Народолюбцы и тираноборцы Освободительное движение 60-х годов

«Умы всегда связаны невидимыми нитями с телом народа» – это суждение К. Маркса неоспоримо. Такова историческая закономерность: подъем массового движения всегда стимулирует движение политической мысли, причем именно к нуждам и запросам народа. Яростное, но стихийное, политически отсталое локальное крестьянское движение начала 60-х годов[1] само по себе не могло принудить царизм к новым после отмены крепостного права уступкам. Зато оно послужило социальной базой для народничества.

В советской историографии была принята периодизация русского освободительного движения, предложенная В.И. Лениным: три этапа – дворянский (1825-1861), разночинский (1861-1895) и пролетарский (1895-1917). При всей условности хронологических рубежей между этапами данная периодизация, по существу, правомерна. Со времени первой революционной ситуации доминирующую роль в освободительном движении начали играть разночинцы, оттесняя дворян на второй план. Господствующей идеологией движения с начала и до конца разночинского этапа было народничество, т.е. русский крестьянский социализм.

Основополагающие идеи народничества, которые первым сформулировал А.И. Герцен и развил далее Н.Г. Чернышевский, с начала 60-х годов приняли на вооружение почти все русские революционеры. Главные из этих идей следующие: Россия может и должна во благо своего народа перейти к социализму, минуя капитализм (как бы перепрыгнув через него, пока он не утвердился на русской земле) и опираясь при этом на крестьянскую общину как на зародыш социализма; для этого нужно не только отменить крепостное право, но и передать всю землю крестьянам при безусловном уничтожении помещичьего землевладения, свергнуть самодержавие и поставить у власти избранников самого народа.

После того как русские революционеры увидели, что крестьянская реформа 1861 г. оказалась половинчатой, они разочаровались в реформах и сочли, что более надежное средство достижения цели – это революция силами крестьянства, а поднять крестьян на революцию должны были именно они, народники. /242/ Уже осенью 1861 г. Герцен бросил клич «В народ!», который оказался пророческим и стал программным для них на десятилетия вперед.

Правда, в том, как готовить крестьянскую революцию, мнения народников расходились. Пока бунтовали крестьяне, а с весны

1861 г. начались и небывалые в России волнения студенчества, народники считали возможным создание широкого антиправительственного фронта, который сумел бы опереться на волю народа и свалить правительство. Ради этого они обратились с прокламациями к «барским крестьянам», «образованным классам», «к молодому поколению», «к офицерам». Современники назвали даже начало 60-х годов «эпохою прокламаций».

«Прокламация – это клич, горячее слово, – записывала в дневнике 8 апреля 1862 г. Е.А. Штакеншнейдер,– слово доходящее, пронимающее, с земли подымающее». В то время, когда за вольное слово карали, как за государственное преступление, каждая прокламация становилась событием. А между тем в 1861-

1862 гг. они появлялись одна за другой, напечатанные в подпольных типографиях или за границей, содержавшие широкий диапазон идей, и распространялись огромными по тому времени тиражами – в тысячах экземпляров. Так, прокламация «Молодая Россия» рассылалась по почте, разбрасывалась в Московском университете и прямо на улицах, бульварах, у подъездов домов. «Великорусе» предлагал «образованным классам» организовать антиправительственную кампанию с требованием конституции. Прокламация «К молодому поколению» требовала «полного обновления страны», вплоть до введения республики, предпочтительно мирным путем, но с оговоркой: «Если нельзя иначе, мы зовем охотно революцию на помощь народу». «Молодая Россия» безоговорочно ратовала за «революцию, кровавую и неумолимую, – революцию, которая должна изменить радикально все, все без исключения», а именно: уничтожить самодержавие (истребив поголовно «весь дом Романовых») и помещичье землевладение, секуляризовать церковное и монастырское имущество, даже ликвидировать брак и семью, что только и могло бы, по разумению «Молодой России», раскрепостить женщину в грядущей «социальной и демократической республике русской»[2]. «Молодая Россия» не только озлобила царскую власть, но и шокировала революционеров. Герцен и Огарев, Чернышевский и даже Бакунин отмежевались от ее «кровавых сентенций».

