В надежде царствовать

Убеждение в законности своих прав на российский трон, в своем историческом призвании стать императором великой страны было в высшей степени свойственно Павлу. Внушенное ему еще с детских лет Н. И. Паниным и его сторонниками, поддерживаемое в течение всего царствования матери и с годами все более усиливавшееся, это убеждение составляло как бы внутренний стержень того сопротивления, которое Екатерина II неизменно испытывала в своей политике ущемления интересов и прав сына. Даже в последний год‑полтора ее жизни, когда затравленный со всех сторон Павел имел основания считать свое положение отчаянным, почти безнадежным, желание царствовать его не покидало. Незадолго до кончины Екатерины II Ростопчин сообщал С. Р. Воронцову, что наследник «изнемогает от досады и ждет не дождется, когда ему вступить на престол».

Мы уже отмечали выше, что Н. И. Панин, вынашивавший планы конституционных преобразований в России, именно в этом духе готовил Павла к занятию престола. Но прежде всего готовил себя к такой роли сам Павел. По этому поводу известный критик и историк литературы С. Б. Рассадин, автор книги о Д. И. Фонвизине, посвятивший в ней немало ярких страниц его взаимоотношениям с Н. И. Паниным и Павлом, верно заметил, что он «мечтал о государственной деятельности, рвался к ней, грубо останавливаемый матерью, жаждал перемен в правлении, и молодые мнения его не только разумны, но и благородны».

Нет ничего более ошибочного, чем высказывавшееся в старой исторической литературе мнение о «годах вынужденного безделья и томительного ожидания власти» Павлом в бытность его наследником. На самом деле «ожидание» им престола было на редкость деятельным, упорным, целеустремленным — обстоятельство, подмеченное некоторыми осведомленными современниками. Так, Д. П. Рунич вспоминал, что Павел «подготовлял в продолжение двадцати лет в Гатчине и Павловском план своего царствования». Точную и проницательную оценку этой стороны биографии Павла‑наследника дал Д. А. Милютин: «Удаляясь от роскоши двора „…“, окруженный немногими только преданными ему лицами, он „…“ глядел, однако же, гораздо дальше, чем тогда полагали, и в тишине своего уединения готовил себя к будущему высокому призванию: он следил внимательно за общим ходом дел, размышлял о важнейших вопросах государственных, обдумывал улучшения и перемены, которых требовало тогдашнее положение России», и «задолго до воцарения своего уже составил себе, так сказать, программу для будущей своей царственной деятельности».

Нам остается только кратко пояснить, что же это была за программа.

В 1769 г., когда Павлу — всего 15 лет, завязывается обмен мнениями между ним и Н. И. Паниным (иногда в письмах — тот часто бывал тогда в отъезде) о государственных преобразованиях в России. В том же году Н. И. Панин вводит в круг великого князя своего близкого сотрудника по Коллегии иностранных дел, подающего надежды литератора, в будущем знаменитого сатирика‑драматурга Д. И. Фонвизина. Он читает наследнику только что написанную комедию «Бригадир», Павел оказывается благодарным слушателем и хвалит комедию. Фонвизин сближается с Павлом, ведет с ним доверительные разговоры на самые острые политические темы, в частности о неустройстве в стране и важности крупных реформ. Так же, как и Н. И. Панин, Д. И. Фонвизин уповает на Павла как на идеального государя. Когда в 1771 г. Павел оправился после тяжелой болезни, Фонвизин — в пику Екатерине II — выпускает отдельной брошюрой торжественное «Слово» на его выздоровление — панегирик, прославляющий одновременно и Павла как будущего просвещенного монарха («Отечества надежда, драгоценный и единый залог нашего спокойствия») и Н. И. Панина, вкоренившего «в душу Павла те добродетели, которые составляют счастие народа и должность Государя» (год спустя, по случаю совершеннолетия Павла, фонвизинское «Слово» перепечатает Н. И. Новиков в своем «Живописце», обозначив тем самым, на чьей он стороне в противоборстве «пропавловской» оппозиции и Екатерины II). Знающие люди говорили о Д. И. Фонвизине и Н. И. Панине, что, невзирая на разницу в их возрасте, жизненном опыте, общественном положении «граф Панин был другом Фонвизина в прямом смысле слова. Последний усвоил себе политические взгляды и правила первого, а про них можно было сказать, что они были одно сердце и одна душа». Действительно, в основе этой близости лежало политическое единомыслие, приверженность одному общему, захватившему все их помыслы делу — подготовке задуманного Н. И. Паниным не позднее самого начала 1760‑х гг. конституционного акта, призванного ограничить самодержавие в России. Первые попытки его реализации были связаны с переменами на престоле 1762 г. — с аристократическим ограничением абсолютизма по шведскому образцу посредством верхушечно‑представительных институтов и с учреждением при Екатерине II Императорского совета со столь же олигархическим сдерживанием неограниченной власти монарха.

