекторов заявил о себе в XIX в. бывший крепостной, ученик Баженова и Казакова Андрей Никифорович Воронихин. Он спроектировал грандиозный Казанский собор в Петербурге, построенный в 1801 –1811 гг. С 1806 по 1823 г. строилось Адмиралтейство, шпиль которого стал эмблемой Петербурга. Архитектор этой жемчужины отечественного градостроительства – Адриан Дмитриевич Захаров.

Август Августович (Огюст) Монферран с 1818 г. начал руководить строительством по его проекту самого крупного в России Исаакиевского собора. В 1858 г. собор был достроен, а Монферран умер. Но параллельно с работой над Исаакием Монферран успел создать еще один шедевр – Александровскую колонну (Александрийский столп) на Дворцовой площади в Петербурге. Эта величайшая в мире из триумфальных колонн, задуманная как памятник Александру I, была торжественно открыта в 1834 г. Высотою (47,5 м) и весом (около 600 т) она превосходит колонну Траяна в Риме и Вандомскую колонну в честь Наполеона I в Париже. Бронзового ангела с лицом Александра I на верху колонны изваял Б.И. Орловский.

1834 год стал триумфальным в истории русской архитектуры. С ним связаны и два достижения, пожалуй, самого выдающегося из русских зодчих XIX в. Карла Ивановича Росси, а именно /412/ открытие зданий Сената и Синода и Александрийского театра в Петербурге. До и после этого по проектам Росси были сооружены Михайловский дворец (ныне Русский музей), здание Публичной библиотеки, торжественный въезд на Дворцовую площадь с аркой Главного штаба.

Достойное место в ряду лучших русских архитекторов занял Константин Андреевич Тон, по проектам которого построены Московский в Петербурге и Петербургский в Москве вокзалы, а главное, три великих московских памятника – Большой Кремлевский дворец, Оружейная палата Московского Кремля и Храм Христа Спасителя (1837-1883), варварски разрушенный при Сталине в 1934 г.

Из всех областей русского искусства с наибольшим трудом укоренялись идеи реализма и демократизма в театре, поскольку царизм сугубо опекал театр как зрелищное место для избранных и старался оградить его от всякой – не только политической, но и художественной – «крамолы». Руководил императорскими театрами министр двора – нередко по личному указанию царя, а царь и двор не признавали за театрами иного назначения, кроме того, которое В.О. Ключевский определил такими словами: «Театр – школа барских чувств, эстетическая кондитерская».

В самом начале XIX в. русский театр оставался еще твердыней классицизма. Он ставил преимущественно трагедии на антично-мифологические и отечественно-исторические темы в духе верноподданнического патриотизма: «Эдип в Афинах», «Дмитрий Донской» В.А. Озерова, «Всеобщее ополчение» С.И. Висковатова. Высокопарная драматургия определяла и стиль игры актеров. Он отличался ходульностью мизансцен, певучей декламацией и трагедийной жестикуляцией. Вообще театр классицизма уводил зрителей от таинства душ человеческих к внешним эффектам роли, от реальной жизни к «чистому искусству».

Однако уже в некоторых трагедиях Озерова («Фингал», «Поликсена») с 1810-х годов начали проявляться черты сентиментализма, а именно попытки раскрыть душевный мир человека, его переживания, психологию. Самым ярким представителем нового направления в театре стал драматург и актер П.А. Плавильщиков – автор пьес «Бобыль» и «Сиделец», исполнитель ролей Эдипа в трагедии Озерова и Правдива в «Недоросле» Д.И. Фонвизина. Плавилыцикова поддерживал в театральных рецензиях И.А. Крылов.

В театре сентиментализм оказался еще скоротечнее, чем в литературе. Его сменил романтизм, который больше соответствовал приподнятому настроению русского общества после победы над Наполеоном. Так как театр был тогда под опекой царского двора, новое направление утвердилось на сцене в консервативной форме. Его классическим выражением стала драма Н.В. Куколышка /413/ «Рука всевышнего отечество спасла», написанная с позиций теории «официальной народности».

С романтизмом пришли на сцену небывало крупные по тому времени для России актеры. Самым типичным из них был артист Александрийского театра в Петербурге Василий Андреевич Каратыгин. Он отличался импозантной внешностью, будто созданной для героических ролей (красавец богатырского сложения с мощным голосом), и безупречно владел всем арсеналом актерской техники. Впрочем, техника в его игре была превыше всего. Он блистал монументальной парадностью и живописностью поз, но ему недоставало ни мысли, ни чувства. «Смотря на его игру, – писал о нем В.Г. Белинский, – вы беспрестанно удивлены, но никогда не тронуты, не взволнованы». Каратыгин был актером-официозом, кумиром салонной публики.