Тем временем Чернышевский и его окружение при помощи Герцена и Огарева занимались объединением антиправительственных сил, сочетая легальные формы (Литературный фонд, Шахматный клуб, воскресные школы) с нелегальными. В результате к концу 1861 г. уже возникло общество «Земля и воля» – первая революционно-народническая организация всероссийского /243/ значения. Ее вдохновителями были Герцен (он дал обществу название) и Чернышевский, а организаторами – братья Н.А. и А.А. Серно-Соловьевичи, А.А. Слепцов, Н.Н. Обручев, С.С. Рымаренко и B.C. Курочкин (известный поэт, автор песни «Долго нас помещики душили», редактор сатирического журнала «Искра»). Шесть организаторов «Земли и воли» составили ее первый Центральный комитет.

«Земля и воля» строилась как федерация кружков (отделений), действовавших в 13 или 14 городах – в Петербурге, Москве, Твери, Владимире, Нижнем Новгороде, Казани, Саратове, Астрахани, Перми, Вологде, Курске, Туле, Полтаве и, возможно, в Таганроге. Самыми крупными были петербургский и московский кружки. Первый из них возглавлял Н.И. Утин (сын купца-миллионера, будущий основатель и руководитель Русской секции I Интернационала), второй – ученики Чернышевского по саратовской гимназии Ю.М. Мосолов и Н.М. Шатилов. «Земля и воля» имела и свою военную организацию – «Комитет русских офицеров в Польше», которым руководил подпоручик Андрей Афанасьевич Потебня (брат филолога-слависта, члена-корреспондента Петербургской Академии наук Александра Потебни). Членом этой организации был поручик К.И. Крупский (тесть В.И. Ленина). По данным А.А. Слепцова (явно преувеличенным), «Земля и воля» насчитывала 3 тыс. членов, только ее Московское отделение – 400.

Главная цель общества с начала и до конца заключалась в том, чтобы дать крестьянам через посредство революции то, чего не дала им реформа,– полную волю и всю землю. Но строго оформленной программы «Земля и воля» не имела. Вначале она считала своим программным документом статью Н.П. Огарева «Что нужно народу?», опубликованную в «Колоколе» 1 июля 1861 г. Первая же строка этой статьи отвечала на вопрос, поставленный в ее названии: «Очень просто, народу нужна земля да воля». Конкретно Огарев требовал передать крестьянам всю землю, которой они владели до реформы, за выкуп из государственной казны; ввести общероссийское народное представительство при царе из выборных от губерний; сократить расходы на войско и на содержание царской семьи. Иначе говоря, статья Огарева выдвигала минимум требований революционной демократии. Умеренность ее объяснялась тем, что тогда, в условиях демократического натиска, революционеры рассчитывали воздействовать на царизм единым фронтом всех антиправительственных сил.

В дальнейшем, по мере того как набиралась сил «Земля и воля» и правели, отходя от нее, либералы, ее программа становилась все более радикальной. Первый номер землевольческого листка «Свобода» в феврале 1863 г. уже провозглашал свержение самодержавия и созыв Земского собора, который определил бы форму народовластия, после чего предполагалось так же революционно разрешить сакраментальный вопрос о земле и воле для крестьян. /244/

«Земля и воля» просуществовала больше двух лет, но едва успела выйти из стадии формирования, поскольку все ее расчеты рушились один за другим. Практическая деятельность общества была прервана уже на первых шагах. Главным из того, что успели сделать землевольцы, было пополнение численных рядов общества и распространение прокламаций, которые печатались в Лондоне у Герцена и подпольно в усадьбе Мариенгаузен Витебской губернии, а также организация побегов заключенных революционеров, в том числе Николая Утина и Ярослава Домбровского. В конечном счете вся деятельность «Земли и воли» была направлена на подготовку открытого выступления, намеченного на весну 1863 г., когда истекал срок введения в действие уставных грамот и в связи с этим землевольцы ожидали взрыва крестьянских бунтов. Восстание 1863 г. «Земля и воля» готовила совместно с польскими революционерами под лозунгом «За нашу и вашу свободу».

