9.3. Основы духовной жизни

Центром духовной жизни для абсолютного большинства жителей Западной Европы в средние века была христианская вера. Но необходимо представить себе характер общества того времени, да и характер самой католической Церкви, чтобы понять хотя бы основные черты мировоззрения, резко отличающего человека средневековой эпохи от наших современников.

Как бы ни были безусловны догматы христианства, как бы ни было этически непреложно и свято учение Самого Христа,  нельзя забывать, что люди, воспринявшие это учение, были вчерашними варварами, только что разрушившими великую культуру, но ещё не создавшими ничего взамен, почти сплошь безграмотными, находящимися всецело во власти своих прежних магических представлений и суеверий. Среди множества племён сохранялся ещё обычай кровной мести. Целые группы людей считались париями (иноверцы, нищие, прокажённые и т.д.). Совершение человеком дурного поступка связывалось с наличием у него «дурной крови», т.е. крови, испорченной болезнями, колдовством или кознями дьявола. В порядке вещей были еврейские погромы; абсолютно всех евреев считали виновными в смерти Христа; в годы массовых эпидемий их убивали, обвиняя в отравлении колодцев. Публичная казнь для этих людей была наиболее лакомым зрелищем,  чтобы её посмотреть, на городскую площадь стекались люди из окрестных деревень…

Такова была паства. А что можно сказать о пастырях?

Варваризация общественной жизни Запада не могла не сказаться и на Церкви. Дело было не только в том, что варварские обычаи («Божьи суды», суеверные табу, культ мощей и т.д.) стали санкционироваться Церковью, не только в том, что сами священники были большей частью малограмотны, невежественны и не отличались высокоморальным поведением, и даже не только в том, что, стремясь накопить богатства, Церковь стала, по существу, соучастницей феодального гнёта, но в том, главным образом, что она забыла одну из главных заповедей Христа: «Власть Моя не от мира сего». Высшему клиру захотелось земной власти. Наставники духа стали политиками, врачеватели скорбей сделались вдохновителями чудовищных и кровопролитных войн; именем Христа людей пытали, убивали, сжигали заживо. Религиозные войны, наряду с чумой, сделались одной из главных причин массовой гибели людей.

Было бы, однако, неверным представлять Церковь (пусть даже средневековую) сплошным вместилищем алчности, лицемерия, ханжества и прочих пороков, как это любят живописать противники христианской веры. Картина представляется неизмеримо более сложной: по существу, шёл многовековой процесс самоочищения христианства. Идеи Христа с огромным трудом прокладывали себе дорогу сквозь авгиевы конюшни варварских традиций и почти абсолютного невежества. Человек мог подняться до этих идей, если он чувствовал в себе достаточно сил: и среди мрака средневековой ночи вдруг вспыхивали яркими факелами мысли и дела святых отшельников, мистиков, философов и христианских подвижников.

В любом городе и любом селении храм был не только очагом духовной жизни общины, но и главным центром общения людей. Помещение церкви, таким образом, выполняло отчасти ту же роль, что агора в античной Греции или форум в античном Риме. Церковь посещали не только для совершения молитв и таинств: она сделалась обычным местом для свиданий и пересудов; модницы ходили туда покрасоваться своими нарядами, молодые люди  поглазеть на девиц… Проповедь и литургия служили чем-то вроде театрального спектакля, за неимением самих театров. Кое-кто и вёл себя в церкви, как в театре. Переговариваться и слоняться по храму во время мессы почти вошло в привычку.

Такой стиль поведения господствовал отнюдь не потому, что средневековый человек неуважительно относился к церкви. Наоборот, люди в массе своей были религиозны и набожны,  настолько, что церковь сделалась как бы частью их обыденной жизни. Человеку того времени не свойственно было разграничивать религиозную и бытовую сферы: всё это смешивалось, существовало рядом друг с другом и одно внутри другого. Например, светские мелодии сплошь и рядом использовались в церковных песнопениях. Во время церковных праздников царило прямо-таки уличное карнавальное веселье, с игрой в карты, сквернословием и непристойными песенками. От прихожан не отставали и священники: во время ночных бдений не раз замечалось, что они играют в кости, в азарте осыпая друг друга проклятиями…

Значит ли это, опять-таки, что они не были крепки в своей вере? Вовсе нет. Те же самые люди могли истово молиться, со слезами на глазах произнося имя девы Марии и, воспламенённые проповедью какого-нибудь нищенствующего монаха, способны были на неслыханные жертвы и подвиги.

До какой степени эпоха раннего средневековья была пронизана религиозным мироощущением, видно хотя бы из того факта, что это было время многочисленных «искателей правды» и Божьих скитальцев. По дорогам Западной Европы передвигалось огромное количество людей, чаще всего пешком, сумой за плечами,  монахи, пилигримы, бродяги, школяры. Время от времени их перегоняли, верхом на лошадях, в сопровождении слуг и в полном боевом облачении, странствующие рыцари. Это было время неутомимых и отважных монахов-проповедников, которые с огненной верой несли слово Христа всюду, где они находились. Ничто: ни забота о собственности, ни привязанность к своему родному очагу, своим близким,  не держало этих людей у себя дома (этого дома чаще всего у них не было), ничто вообще не привязывало их к земному миру,  они жаждали иного пристанища.