А тем временем в московском Малом театре «томил, мучил, восторгал» (по отзыву Белинского) зрителей великий трагик Павел Степанович Мочалов. Сын крепостного, он в противоположность Каратыгину, актеру-аристократу, панегиристу самодержавия, был актером-плебеем, бунтарем. Коронными ролями его репертуара были Чацкий в сценах из «Горя от ума» Грибоедова и Гамлет Шекспира. Мочалов захватывал зрителя не внешними украшениями роли, а глубиной чувства и мысли, внутренним огнем, феноменальным темпераментом. Вот как, к примеру, описывал очевидец его выход в драме Шекспира «Ричард III»: «Помощник режиссера ищет Мочалова за кулисами, чтобы напомнить о выходе, и застает его с лицом, искаженным от гнева и злобы,– в порыве страсти Мочалов резал мечом декорацию. Понятно, что при таком увлечении вдохновенного артиста он поразил ужасом зрителей, когда выскочил на сцену с воплем: «Коня! Полцарства за коня!» Молодой Шумский (позднее знаменитый актер. – Н.Т. ), сидевший в тот вечер в оркестре, не выдержал и вылетел оттуда, не помня себя, при этом появлении Ричарда III».

Мочалов был художником-демократом. Его творчество высоко ценили Н.В. Гоголь, И.С. Тургенев, Т.Н. Грановский. Как актер, он противостоял не только Каратыгину, но и всему консервативно-романтическому направлению, преобладавшему тогда в театре. Мочалов был выразителем революционного романтизма, уже с очевидными реалистическими чертами. Реализм пришел в русский театр с «Ревизором» Гоголя (премьера состоялась в Александрийском театре 19 апреля 1836 г.), а возобладал лишь с пьесами А.Н. Островского уже во второй половине века.

Царизм жестко ограничивал проникновение реалистических и демократических тенденций на театральную сцену. В 1831 г. было изуродовано цензурой «Горе от ума», запрещен в 1825 г. (до 1870 г.) «Борис Годунов» Пушкина, не была допущена к постановке ни одна из драм Лермонтова: в 1835-1836 гг. трижды запрещался его «Маскарад», который удалось поставить лишь /414/ четверть века спустя после смерти автора, в 1864 г. Такие меры затрудняли утверждение реализма в русском театре, но не могли его «запретить». Реализм – это правда изображения, а никакое искусство (театральное, в частности) не может вечно оставаться в стороне от правды жизни… Рано или поздно в нем побеждает реалистическое направление.

Колыбелью сценического реализма в России стал Малый театр. Он был основан 14 октября 1824 г. в здании, которое занимает по сей день (архитектор О.И. Бове). Первоначальный состав его труппы был подобран в основном из крепостных актеров, которыми владел помещик А.И. Столыпин – отец Е.А. Арсеньевой, бабки и воспитательницы М.Ю. Лермонтова. Александр 1 купил их у Столыпина для Малого театра, выторговав при этом 10 тыс. руб. (вместо 42 тыс., запрошенных Столыпиным, уплатил 32 тыс.). Буквально со дня основания театра почти 40 лет душой его был великий актер Щепкин.

Михаил Семенович Щепкин, как и Мочалов, происходил из крепостных и сам до 33-летнего возраста был крепостным. Демократ и правдолюб по натуре, он смолоду впитал в себя прогрессивные убеждения, и способствовала этому его дружба с Пушкиным, Гоголем, Белинским, Герценом, Шевченко. «Верхи» считали его политически неблагонадежным. Щепкин – признанный основоположник сценического реализма в России. «Он создал правду на русской сцене, он первый стал нетеатрален в театре» – так определил его историческую заслугу Герцен. Искусство Щепкина имело обличительную направленность: он часто играл отрицательные роли (Фамусова, Городничего), раскрывая в них всю неприглядность крепостников, царских чиновников и подрывая тем самым их репутацию. Играл же он так, что М.Н. Загоскин назвал его «чудо-юдо».

Щепкин создал целую школу русского театрального искусства. Он требовал от актеров не только правды изображения, но и профессионального мастерства, ответственности за свое дело. «Театр для актера – храм,– говорил он.– Священнодействуй или убирайся вон!» Заветами Щепкина руководствовались его младшие партнеры и последователи: Александр Евстафьевич Мартынов, который играл абсолютно все и, по отзыву современника, «был велик иногда в ужасном вздоре», и Пров Михайлович Садовский – родоначальник знаменитой актерской династии в России, действующей поныне, а такж.е корифеи театра следующих поколений, не исключая К.С. Станиславского. Благодарные зрители дали Малому театру его имя: «Дом Щепкина». А ведь Малый театр был в XIX в. одним из главных центров русской духовной жизни, современники называли его «вторым Московским университетом».