Во главе польского революционного подполья стоял тогда выдающийся деятель международной демократии, патриот и интернационалист в лучшем смысле этих слов, будущий главнокомандующий вооруженными силами Парижской Коммуны Ярослав Домбровский. Сын разорившегося польского шляхтича, он родился на Украине и получил образование в России, окончив три учебных заведения – кадетский корпус, артиллерийское училище и Академию Генерального штаба. Как революционер, он сформировался под влиянием Герцена, учился у Лаврова, был знаком с Чернышевским и дружил с Андреем Потебней. Пока он возглавлял радикальное крыло польской повстанческой организации – Центрального национального комитета, русские и поляки готовили восстание согласованно, но после ареста Домбровского (в августе 1862 г.) польские революционеры не сочли возможным отложить свое выступление до весны 1863 г., как об этом просила «Земля и воля». Польское восстание вспыхнуло в январе 1863 г., когда «Земля и воля» еще не собралась с силами. Только ее военная организация смогла поддержать поляков. Потебня сражался против царских войск во главе русского революционного отряда и погиб в бою 21 февраля 1863 г.

Царизм утопил польское восстание 1863 г. в крови. Тем самым косвенно он нанес тяжелый удар и по революционным силам России. Одновременно «Земля и воля» пережила сильнейшее разочарование в своих надеждах на мощные крестьянские восстания 1863 г. Подавлено было и студенческое движение[3]; а либералы, удовлетворившись реформой 1861 г., сочли гражданским долгом россиян содействовать правительству Александра ii как «великого из великих русских царей» (по словам Н.Д, Кавелина) /245/ в осуществлении новых реформ. Акт 19 февраля примирил их с самодержавием. «Пройдут века,– говорил о нем В.О. Ключевский в своем курсе русской истории,– и не будет акта, столь важного» для России.

Лишь единицы из либералов выступали с критикой реформ. Они понимали, что «лестницу надо мести с верхних ступеней, а не с нижних», и требовали реформировать не только местные, вспомогательные, но и центральные органы власти. В феврале 1862 г. 112 дворян, включая 9 предводителей дворянства, Тверской губернии во главе с бывшим губернским предводителем A.M. Унковским, недавно вернувшимся из вятской ссылки, направили царю адрес, в котором критиковали «недостаточность» крестьянской реформы и ходатайствовали о конституционных преобразованиях. Вслед за тем 13 мировых посредников той же губернии (среди них А.А. и Н.А. Бакунины – братья революционера) заявили, что они «законоположения 19 февраля не признают для себя обязательными». Царизм подверг тверских дворян репрессиям. Унковский и все 13 мировых посредников были арестованы и заключены в Петропавловскую крепость. После этого либеральная оппозиция надолго умолкла.

Летом 1862 г. «Земля и воля» испытала потрясение, от которого она до конца так и не оправилась. Царизм фактически обезглавил революционный лагерь, арестовав самых авторитетных его лидеров – Чернышевского[4] и Николая Серно-Соловьевича, а также опаснейшего из радикальных журналистов Д.И. Писарева.

Чернышевский был главой русской революционной демократии. Власть, воспринимавшая его как жупел инакомыслия, должных улик, однако, против него не имела и тогда сама изготовила их. «Искали поводов, поводов не нашли, обошлись и без поводов», – возмущался далеко не радикальный философ B.C. Соловьев. Подготовлен был провокатор – отставной корнет В.Д. Костомаров, которого Чернышевский ранее пригрел, дав ему работу в «Современнике». Костомаров по заданию III отделения сфабриковал подложные документы (в том числе «революционную» записку к нему от Чернышевского) и, главное, лживо «уличил» Чернышевского в сочинении прокламации «Барским крестьянам от их доброжелателей поклон»[5]. На основании этой фабрикации суд /246/ приговорил Чернышевского к 14 годам каторги с последующим поселением в Сибири навсегда[6]. Александр ii при этом еще изобразил «монаршую милость», сократив каторжный срок вдвое. В результате Чернышевский после двух лет заточения в Петропавловской крепости провел 7 лет в Сибири на каторге и еще 12 – в якутской ссылке, все это – за легальное исповедание своих взглядов! В 1874 г. он отклонил предложение жандармских властей просить о помиловании. «Мне кажется,– заявил он жандармскому порученцу,– что я сослан только потому, что моя голова и голова шефа жандармов Шувалова устроены на разный манер, а об этом разве можно просить помилования?!»