Однако последующая история конституционных замыслов Н. И. Панина не прояснена и документальные следы работы над ним не прослеживаются до конца 1760‑х гг. включительно. Но в начале 1770‑х гг., в изменившейся политической ситуации, когда после десятилетнего царствования Екатерины II ее режим и ее положение на троне упрочились и все надежды на то, что Павел станет ее соправителем, рухнули, разработка конституционного проекта непременно должна была возобновиться и обрести новую, более радикальную направленность. Чрезвычайно актуальный смысл придавало этому, конечно, совершеннолетие Павла и его последующая женитьба. Думается вместе с тем, что к тому времени Н. И. Панин отошел от прежних мыслей о введении в России олигархических установлений по шведскому образцу и строил свои преобразовательские планы на основе более полного освоения европейского государственного опыта, углубленного постижения просветительского наследия и учета специфики государственного устройства и общественных отношений в России. На этом этапе, в начале 1770‑х гг., Д. И. Фонвизин становится, видимо, уже полноправным участником разработки панинских конституционных замыслов. В той или иной форме привлекались к этой работе П. И. Панин и Н. В. Репнин. Свидетельством участия в ней Д. И. Фонвизина может служить его письмо к П. И. Панину 1778 г., с которым он переслал ему, как сказано здесь, «одну часть моих мнений, которые мною самим сделаны еще в 1774 г.».

При некотором внешнем сходстве преобразовательных планов Н. И. Панина и идеологических постулатов Екатерины II, нельзя упускать из виду, что по своему существу и целям эти планы приходили в противоречие с проводимой императрицей политикой «просвещенного абсолютизма», — даже с самыми прогрессивными реформами, осуществляемыми в ее рамках. Ибо, какие бы меры в духе этой политики ни проводились, субъективно они были ориентированы в конечном счете на укрепление и обновление абсолютизма. Панинские же замыслы предполагали не частные улучшения, не устранение отдельных крайностей абсолютистского режима, а конституционное, то есть опирающееся на право и «фундаментальные законы» ограничение самодержавия и всех возможных его деспотических проявлений. Речь шла об установлении в России строяконституционной монархии. Осенью 1774 г., после только что пережитых страной потрясений, Павел пишет трактат с широковещательным названием «Рассуждения о государстве вообще относительно числа войск, потребных для защиты оного и касательно обороны». Вопреки, однако, своей кажущейся узковоенной тематики, он явился, по словам Н. К. Шильдера, «не чем иным, как жестокой критикой царствования, начавшегося в 1762 г.». Исходная мысль трактата — России следует отказаться от поглощающих все ее силы войн и сосредоточиться на запущенных внутренних делах. Павел выступает здесь как принципиальный противник внешнеполитической экспансии Екатерины II и ее фаворитов. «Государство наше в таком положении, — продолжает он, — что необходимо надобен ему покой. Война (с Турцией. — А. Т.), продолжавшаяся пять лет, одиннадцатилетнее польское беспокойство да к тому же и оренбургские замешательства, кои начало имеют от неспокойствия Яицких казаков, уже несколько лет перед сим начавшегося, довольные суть причины к помышлению о мире, ибо все сие изнуряет государство людьми, а через то и уменьшает хлебопашество, опустошая земли». Обрисовав бедственное состояние страны, налоговый гнет, злоупотребления администрации, бесчеловечное обращение с нижними чинами, тяжесть рекрутчины, непомерно долгий срок солдатской службы, Павел предлагает приспособить военную систему исключительно к оборонительным целям и устроить армию наименее обременительным для страны образом. Для этого следовало выдвинуть 4 корпуса на границы для защиты государства, а остальные войска расположить по губерниям, поселив их на хозяйственно обрабатываемых землях, — с тем чтобы со временем они бы сами обеспечивали себя и войска комплектовались бы за счет солдатских детей, а рекрутчина была бы навсегда отменена. (Идея соединения армии с сельскохозяйственным трудом — Павлу, бесспорно, принадлежит приоритет в ее выдвижении — сама по себе, при исторически сложившихся тогда способах комплектования войск, ничего дурного не заключала и, будь осуществлена при определенных условиях, могла бы принести пользу и армии и государству в целом. Однако несколько десятилетий спустя, уже при Александре I и А. А. Аракчееве, она была начисто скомпрометирована, когда в извращенном виде легла в основу организации военных поселений).