В пореформенные десятилетия Малый театр стал еще более значимым, особенно с 70-х годов, когда на его сцене начала /415/ выступать гениальнейшая из русских актрис Мария Николаевна Ермолова. Первое же выступление 23-летней Ермоловой в роли крестьянской девушки Лауренсии, поднимающей односельчан на восстание против помещика (пьеса Лопе де Вега «Овечий источник»), прозвучало как вызов самодержавию. Шел 1876 год. Царизм был напуган «хождением в народ» (в крестьянство!) революционеров-народников. Один жандармский полковник заявил после премьеры спектакля, не обинуясь: «Да там прямо призыв к бунту!» На втором представлении «Овечьего источника» Малый театр был оцеплен полицией, а зрительный зал наводнен переодетыми шпиками.

Вообще русский театр (особенно Малый) в то время был связан с «политикой», отражал потребности освободительного движения постановкой тенденциозных спектаклей – обличительных пьес русских классиков или зарубежных драм, которые аллегорически увязывались с российской действительностью. В ходу были не только развернутые, обстоятельные (по содержанию), но и афористичные, броские (только по заголовкам) иносказания. Например, в день коронации Александра III (14 мая 1883 г.) отдельные театры давали пьесы с такими названиями, как «Недоросль», «Светит, да не греет», пытались даже объявить «Горькую судьбину» и «Не в свои сани не садись», но такие уловки полиция разгадывала и пресекала. Самый смелый и рискованный из всех иносказательно-тенденциозных спектаклей в русском театре связан с именем Ермоловой. Это была «Корсиканка» Луиджи Гуальтьери.

Вскоре после цареубийства 1 марта 1881 г. и казни народовольцев-«цареубийц» Ермолова, взволнованная гибелью Софьи Перовской, выбрала для своего бенефисного спектакля в Малом театре неизвестную до тех пор в России драму неведомого (итальянского) автора и вдохновенно сыграла в ней роль Гюльнары, убивающей деспота . Власти были так встревожены опасной тенденциозностью «Корсиканки», что после первого же представления сняли ее с репертуара навсегда.

Именно Ермолова вывела русский театр на такой рубеж, «когда почувствовали, что недостаточно обличения старого, что необходим призыв со сцены к чему-то новому, живому»[17]. В образе Жанны д'Арк из драмы Ф. Шиллера «Орлеанская дева» (пожалуй, самом вдохновенном из созданий Ермоловой) актриса подчеркивала мотивы патриотизма, героизма, самопожертвования, пробуждая тем самым в обществе стремление к борьбе против торжествующей реакции 80-90-х годов. Первый биограф Ермоловой Н.Е. Эфрос метко назвал ее «Жанной д'Арк русского театра». /416/

Разумеется, искусство Ермоловой впечатляло не только богатством и демократизмом идей, но и высочайшим мастерством, которое позволяло ей, по словам К.С. Станиславского, «вскрывать и показывать все изгибы до слез трогательной, до ужаса страшной, до смеха комичной женской души». Все вообще творчество Ермоловой Станиславский определил как «героическую симфонию» русской сцены по диапазону, глубине, красочности и воздействию на зрителя.

Другой центр театральной культуры в России – петербургский Александрийский театр, открытый в 1756 г.,– страдал от чрезмерного внимания царских властей, которые считали его увеселительным заведением для «дистиллированной публики» (как иронизировала демократическая печать) и навязывали ему соответствующий репертуар. «Александринка» провалила «Чайку» Чехова, после чего близкий к театру рецензент злопыхательствовал: «Это не чайка, а просто дичь». К счастью для «Александринки», и в ней играли великолепные актеры, которые скрашивали своим мастерством недостатки репертуара и спасали театр от увядания. Крупнейшими из них были М.Г. Савина, В.Н. Давыдов, К.А. Варламов.

Сын композитора А.Е. Варламова Константин Александрович Варламов был величайшим русским комедийным актером. «Царь русского смеха», как его называли, он 50 лет забавлял и радовал Россию своей игрой, «смешил серьезом», по выражению Станиславского, сыграв в общей сложности почти 1000 ролей, каждая из которых была совершенством. В 80-х годах Варламов заболел слоновой болезнью, почти потерял возможность двигаться и с тех пор играл преимущественно сидя, но с прежним блеском и выразительностью. До конца дней (умер в 1915 г.) он оставался любимцем публики. Вся театральная Россия – и млад и стар – называла его уважительно и нежно: «дядя Костя».