Серно-Соловьевич тоже был сослан навечно в Сибирь, где и погиб уже в 1866 г. Писарев, отсидев более четырех лет в Петропавловской крепости, был освобожден под надзор полиции и через полтора года при загадочных обстоятельствах, на глазах у приставленного к нему жандарма, утонул.

Арест демократических лидеров, крах надежд на крестьянский бунт, разгром польского восстания, поправение либералов и в конечном счете торжество реакции – все это гибельно отразилось на «Земле и воле». К началу 1864 г. она самоликвидировалась.

Революционная традиция, однако, не прервалась. Возникший осенью 1863 г. в Москве под воздействием «Земли и воли» кружок саратовского разночинца Н.А. Ишутина к 1865 г. вырос в крупную подпольную силу из нескольких десятков участников, главным образом студентов. Основное ядро кружка составили сам Ишутин, его двоюродный брат Д.В. Каракозов, П.Д. Ермолов, Д.А. Юрасов, Н.П. Странден. Любопытно, что Ишутин и Каракозов до приезда в Москву учились в Пензенском дворянском институте (типа гимназии), где преподавал тогда И.Н. Ульянов – отец В.И. Ленина. Впрочем, Каракозов ранее был учеником Саратовской гимназии, когда в ней преподавал Чернышевский. Филиал ишутинского кружка в Петербурге возглавлял талантливый историк и фольклорист И.А. Худяков. Попытались было ишутинцы привлечь к себе и другого историка, В.О. Ключевского, который был земляком и знакомцем их лидеров. Однако сам Ишутин, вникнув в суть дела, «положил мощную длань на жиденькое плечо В[асилия] href="file:///C:\Program%20Files\FictionBook%20Editor\main.html#FbAutId_7#FbAutId_7"> Осиповича] и твердо заявил: «Вы его оставьте. У него другая дорога. Он будет ученым», чем показал свою прозорливость»[7].

Ишутинцы решили действовать по рецепту, сочетавшему в себе идеи их кумира Чернышевского[8] и английского социалиста /247/ Р. Оуэна. Они начали устраивать на артельных началах различные мастерские (по типу швейной мастерской Веры Павловны из романа Чернышевского «Что делать?»), чтобы таким образом убедить народ в преимуществах социалистического производства, а затем потребовать от правительства реформ, ведущих к социализму, и, если оно откажется, поднять против него социалистически убежденный народ на революцию.

В самом начале этой наивной деятельности часть ишутинцев стала искать более короткие пути к революции. Ишутин и его товарищи занялись устройством более конспиративной и радикальной организации (за которой в материалах следствия, а потом и в литературе слово «Организация» закрепилось как название). Чтобы придать «Организации» сугубую боеспособность, ее вожаки создали в ней самой суперконспиративный кружок под устрашающим названием «Ад» с функцией двойного террора – против царизма и против возможных отступников и предателей из самих ишутинцев. В этой атмосфере гиперболических конспирации самый пылкий из «Ада» Дмитрий Каракозов загорелся идеей самопожертвования и первым из русских революционеров пошел на цареубийство. Он возненавидел царя за то, что тот, дав волю крестьянам практически без земли, начал топить в крови их стремление к полному освобождению. Каракозов решил, что именно цареубийство всколыхнет Россию, притихшую после расправы с крестьянскими и студенческими волнениями. 4 апреля 1866 г. у решетки Летнего сада в Петербурге он выстрелил в Александра II, но промахнулся и был схвачен. На вопрос царя: «Почему ты стрелял в меня?» – Каракозов ответил: «Потому что ты обманул народ – обещал ему землю и не дал!»