Во всех этих размышлениях Павел отправлялся от простой и мудрой максимы: «Человек — первое сокровище государства и труд — его богатство; его нет, труд пропал и земля пуста, а когда земля не в деле, то и богатства нет. Сбережение государства — сбережение людей» и т. д. Свои «Рассуждения» Павел подытожил примечательными словами: «А сему я был сам очевидцем и узнал сам собою вещи и, как верный сын отечества, молчать не мог».

Осознание Павлом моральной ответственности за дела в государстве, своего высокого призвания и личной независимости в противоборстве различных групповых интересов при дворе выразилось два года спустя в письме к одному из друзей — своего рода социально‑нравственном кредо будущего обладателя российского престола: «Если бы мне надобно было образовать себе политическую партию, я мог бы молчать о беспорядках, чтобы пощадить известных лиц, но, будучи тем, что я есмь, — для меня не существует партий, кроме интересов государства, а при моем характере мне тяжело видеть, что дела идут вкривь и вкось и что причиною тому небрежность и личные виды. Я желаю лучше быть ненавидимым за правое дело, чем любимым за дело неправое».

В 1770— х гг. Павел ведет активную переписку с братьями Паниными, Н. В. Репниным, А. Б. Куракиным, обсуждая планы реформ в армии в тесной связи с упорядочением прав и обязанностей дворянства, полагая необходимым повысить престиж государственной службы, поднять промышленность, торговлю, создать ответственную перед твердыми законами администрацию, которая осуществляла бы власть «для всех одинаково добрую» монарха, а не господствующего сословия. Он шлет свои «мнения» о реформах в армии Петру Панину, главному авторитету в военных делах, Никите Панину — о политических преобразованиях.

В духе передовых воззрений эпохи Павел формулирует свой взгляд на соотношение таких значимых для просветительской мысли понятий, как свобода, воспитание, законность: «Как первое сокровище человека», свобода «не иным приобретается, как воспитанием, оное не может быть иным управляемо (чтоб служило к добру), как фундаментальными законами, но как сего последнего нет, следовательно, и воспитания порядочного быть не может». Ту же мысль, но в несколько ином плане Павел развивает в следующей сентенции из письма к П. И. Панину: «Спокойствие внутреннее зависит от спокойствия каждого человека, составляющего общество, чтобы каждый был спокоен, то должно, чтобы его собственные, так и других, подобных ему, страсти были обузданы; чем их обуздать иным, как не законами? Они общая узда, и так должно о сем фундаменте спокойствия общего подумать».

В 1778 г. Павел перерабатывает текст «Рассуждений», обогатив его новыми соображениями, почерпнутыми из общения со старшими друзьями. Пересылая П. И. Панину вторую редакцию трактата, он усматривает в нем обоснование и наброски своего будущего законодательства — плод совместного творчества «панинсксго» кружка: «Оное есть собранные от некоторого времени „…“ материалы, служащие основанием всем на тим рассуждениям». Во всяком случае, и Д. И. Фонвизин, и братья Панины имели основания воспринимать «Рассуждения» — первый опыт выступления Павла на политическом поприще — как и выражение собственных взглядов. В этом трактате, по верному определению Н. К. Шильдера, «отражались политическая и военная мудрость обоих Паниных — Никиты и Петра». В данной связи заслуживает пристального внимания мысль историка русской литературы XVIII в. Г. П. Макогоненко о том, что «именно в ряду с „Рассуждениями“ следует рассматривать составление в конце 1770‑х гг. братьями Паниными и Фонвизиным проекта фундаментальных законов, которые должен был ввести Павел после прихода к власти».