Музыкальный театр в еще большей степени, чем драматический, находился под опекой царского двора. Дирекции двух центров русской музыкальной культуры – Мариинского театра в Петербурге[18] и Большого в Москве[19] – насаждали поверхностно-развлекательный, причем иностранный репертуар, угождая вкусам придворной знати. Процесс демократизации музыкального, как и драматического, театра начался с 1836 г., когда на драматической сцене был поставлен «Ревизор» Гоголя, а на музыкальной – «Жизнь за царя» Глинки, родоначальника русской классической музыки. /417/

Михаил Иванович Глинка – «Пушкин в музыке», как называли его современники,– родился и вырос в помещичьей семье, но это не помешало ему стать таким же правдолюбом и демократом, каким был крепостной Щепкин. Детство Глинки прошло под впечатлением войны 1812 г. Его гувернером был декабрист В. К. Кюхельбекер. Повзрослев, Глинка дружески общался с другими декабристами (как, впрочем, и с Пушкиным, Грибоедовым, Дельвигом). После 14 декабря 1825 г. он привлекался к дознанию по делу декабристов. Все это укрепило в нем прогрессивные убеждения, которым он остался верен и в жизни, и в творчестве.

С 1834 г. Глинка начал работать над созданием национальной оперы. Сюжет (подвиг Ивана Сусанина) был подсказан ему В.А. Жуковским, а либретто писал по рекомендации Жуковского третьесортный поэт барон Г.Ф. Розен, секретарь наследника престола. Барон плохо знал русский язык, но был о себе высокого мнения как о поэте, и когда Глинка возмущался неуклюжестью его стихов, он гордо отвечал: «Ви нэ понимает, это сама лутший поэзия»[20]. Только гениальная музыка Глинки обеспечила успех оперы – вопреки плохому либретто (в 1939 г. советский поэт С.М. Городецкий написал новый текст либретто).

Премьера оперы «Жизнь за царя» состоялась 27 ноября 1836 г. Придворная знать восприняла оперу снобистски: «кучерская музыка». Зато передовая общественность (в частности, Пушкин, Гоголь, Белинский) горячо приветствовала творение Глинки, особенно его национальный дух, ибо, как метко выразился А. де Кюстин, при деспотическом режиме «все национальное, даже музыка, превращается в орудие протеста». «С оперою Глинки,– объявил тогда же В.Ф. Одоевский,– начинается в искусстве новый период: период русской музыки». Он был прав. «Жизнь за царя» как первая классическая русская опера положила начало мировому признанию музыкальной культуры России.

Вторую и последнюю свою оперу «Руслан и Людмила» (по сказке-поэме Пушкина) Глинка мечтал создать вместе с великим поэтом, но Пушкин погиб, когда Глинка только начал работу над оперой. Либретто написал по указаниям Глинки заурядный стихотворец В.Ф. Ширков, который, к чести его, бережно использовал стихи Пушкина. Премьера «Руслана» состоялась ровно через 6 лет после премьеры «Жизни за царя» – 27 ноября 1842 г. Придворные снобы и на этот раз брюзжали. Николай I демонстративно ушел с премьеры. Но в демократических кругах вторая опера Глинки была встречена так же восторженно, как и первая.

Великое дело создания классической русской музыки, начатое двумя операми, Глинка продолжил в симфонических произведениях, /418/ инструментальных пьесах («Вальс-фантазия»), романсах («Не искушай», «Сомнения», «Я помню чудное мгновенье», «В крови горит огонь желанья», «Не пой, красавица, при мне» и др.). Все его творчество, необычайно гармоничное и мелодичное, отличалось больше всего народностью . Может быть, с наибольшей силой эта черта проявилась в его симфонической поэме «Камаринская» (1848), о которой П.И. Чайковский сказал, что в ней, «как дуб в желуде»,– вся русская симфоническая школа. Сам Глинка говорил: «Музыку создает народ, а мы только ее аранжируем». Эти слова были девизом всего глинкинского творчества. В историю отечественной культуры Глинка вошел как первый русский композитор-классик. Подобно тому как Брюллов возвысил русскую живопись до мирового уровня, Глинка поднял на тот же уровень русскую музыку. По словам Чайковского, «Глинка вдруг стал наряду (да, наряду) с Моцартом, Бетховеном и с кем угодно».