Вслед за арестом Каракозова вся ишутинская организация была разгромлена. Царизм ответил на каракозовский выстрел невиданным даже в николаевской России шквалом репрессий, жертвами которых стали все слои русского общества. Искоренением крамолы занялась Чрезвычайная следственная комиссия. Ее возглавил первый инквизитор эпохи Михаил Муравьев – бывший декабрист, любивший говорить, что он «не из тех Муравьевых, которых вешают, а из тех, которые вешают»; на вопрос же, каких врагов он считает наименее опасными, как-то ответил: «Тех, которые повешены». За образцовую расправу с восстанием в Польше 1863 г. он получил вместе с титулом графа прозвище «Вешателя». В 1863– 1865 гг. он предал смертной казни 240 человек, т.е. в среднем каждые три дня вешал или расстреливал. В.И. Семевский заметил, что в его резолюциях «слова «повесить», «расстрелять» выходили всегда разборчивее других, как будто писались с особенною любовью». Не зря петербургский генерал-губернатор А.А. Суворов назвал Муравьева «людоедом». /248/

Инквизиция Муравьева прежде всего расправилась с ишу-тинцами. Каракозова повесили без церемоний[9]. Над Ишутиным имитировали церемонию повешения, но не повесили (продержали его на эшафоте в саване и с веревкой на шее 10 минут, а потом объявили о замене виселицы каторгой; палач, снимая с него веревку, ухмыльнулся: «Что, больше не будешь?»). На каторгу упекли и Худякова, а также еще семь ишутинцев. Вершилось, по словам Герцена, «уничтожение, гонение, срытие с лица земли, приравнивание к нулю Каракозовых».

Покончив с «Каракозовыми», реакция набросилась на тех, кто не имел к ним никакого отношения. В стране воцарился «белый» террор. Обычными стали повальные обыски и аресты всех подозрительных лиц. Любое свободное слово, любая живая мысль преследовались; были закрыты лучшие отечественные журналы – «Современник» и «Русское слово», которые цензурное ведомство аттестовало таким образом: «Да, ведь это на бумаге напечатанные Каракозовы своего рода, и их любит публика». Символом отношения правительства к печати стал тогда собачий намордник. Впрочем, «обвинялся всякий,– писал о том времени М.Е. Салтыков-Щедрин.– Вся табель о рангах была заподозрена. Как бы ни тщился человек быть «благонамеренным», не было убежища, в котором бы не настигала его «благонамеренность», еще более «благонамеренная"». То была вакханалия реакции, ее победное гульбище.

Однако революционное движение не прекратилось. «Оно только въелось глубже и дальше пустило корни»,– писал о нем в 1866 г. Герцен. С 1867 г. в Петербурге параллельно действовали два кружка революционной молодежи: радикальная «Сморгонская академия» во главе с будущим вождем русского бланкизма П.Н. Ткачевым, которая готовила освобождение Чернышевского и выдвигала идею цареубийства, и умеренно-просветительное «Рублевое общество» Г.А. Лопатина и Ф.В. Волховского, тяготевшее к «хождению в народ».

Более того, как это часто бывает в истории, крайности– реакции вызвали противоположную крайность. Придавленное и униженное русское общество после двух лет терпения взорвалось экстремистской акцией протеста. Началом ее стали студенческие волнения 1868/69 учебного года, на гребне которых и заявил о себе Сергей Геннадиевич Нечаев – одна из самых трагических фигур в русском освободительном движении, разночинец (сын маляра). Церковь считала его самым отпетым безбожником, но, по иронии судьбы, он был учителем Закона Божьего в одном из приходских училищ Петербурга. /249/

Рано осиротевший, испытавший всю безысходность доли бедняка, Нечаев сам был радикально настроен против самодержавия и чуток к таким же настроениям студенчества. Он задумал создать из студентов ультрареволюционную организацию под названием «Народная расправа». Она должна была объединить разрозненные крестьянские бунты в общероссийское восстание с целью «повсюдного всеразрушения » (!) государственного и сословного строя России. Нечаевский «Катехизис революционера»[10] исходил из принципа «цель оправдывает средства». «Народная расправа» строилась на основе личной диктатуры Нечаева и на слепом, марионеточном послушании рядовых членов вожакам.