Речь идет о замечательном памятнике русской политической мысли XVIII в., фигурирующем в литературе под самыми разными названиями, но чаще всего как: «Завещание Н. И. Панина», «Конституция Н. И. Панина — Д. И. Фонвизина». Итог их многолетних деяний, документ этот, составлявшийся, очевидно, с конца 1770‑х гг. (после возвращения Фонвизина из‑за границы в 1778 г., как полагают его биографы), но завершенный уже после смерти Н. И. Панина 31 марта 1783 г., действительно представлял собой тот самый конституционный проект, который предназначался для вручения Павлу I при вступлении его на престол.

Известные до сих пор сведения о судьбе этого проекта сводятся к следующему.

Пораженный после отставки в 1781 г. апоплексическим ударом, Н. И. Панин не мог не только писать собственноручно, но даже и диктовать сколь‑нибудь связный текст. Поэтому весь проект от начала до конца был написан по его словесным наставлениям Д. И. Фонвизиным. Существо проекта, по сжатой характеристике его племянника — декабриста М. А. Фонвизина, заключалось в предоставлении политических свобод «сначала для одного дворянства», которое наделялось широкими избирательными правами и на их основе формировало большую часть Сената и дворянские собрания в губерниях и уездах, обладавшие законодательной инициативой. Сенат облекался законодательной властью, император — исполнительной с правом утверждать и обнародовать принятые Сенатом законы. Предусматривалась постепенная ликвидация крепостничества. Собственно, в изложении М. А. Фонвизина, это был не сам проект, а идеи Н. И. Панина, составившие его, так сказать, теоретический костяк.

Помимо основного текста, имелось еще Введение в проект, хорошо известное в литературе как сочинение Д. И. Фонвизина «Рассуждения о непременных государственных законах». После смерти Н. И. Панина Д. И. Фонвизин передал подлинник конституционного проекта в полном его составе П. И. Панину, который осенью 1784 г. готовил для вручения Павлу на случай его восшествия на престол ряд своих «Прибавлений», дополняющих этот проект соображениями об устройстве армии, правах сословий, финансах и других сторонах жизни реформирующегося государства. Кроме того, здесь была заготовка манифеста, который должен был быть издан от имени Павла‑императора в момент его воцарения. В сопроводительных письмах П. И. Панин обращался к нему как к «императорскому величеству» — словом, все было рассчитано на непременное воцарение Павла, причем воцарение не в отдаленном будущем, а в достаточно обозримый срок: сторонники Павла явно торопили время.

Это было крайне рискованно и, получи тогда дело огласку, наверняка могло быть воспринято как дерзкий вызов Екатерине II, как тайный заговор против нее.

Вот с этим комплексом документов и должен был быть представлен Павлу панинско‑фонвизинский конституционный проект. Однако основной текст П. И. Панин изъял из предназначаемого цесаревичу пакета бумаг. В сопроводительном письме от 1 октября 1784 г., сообщая Павлу, что собирается отправить ему вместе со своими «Приложениями» «Рассуждения» — Введение в проект, он ложно заверял цесаревича, что самого проекта измученный болезнью Н. И. Панин будто бы вообще не успел составить. Почему так поступил П. И. Панин, сказать трудно, возможно, здесь сыграла решающую роль политическая острота конституционного проекта, покушавшегося на самое абсолютную власть Екатерины II. Впрочем, П. И. Панин не решился передать Павлу и все остальные заготовленные для него бумаги — при жизни Екатерины II они к нему так и не попали. По кончине в 1789 г. П. И. Панина все они, кроме подлинника основного текста проекта, с тех пор исчезнувшего, поступили обратно к Д. И. Фонвизину, который передал их на хранение своим друзьям — в семью петербургского губернского прокурора Пузыревского для вручения «государю‑императору Павлу Петровичу». Вдова прокурора выполнила эту просьбу, передав многострадальный пакет со столь конфиденциальными бумагами новому императору. После того они 35 лет глухо пролежали в царских архивах и только в 1831 г. были обнаружены самолично Николаем I «в собственном бюре императора Павла I и в одном секретном ящике».