Вера в Христа действительно целиком владела умами людей. Но каков был характер этой веры?

Очень важно это понять, чтобы представить себе, что же на самом деле руководило мыслями и поступками средневекового человека. Вера эта, как правило, ещё не могла быть ни «просвещённой», ни «гуманной», скорее, она была исступлённо-страстной, нередко принимая характер огненного фанатизма. Соответственно этому многие заповеди христианства воспринимались в гиперболически искажённой форме,  отсюда, например, такая важная черта средневековой ментальности, как презрение ко всему земному, материальному, телесному. Результатом этого было уничижительное отношение к миру и самой жизни. Всё, что в античности считалось естественным и радостным: обильная еда, физическое здоровье, нагое тело, плотская любовь,  стало предосудительным. Человек теперь воспринимал себя как изначально греховное существо, обязанное относиться к своей плоти, как к ленивому и лукавому рабу, которого следует вразумлять непрестанными побоями. Изнурение плоти вошло в обиход не только религиозных аскетов: власяницу носили под панцирем многие рыцари. Всё естественно природное и плотское усиленно изгонялось из сознания людей. Сама радость жизни оказалась как бы под запретом,  отсюда тот глубочайший пессимизм, которым было проникнуто средневековое чувствование и мышление. Человек должен был помнить: мир лежит во зле. Мир стареет. Мир стоит на пороге смерти. Всё телесное  низменно и греховно, всё тленно, всё преходяще. Единственно достойное, единственно светлое и вечное начало лежит ВНЕ этого мира.

С другой стороны, духовный максимализм, разорванность сознания на две непримиримые оппозиции: грех  святость, ад  рай, земное  небесное, смертное  вечное,  породили тот гипер-идеализм, который также представляет собою неотъемлемую черту ментальности человека раннего средневековья.

Одним из следствий этого была крайняя религиозная нетерпимость. Карл Великий положил начало завоеваниям, в которых истребление людей перемежалось с их обращением в «истинную веру». Христианизация силой оружия сделалась на долгие века устойчивой традицией: то же делали среди восточных славян германские императоры и потом среди индейцев  испанские конкистадоры. Весьма красноречивой с этой точки зрения выглядит история кровавых расправ католиков с еретиками (например, с катарами и альбигойцами в Южной Франции). Еретиками с 1054 г. стали считать также и византийцев. А что касается магометан  они вообще не считались за людей. В средневековых хрониках Магомет упоминается не иначе, как в связи с антихристом. В конце концов, борьба против «неверных» становится конечной целью рыцарского идеала и вдохновляет разрушительные крестовые походы. Естественно в этих условиях, что такая важнейшая для христианства идея, как тема спасения, становится неотъемлемой частью сознания и занимает огромное место в повседневных переживаниях людей, а в некоторых случаях всецело руководит их поступками.

Стремление к потустороннему, запредельному было тогда одной из важнейших черт характера западного европейца. В частности, это стремление выразилось в бурном росте числа монашеских общин и отшельников-пустынножителей. Отшельник считался образцом праведности, духовным наставником. Нередко отшельники превращались в странствующих проповедников. Иногда они становились возмутителями общественного спокойствия и даже предводителями народных восстаний.

В служении Богу подвизались и христианские мистики, одержимые идеей нравственного совершенства. Непрестанно в уединении они предавались своим благочестивым занятиям. Обыденно-полнокровная радостная земная жизнь ими полностью отвергалась.

Пессимизм в отношении земной жизни имел, конечно, реальные основания,  если иметь в виду тяжелейшие условия средневекового быта. Но он находил постоянную поддержку и в средневековых проповедях: людей беспрестанно уличали в грехах, фрески на стенах храмов предлагали взору бесконечные живописания адских мучений; образы Страшного Суда особенно настойчиво преследовали воображение человека; многие всерьёз верили в близкий конец света.

Способствовало ли всё это чистоте нравов?

То, что мы знаем о средневековье, убеждает нас, что ответ на этот вопрос скорее должен быть отрицательным. Страх Страшного суда и вечных адских мук гораздо больше воздействовал на психику людей, чем на их нравственность. Сознание человека было вечно раздвоенным, разорванным между «миром греха», в котором реально приходилось жить, и «Божьим царством», о котором можно было только мечтать. Наиболее чистые чувства были устремлены в религиозную сферу и носили характер пламенной экзальтации, тогда как естественные чувственные влечения (составляющие, собственно, основы реальной жизни) снижались до уровня чего-то недостойного и греховного. При таком положении дел вряд ли стоит удивляться, что всё мирское как бы передавалось «в распоряжение» дьявола: ущемлённая, униженная жизнь мстила за себя мощными вспышками самых тёмных страстей. Набожность сплошь и рядом сочеталась с разнузданностью.