Очень важным для революционного дела Нечаев считал легендарный ореол вокруг личности вождя. Роль вождя он взял на себя легко. Труднее было создать ореол, но Нечаев и с этим справился. Для начала он распустил слух о самом себе, будто он осуществил то, чего никогда не удавалось сделать ни одному из революционеров ни до, ни после Нечаева, а именно – побег из Петропавловской крепости. Затем он съездил в Женеву к Бакунину, выдал себя за эмиссара мифического революционного комитета, опирающегося якобы на большие, почти готовые к восстанию силы, и, убедив Бакунина в том, что эмиссару для пользы дела необходимы полномочия члена I Интернационала, получил от него искомый мандат. После этого Нечаев вернулся в Россию уже не только с претензиями вождя, но и с легендарным ореолом вокруг своей личности.

Мало того, за границей Нечаев изыскал и значительные средства для «Народной расправы» – по-нечаевски напористо и нечистоплотно. Дело в том, что еще в 1857 г. саратовский помещик П.А. Бахметев (прототип Рахметова в романе Чернышевского «Что делать?») оставил у Герцена и Огарева под их общую расписку 20 тыс. франков для революционной пропаганды. Герцен хранил этот «бахметевский фонд» с тех пор на крайний случай. Нечаев же решил, что его организация и есть этот «крайний случай». Он приехал к Герцену и затребовал «бахметевский фонд». Герцен сначала поддался было натиску Нечаева. Очевидец их первой встречи Н.И. Жуковский рассказывал: «Нечаев рассудил, что на барина лучше всего подействовать демократической грубостью. Он явился в армяке, говорил по-мужицки, а больше всего сразил Герцена сморканьем в его изящно убранных комнатах. Как приложит палец к ноздре, да шваркнет прямо на ковер, потом придавит другую ноздрю – да опять, на другую /250/ сторону… Так и ошалел Александр Иванович: народная сила идет в революцию, нельзя не поддержать!»

Правда, Герцен вовремя спохватился, разглядел в Нечаеве авантюриста и денег не дал. Тогда Нечаев стал действовать с другого конца: он обольстил Огарева, выпросил у него одну, огаревскую половину фонда (10 тыс. франков) и заставил его просить у Герцена другую половину. Герцен все не давал, но в январе 1870 г. он умер, а его наследники не устояли перед Нечаевым и отдали ему оставшиеся 10 тыс. франков.

Бесчинства реакции к тому времени ожесточили радикальную часть молодежи так, что она готова была, по словам С.М. Крав-чинского, «броситься к первой бреши и даже щели, откуда блеснет луч света». Отдельные ее представители добровольно поддержали Нечаева. Других Нечаев увлек своей титанической энергией, потрясавшей, а то и буквально гипнотизировавшей юные головы. Тем не менее ему удалось завербовать и в Петербурге и в Москве лишь около 100 студентов. Не помогли ему такие способы вербовки, как ложь, шантаж, мистификация. Вождь явно оказывался без армии. Когда же он убил первого рядового (студента И.И. Иванова), отказавшегося повиноваться ему, то этим окончательно навредил себе и своему делу. Убийство было раскрыто, а нечаевская организация к весне 1870 г. разгромлена.

Сам Нечаев ускользнул от ареста и бежал за границу. В 1872 г. он был выдан России швейцарскими властями и предан суду как уголовный преступник. Суд определил ему 20 лет каторги, но Александр II приказал заточить его навсегда в Алексеевский равелин Петропавловской крепости, т.е. в главную политическую тюрьму империи. Нечаев и в равелине не опустил рук и сумел даже распропагандировать стражу. Лишь в последний момент, благодаря предательству нечаевского соузника Л.Ф. Мирского, власти помешали Нечаеву в самом деле осуществить то, чего никто никогда не осуществлял,– побег из Алексеевского равелина. В 1882 г. Нечаев был там загублен.

Феномен нечаевщины представил собой крайность революционного движения, порожденную крайностями реакции. Нечаевщина отразила стремление выступавшего на авансцену поколения народников 70-х годов отыскать наиболее рациональные пути к революции, но отразила уродливо. Народники в своем абсолютном большинстве отвергли ее тактические и организационные принципы и, как мы увидим далее, пошли к той же цели другими путями.