Вместе с тем у Д. И. Фонвизина оставался свой полный список конституционного проекта, переданный им брату, директору Московского университета П. И. Фонвизину. В разгар гонений в 1792 г. на московских мартинистов, затронувших и всех служащих университета (в глазах властей он был оплотом новиковского кружка), П. И. Фонвизин в ожидании прихода полиции с обыском истребил доверенный ему манускрипт, но, по счастью, бывшему тут же другому его брату, отцу декабриста М. А. Фонвизина, чудом удалось, по свидетельству последнего, спасти Введение.

И если его тексты, многократно, кстати, издававшиеся еще с середины прошлого века, дошли до нас благодаря снятым в свое время М. А. Фонвизиным копиям и сохранившемуся в архивах его подлиннику в составе бумаг П. И. Панина, то сам проект, впервые в истории России конституционно ограничивавший самодержавие выборным дворянским Сенатом, с 1792 г. вообще никто не видел — скорее всего он утрачен, и видимо, безвозвратно. Во всяком случае, поиски его не дали пока никаких результатов и судить о его содержании мы могли лишь по приведенной выше его характеристики из мемуаров М. А. Фонвизина.

Но отсюда со всей несомненностью следует, что и сам Павел I в момент восшествия на престол не смог ознакомиться с предназначенным именно для него конституционным проектом (не говоря, конечно, о Введении, попавшем к нему с бумагами П. И. Панина).

Но знал ли Павел что‑нибудь об этом конституционном проекте в бытность великим князем, в период его подготовки (как он, допустим, был в курсе разработки в 1770‑х гг. Н. И. Паниным и его сторонниками планов государственных реформ и даже внес в это свою лепту)? В литературе считалось само собой разумеющимся, что если и знал, то лишь в общей форме, как бы со стороны. Вопрос же о более непосредственной причастности Павла к подготовке панинско‑фонвизинской конституции в литературе вообще не ставился.

Так было до начала 70‑х гг. нынешнего века, когда петербургский историк М. М. Сафонов обнаружил в секретных делах Государственного архива уникальные документы, позволившие наконец со всей определенностью ответить на этот вопрос.

После возвращения из заграничного путешествия поздней осенью 1782 г. Павел, лишь раз побывав у прикованного к постели и, по выражению одного историка, «политически зачумленного» тогда Н. И. Панина, вынужден был, опасаясь преследований Екатерины II, прекратить с ним всякие сношения. Только в последних числах марта 1783 г., словно предчувствуя близость рокового исхода болезни, он решился навестить своего наставника. Ф. Н. Голицын вспоминал: «За несколько дней перед кончиной графа пожаловал к нему под вечер великий князь. Тут было объяснение о всем предыдущем, — многозначительно отмечает Голицын, — но граф через несколько дней после скончался». 5 апреля 1783 г. сам Павел сообщал Н. И. Салтыкову о посещении Н. И. Панина: «В тот вечер он весел и свеж был так, как я уже года три не видывал».

Так вот, найденные Сафоновым документы есть не что иное, как две собственноручные записки Павла, запечатлевшие последнюю его встречу с Н. И. Паниным.

Одна из записок, озаглавленная автором «Рассуждения вечера 28 марта 1783» и составленная по горячим следам в тот же самый вечер, фиксирует высказанные Н. И. Паниным в ходе беседы мысли по коренным проблемам государственных преобразований, — его своего рода политическое завещание. Причем Павел выступает здесь как лицо не только полностью с ним солидарное, но и углубляющее и конкретизирующее государственные соображения своего наставника. Очертив общий состав предстоящих реформ, их соотнесение с положением дел в других землях, Павел особо подчеркивает необходимость «согласовать „…“ монархическую екзекутивную власть по обширности государства с преимуществами той вольности, которая нужна каждому состоянию для предохранения себя от деспотизма или самого государя или частного чего‑либо». Далее формулируется едва ли не важнейший момент размышлений Н. И. Панина (в интерпретации Павла): «Должно различать власть законодательную и власть законы хранящую и их исполняющую. Законодательная может быть в руках государя, но с согласия государства, а иначе без чего обратится в деспотизм. Законы хранящая должна быть в руках всей нации, а исполняющая в руках под государем, предопределенным управлять государством». Затем обосновывалась мысль об учреждении выборного дворянского Сената как законы хранящей власти, уточнялись его компетенции, порядок его взаимодействия с государем, структура, территориальное деление, полномочия должностных лиц и т. д. Другая записка, никак не озаглавленная, была составлена вскоре после «Рассуждений вечера 28 марта». В ней предусматривается переход к министерской системе государственного управления в России, раскрываются судебные и законодательные функции Сената и т. д.