Достойным преемником Глинки стал его ученик Александр Сергеевич Даргомыжский. Он первым не только в России, но и в Европе придал музыкальным произведениям социальную, общественно-публицистическую окраску. Его герои – это, как правило, простые люди из народа, придавленные гнетом, с трагической судьбой. Им посвящены его романсы («Червяк», «Титулярный советник», «Старый капрал», «Лихорадушка», «Без ума, без разума») и лучшее творение композитора – опера «Русалка» (1856), первая в России демократическая музыкальная драма. По идейному содержанию и художественной природе своего творчества Даргомыжский явился прямым предшественником композиторов «Могучей кучки».

Творческое содружество передовых музыкантов, которому В.В. Стасов дал крылатое имя «Могучая кучка», возникло в 1862 г. Идейно-художественные взгляды композиторов содружества сложились под влиянием национальной демократической мысли. Развивая традиции Глинки и Даргомыжского, они утверждали в русской музыке принципы высокой идейности, реализма, народности. Словом, их творческая деятельность была аналогична деятельности передвижников в области изобразительного искусства. Правда, по своему «удельному весу» в отечественной культуре «Могучая кучка» уступала передвижникам, поскольку объединяла лишь пять человек. Это были М.П. Мусоргский, А.П. Бородин, Н.А. Римский-Корсаков, М.А. Балакирев, Ц.А. Кюи. Другие композиторы-классики (в том числе П.И. Чайковский, А.Н. Серов, А.Г. Рубинштейн, С.И. Танеев, А.К. Глазунов, А.Н. Скрябин, С.В. Рахманинов) в «Могучую кучку» не вошли.

Организатором и руководителем содружества являлся Милии Алексеевич Балакирев, но в художественном отношении самой крупной его фигурой был Модест Петрович Мусоргский – этот «Шекспир в музыке», как его называли. Впрочем, вот как оценил /419/ каждого из них В.В. Стасов: Балакирев – самый темпераментный, Кюи – самый изящный, Римский-Корсаков – самый ученый, Бородин – самый глубокий и Мусоргский – самый талантливый[21].

Мусоргский в молодости увлекался сочинениями Чернышевского и навсегда стал поборником демократической эстетики. Сам он так сформулировал свое творческое кредо: «Жизнь, где бы ни сказалась; правда, как бы ни была солона; смелая, искренняя речь к людям в упор – вот моя закваска, вот чего хочу и в чем боялся бы промахнуться». Творчество Мусоргского сродни исторической живописи Сурикова. Как и Суриков, Мусоргский считал главной темой в искусстве жизнь народа, а главным героем – народ. Оперу «Хованщина» он так и назвал: «народная музыкальная драма». Народ в представлении Мусоргского (как и в представлении Сурикова) – не безликая толпа. «Я разумею народ как великую личность, одушевленную единой идеей»,– говорил композитор. Народ как «великая личность» – главный герой не только «Хованщины», но и другого, самого выдающегося создания Мусоргского – оперы «Борис Годунов» (1872).

Близок по содержанию и духу творчества к Мусоргскому Александр Порфирьевич Бородин. Для него тоже ведущей была тема народа и народных движений. Но в отличие от Мусоргского, который сосредоточивал внимание на социальных конфликтах, показывал народ в борении страстей и потому тяготел к драме, Бородин предпочитал эпос: он воспевал силу и славу русского народа, его национальное величие. Лучше всего говорят об этом два самых совершенных творения Бородина – опера «Князь Игорь» и 2-я («Богатырская») симфония.

Третий гений содружества Николай Андреевич Римский-Корсаков воспитывался, по его собственному признанию, на сочинениях Герцена. Он был таким же демократом и народолюбцем, как его товарищи по «Могучей кучке», но в творчестве Римского-Корсакова преобладали не эпические, как у Бородина, и не драматические, как у Мусоргского, а лирические мотивы – тема прекрасного в человеке и в природе, душевная гармония, светлое оптимистическое начало. Не случайно 7 – притом лучшие! – из 15 его опер написаны на сказочные сюжеты: «Снегурочка», «Садко», «Сказка о царе Салтане», «Сказка о золотом петушке», «Майская ночь», «Ночь перед рождеством», «Кощей бессмертный».

Остальные композиторы «Могучей кучки» – Кюи и особенно Балакирев, будучи крупными музыкантами, все же уступали по масштабам дарований и творчества Мусоргскому, Бородину и Римскому-Корсакову.