Нетерпимость и ханжество были естественным следствием такого положения вещей. Человечество как бы разделено было общественным мнением на две противоположные части: на осуждённых и спасшихся. Чёрное и белое, божественное и дьявольское. Никакой середины.

Всё это, конечно, говорило о фундаментальном внутреннем неблагополучии, о вечном смятении и неустроенности психического мира людей. От благородной сдержанности, свойственной когда-то античному идеалу, не осталось и следа. Страстная импульсивность, противоречивость во всём, болезненная эмоциональность, возбуждённая фантазия, хронически тревожное состояние  вот что определяло менталитет человека в раннем средневековье. Вечно раздираемый противоположными страстями, он едва ли отдавал себе отчёт в подлинных причинах своих треволнений и бед. Надо ли удивляться, что в те времена было столько одержимых, бесноватых, подверженных странным галлюцинациям людей и что «изгнание бесов» было едва ли не самой важной функцией католического святого?

Но и поведение психически нормальных, здоровых людей, живших в те времена, показалось бы современному человеку довольно странным. Возьмём, к примеру, рыцарей. Жажда чести и поиски славы приводили их к навязчивому желанию подражать героям из популярных сказаний… Они то и дело рисковали жизнью из-за романтических представлений о рыцарской доблести: например, считали для себя позорным прятаться от обстрела на виду у неприятеля. Вдохновенно увечили друг друга на рыцарских турнирах, чтобы получить хотя бы лёгкий знак одобрения со стороны одной из прекрасных дам. Отправляясь в дальний путь, рыцарь, в знак своей преданности, давал даме своего сердца какой-нибудь торжественный обет: например, не ложиться в постель по субботам, есть только стоя, смотреть только правым глазом и т.д. Само собой разумеется, что ко всему этому солдаты «святого воинства» относились абсолютно серьёзно.

Уже приведённых выше сведений достаточно, чтобы заключить, что мышление средневекового человека почти никак не напоминало мышление современного европейца. Некоторые особенности этого мышления мы здесь отметим дополнительно.

Прежде всего, оно было предметно-образным, ему нужна была наглядность. В силу этого многие образы и предметы приобретали символический смысл. Например, символом девственности была белая роза, яблоко было символом зла, а сам дневной свет считался символом спасения…

Весь мир этим людям казался живым; всё было населено духами, привидениями, хранило благословение или проклятие. Особо почитаемые вещи получали собственные имена: меч, рог, щит, драгоценный камень могли таким образом считаться живыми существами,  это, в частности, указывает на следы древнего, магического взгляда на мир. Рыцарь Роланд, чтобы позвать на помощь войска короля Карла, трубит в рог по имени Олифант. Меч легендарного Зигфрида назывался Нотунг. Назвать вещь уже почти значило объяснить её. Люди средневековья, как их дикие предки, продолжали одушевлять неживую природу.

Было ли их мышление критически рассуждающим, логичным? Нет, оно в принципе не могло быть таковым. Сама Церковь приучала людей доверять авторитетам, а не выводам собственного разума. Естественно поэтому, что все вещи, все события воспринимались как отдельные данности, не связанные между собой причинной связью. Мнение признавалось истинным, если оно могло быть подтверждено Священным Писанием или поучениями отцов Церкви. То есть, критерием правильности мысли было её соответствие уже провозглашённым когда-то истинам. Это имело прямое и далеко идущее следствие: боязнь новизны. Новизна считалась опасной. Её осуждали наравне с грехом. Никакой технический прогресс в этих условиях, конечно, не мог состояться, не говоря уже о прогрессе научном или философском.

Для этих людей само время как бы остановилось: следить за его течением не было смысла. Любой его промежуток принадлежал не человеку, а вечности. В сущности, человек к времени был равнодушен. В разных странах Новый год праздновался в разное время и сутки делились на «часы» неодинаковой протяжённости. Для простых людей основным средством определить, хотя бы приблизительно, время суток, был перезвон колоколов.

Что же могло разнообразить эту унылую, неблагополучную, ничем не защищённую жизнь, на века выпавшую из времени? Конечно, зрелища и праздники. Им придавалось огромное значение. При убогости повседневной жизни праздники были просто психологически необходимы. Праздником мог быть, например, торжественный выезд короля, во время которого на показ зевакам выставлялась варварская монаршья роскошь. Простодушное сознание обывателя поражал блеск золота и серебра, многоцветье богатых одежд. Всё разноцветное и блестящее признавалось красивым. Это было и единственным, в сущности, средством хоть ненадолго отвлечься от проклятых будней. Праздники не только тешили эстетическое чувство,  они давали эмоциональную разрядку. В них принимали участие все, от мала до велика.