Высочайшей вершиной русской музыкальной культуры стало творчество Петра Ильича Чайковского, взращенное на передовых, /420/ народно-реалистических традициях, начиная с Глинки. Сам Чайковский так и говорил: «Аз есмь порождение Глинки». Музыкальный гений Чайковского многогранен: ему были подвластны и вдохновенный лиризм (опера «Евгений Онегин», балет «Лебединое озеро»), и трагедийный пафос (опера «Пиковая дама»), и тончайшие нюансы интимных переживаний (романсы «Средь шумного бала», «Мы сидели с тобой»), и грандиозные идейно-психологические обобщения (6-я, «Патетическая» симфония). Однако через весь необъятный мир музыки Чайковского проходит одна центральная тема – разлад идеалов с действительностью и стремление человека к счастью. Лучшим эпиграфом к его творчеству мог бы служить афоризм В.Г. Короленко: «Человек создан для счастья, как птица для полета». При этом Чайковский понимал и отображал жизнь диалектически. «Жизнь,– говорил он, – имеет только тогда прелесть, когда состоит из чередования радостей и горя, из борьбы добра со злом, из света и тени, словом – из разнообразия в единстве».

При таком взгляде на жизнь Чайковский очень болезненно воспринимал противоборство «белого» и «красного» террора как борьбу зла со злом. Но ответственным за нараставшее в стране ожесточение этой борьбы он считал царское правительство. «Волосы становятся дыбом, когда узнаёшь, как безжалостно-жестоко, бесчеловечно поступают иногда с этими заблуждающимися юношами»,– возмущался композитор. В деле Веры Засулич он клеймил «наглый и жестокий произвол петербургского префекта» Ф.Ф. Трепова, а Засулич признавал личностью «недюжинной и невольно внушающей симпатию». В связи с этим биограф Чайковского А.А. Альшванг обоснованно предположил, что самоотверженная борьба русских революционеров конца 70-х годов увлекла композитора и подтолкнула его к героической, шилле-ровской теме («Орлеанская дева»), в общем-то не свойственной его таланту и темпераменту.

В отличие от композиторов «Могучей кучки» Чайковский тяготел к раскрытию природы человеческой личности , а не народной массы. Никто другой в России ни до, ни после Чайковского не мог так воспеть музыкальными средствами красоту и поэзию человеческого чувства. Естественно, композитора привлекали незаурядные, сильные и сложные натуры. Будучи восторженным почитателем Пушкина, создав на пушкинские сюжеты свои лучшие произведения, Чайковский, однако, отвергнул сюжет «Капитанской дочки» на том основании, что «героиня, Марья Ивановна, недостаточно интересна и характерна, ибо она безупречно добрая и честная девушка и больше ничего».

Музыка Чайковского окрашена особой, ни с чем не сравнимой эмоциональностью и мелодичностью, что и обеспечивает ей доныне предпочтительную любовь слушателей. Можно утверждать, что /421/ самая популярная из русских национальных опер – это опера Чайковского «Евгений Онегин» (1878), наиболее любимый из русских балетов – балет Чайковского «Лебединое озеро» (1876). Из русской симфонической музыки выделяется популярностью «Патетическая», 6-я симфония Чайковского (1893), а из фортепианных концертов – его же Первый концерт (1875). Думается, если бы любителям музыки в нашей стране предложили выбрать самый любимый романс, очень многие назвали бы один из 104 романсов Чайковского.

Чайковский был солнцем русской музыки, как Пушкин – солнцем русской поэзии. Но дело не только в отечественном, а также и в мировом признании. Чайковский сегодня из всех русских композиторов прошлого и настоящего, бесспорно, самый почитаемый за рубежами России. Не случайно крупнейший международный музыкальный конкурс, проводимый каждые четыре года в Москве, назван его именем. Творения Чайковского дороги россиянам не только потому, что они подняли русскую музыку на недосягаемую в стране высоту, но и потому, что они доставили русской музыке всемирную славу.

При всех достижениях национальной музыки от Глинки до Чайковского ее сценическое и, главным образом, вокальное воплощение несколько отставало от мирового уровня. Если русский балет к концу XIX в. завоевал себе славу лучшего в мире, то опера была заражена преклонением перед иностранными, особенно итальянскими, певцами. Впрочем, светские завсегдатаи оперы «преклонялись» специфически. Они нередко снимали в театре первые ряды партера на весь сезон, но вечерами, когда шли спектакли, развлекались в картежных клубах и прибывали в театр лишь к той минуте, когда приезжая знаменитость должна была взять какую-нибудь особо высокую ноту, после чего с шумом разъезжались доигрывать партию в карты.

Преклонение перед «итальянщиной» было очень живучим, поскольку итальянские певцы являлись лучшими в мире, они поражали слушателей голосами неслыханной красоты и мощи. Вот как описывал К.С. Станиславский выступление знаменитого тенора Франческо Таманьо в опере Д. Верди «Отелло». «Таманьо вышел в костюме Отелло со своей огромной фигурой могучего сложения и сразу оглушил нас всесокрушающей нотой. Толпа инстинктивно, как один человек, откинулась назад, словно защищаясь от контузии. Вторая нота – еще сильнее, третья, четвертая – еще и еще – и когда, точно огонь из кратера, на слове «мусульма-а-а-не», вылетела последняя нота, публика на миг потеряла сознание. Мы все вскочили. Знакомые искали друг друга, незнакомые обращались к незнакомым с одним и тем же вопросом: «Вы слышали? Что это такое?» Оркестр остановился, /422/ на сцене смущение. Но вдруг, опомнившись, толпа ринулась к сцене и заревела от восторга, требуя «биса"».

Однако великолепные итальянские певцы почти все (исключая лишь некоторых, вроде Энрико Карузо и Маттиа Баттистини) были плохими актерами. Опера в их исполнении выглядела как эффектный концерт без должной (а то и без всякой) сценической игры. Особенно отличались в этом смысле тенора. Появилась даже поговорка: «Глуп, как тенор». Русские певцы большей частью брали тогда пример с итальянских, как самых лучших: пели в спектаклях, скрестив руки на груди или заложив их за спину, а если жестикулировали, то не всегда к месту. Например, тенор Мариинского театра М.И. Михайлов, обладавший ангельским голосом, в сцене князя из оперы Даргомыжского «Русалка» при словах «а вот и дуб заветный!» хлопал себя ладонью по лбу.

Между тем под влиянием лучших образцов литературы, изобразительного искусства и драматического театра в России начала складываться национальная школа певцов-актеров. Ее фундамент заложил в 30-40-е годы великий бас Осип Афанасьевич Петров – первый Сусанин и Руслан в операх Глинки; создавали эту школу баритон И.А. Мельников (первый исполнитель заглавных партий в операх «Князь Игорь» Бородина и «Борис Годунов» Мусоргского), бас Ф.И. Стравинский (отец композитора И.Ф. Стравинского, первый исполнитель ряда ролей в операх Чайковского), тенор Н.Н. Фигнер (брат легендарной революционерки Веры Фигнер, первый Герман в «Пиковой даме») и другие певцы, а завершили формирование школы на рубеже веков трое самых выдающихся русских певцов-актеров: Ф.И. Шаляпин, Л.В. Собинов, А.В. Нежданова.

Крупнейшим из них был Федор Иванович Шаляпин. Его значение в русском искусстве знатоки при жизни Льва Толстого определяли словами: «Шаляпин поет – это для России, для ее национального самолюбия звучит так же гордо, как, например, «Толстой пишет"». Шаляпин начал выступать на профессиональной оперной сцене с 1893 г. и к началу нового века был уже знаменит. Но большей частью он творил уже в XX в., пел так, что сегодня авторитеты разных стран признают: мир не знал и поныне не знает другого артиста (мало сказать – певца, именно артиста), который имел бы такую власть над публикой чуть ли не всех частей света, кроме Африки и Антарктиды, и которого всесветная публика так единодушно признала бы самым великим из артистов.

Все в Шаляпине соединилось для того, чтобы он стал первым певцом и актером мира. Конечно, он был великим тружеником, но слишком много имел он того, о чем говорят – «дар божий»: феноменальный голос, гениальный дар перевоплощения, вдохновенный артистизм, идеально сценичная внешность (классически /423/ скульптурная, высокая и статная фигура, редкая пластика движений, выразительное лицо с крупными чертами, которое могло до неузнаваемости преобразиться в одно мгновение, стоило Шаляпину вздернуть бровь, прищурить глаз или раздуть ноздри).

Шаляпин вышел из «народа»[22], трудовую жизнь начал учеником у сапожника, познал в детстве и юности нищету, бродяжничество, опускался на самое дно жизни и до конца дней своих по складу характера и мышления оставался демократом. Царская охранка считала его неблагонадежным и вела за ним негласное наблюдение как в России, так и за границей. Сам царь не любил Шаляпина и однажды обозвал его «босяком». Черносотенные газеты, развивая царскую мысль, ругали певца «босяцким революционером». Шаляпин действительно сочувствовал освободительному движению, материально помогал революционерам и собирался даже вступить в РСДРП, но М. Горький отсоветовал: «Ты для этого негоден. И я тебя прошу, запомни раз навсегда: ни в какие партии не вступай, а будь артистом, как ты есть. Этого с тебя вполне довольно».

В Октябрьской революции Шаляпин скоро разочаровался, испытав на себе произвол большевистских властей. Поэтому он, выехав в 1922 г. из советской России на гастроли, не вернулся на родину, хотя тяжело переживал вынужденную эмигрантщину. Умер Шаляпин в 1938 г. в Париже с тоской по России. Его последние слова были: «Где я? В русском театре?..»

Шаляпин, Собинов, Нежданова – это блистательное созвездие певцов-актеров – в начале XX в. завоевали русскому музыкальному театру мировое признание.

Итак, русская культура в XIX в. неуклонно шла к прогрессу. При этом она благотворно воздействовала на развитие культуры других народов России. Втянутые капитализмом в общероссийский исторический процесс, эти народы обрели в лице русского народа могучего союзника, поскольку царизм был их общим врагом. Корифеи передовой культуры народов России – Т.Г. Шевченко и Н.В. Лысенко, И.Я. Франко и М.Л. Кропивницкий (Украина), В.И. Дунин-Марцинкевич и Ф.К. Богушевич (Беларусь), И.Г. Чавчавадзе и А.Р. Церетели (Грузия), X. Абовян и М.Л. Налбандян (Армения), М.Ф. Ахундов (Азербайджан), Я. Райнис (Латвия), М.К. Чюрленис (Литва), Ф.Р. Крейцвальд (Эстония), /424/ Ч.Ч. Валиханов (Казахстан) – дорожили связями с русской культурой. «Каждый из нас,– говорил о своем поколении великий грузин Илья Чавчавадзе,– вырос на русской литературе, построил свои убеждения, свое учение на ее великих идеях». «Без России мы пропадем,– заявлял выдающийся просветитель казахского народа Чокан Валиханов,– без русских – это без просвещения, в деспотии и темноте».

Культура народов России, со своей стороны, тоже позитивно воздействовала на русскую культуру. Влияние национальных культур внутри Российской Империи было взаимным и поэтому особенно плодотворным, о чем говорит, например, творческое общение Пушкина и Мицкевича, Некрасова и Шевченко, Герцена и Налбандяна, Тургенева и Марко Вовчка, Римского-Корсакова и ^Лысенко. Вопреки усилиям царизма, стремившегося в интересах самосохранения разъединить народы России и противопоставить их друг другу, культурное содружество русского народа с другими народами империи помогало им сплачивать силы для совместной борьбы с царским режимом.

Историографическая справка. Культурное развитие России XIX в. изучено не столь досконально, как экономическое, социальное и политическое, хотя каждому крупному деятелю любой из областей культуры посвящены монографии, иным (Пушкину, Льву Толстому, Чайковскому, Репину) – десятки и сотни. Среди них выделяются совокупностью достоинств книги Д.Д. Благого о Пушкине, В.Б. Шкловского о Толстом, К.И. Чуковского о Некрасове, А.А. Алыпванга о Чайковском, И.Э. Грабаря о Репине и Валентине Серове, С.Н. Дурылина о Ермоловой. Есть и обобщающие труды по истории отдельных сфер культуры и всех вместе, но XIX век рассматривается в них лишь как промежуточный этап культурно-исторического процесса.

До 1917 г. были изданы весьма квалифицированные «Очерки по истории русской культуры» в трех томах П.Н. Милюкова (СПб., 1896-1903) и двухтомная «История русского искусства» А.П. Новицкого (СПб., 1899-1903). Оба эти труда при всем различии идейных позиций авторов (у Милюкова – либеральные, у Новицкого – консервативные) ценны обилием фактических данных, своеобразием личностных характеристик, но страдают недооценкой социально-экономической обусловленности культурного процесса и преувеличением западных влияний на культуру России.

В советское время подготовлены сводные труды, хотя и методологически стесненные жесткими догмами марксизма-ленинизма, но чрезвычайно богатые фактическим материалом, включая множество новых сведений из источников, ранее неизвестных. В большей степени они относятся к истории /425/ литературы, живописи, музыки, театра[23], в меньшей – науки и просвещения. Специально о русской культуре xix в. обобщающих исследований пока нет. Их отсутствие частично компенсируют содержательные очерки В.В. Познанского и под редакцией Н.М. Волынкина[24].

В зарубежной историографии культура России освещается лишь между прочим, обзорно и с непременным (большим или меньшим) преувеличением ее отсталости[25].