Любопытно, что, излагая аргументацию в пользу того или иного положения, Павел последовательно употребляет множественное число, как бы обозначая тем совместную с Н. И. Паниным позицию, но как только переходит к конкретизации этих положений и их преломлению в реальной политической жизни, начинает говорить от первого лица, от своего собственного имени («Таковое есть Сенат, оный я делю…», «Я надеюсь…», «Я оставляю прокуроров…» и т. д.). Этого не могло бы быть, если бы обсуждавшиеся с Н. И. Паниным конституционные установления он не усвоил бы как практические рекомендации в будущей своей императорской деятельности.

Не входя далее в подробности, выделим главное.

Документально устанавливается, таким образом, что Павел не только был посвящен в подготовку приуроченного к его воцарению конституционного проекта, но весной 1783 г., в последние дни жизни и первые дни после смерти Н. И. Панина, самым активным образом включился в его составление. Павел не просто усвоил коренные пункты панинской конституционной программы, но и существенно дополнил и развил ее по ряду важнейших сюжетов. При этом нельзя упускать из виду, что записи Павла, отразившие размышления Н. И. Панина и его собственные конституционные разработки, хронологически предшествовали окончанию Д. И. Фонвизиным основного текста конституционного проекта (по убедительной датировке Сафонова, это время между смертью Н. И. Панина 31 марта 1763 г. и моментом передачи Д. И. Фонвизиным конституционного акта П. И. Панину). Вполне очевидно поэтому, что конституционные разработки Павла должны были быть непременно учтены Д. И. Фонвизиным при написании им по поручению Н. И. Панина конституционного проекта — как бы влиться в общий состав его текста. Тем более, что, по предположению некоторых историков, Д. И. Фонвизин присутствовал при предсмертной беседе с Павлом. Мы говорим об этом с такой уверенностью еще и потому, что главные идеи, положения указанных выше записок Павла почти полностью совпадают с сжатой характеристикой М. А. Фонвизиным не дошедшей до нас основной части конституционного проекта. Значит, обнаруженные Сафоновым записки Павла предоставляют чрезвычайно ценный материал для реконструкции его содержания.

В свете открытия Сафонова мы можем внести коррективы в вопрос об авторстве этого проекта. Теперь есть все основания считать его творением не только Н. И. Панина и Д. И. Фонвизина, но и великого князя Павла Петровича.

Данный вывод представляется очень важным еще по одной причине. Как мы могли убедиться, Павел, несомненно, под влиянием Н. И. Панина, в своих размышлениях о способах ограничения самодержавия и роли в этом выборного Дворянского представительства пришел к признанию принципа разделения властей как основополагающего начала будущего государственного устройства России. Значение этого трудно переоценить. Ибо принцип разделения властей, выдвинутый передовой политико‑правовой мыслью эпохи Просвещения, составляет и в наши дни родовой признак, фундамент любого последовательного конституционализма. Павел же, как теперь выясняется, явился первым в династии Романовых претендентом на российский престол, кто не просто признал этот факт, но и готов был, хотя бы в течение недолгого времени, в 80‑е гг. XVIII в., претворить его на практике. Обычно в нашей литературе принято конституционалистские проекты такого рода относить лишь к началу XIX в. и связывать их с именем Александра I. В этом смысле можно сказать, что, предвосхитив политику Александра I, Павел заметно опередил свое время.

По убеждениям Павла и его сторонников, «фундаментальные законы», отличающие истинную идеальную монархию от самодержавного деспотизма, обязательно должны были включать в себя такое узаконение о престолонаследии, которое бы гарантировало стабильность правящей династии и «правильное», «твердое» управление государством.

На превратностях собственной судьбы Павел должен был вернее многих других почувствовать всю разрушительность для монархической государственности в России предусмотренного петровским Уставом 1722 г. (и подтвержденного, кстати, манифестом о восшествии на престол Петра III) права царствующего монарха назначать и менять по своему усмотрению наследника престола. Право это представлялось источником политических смут, многократно потрясавших верхи русского общества, именно оно на целые десятилетия ввергало Россию в стихию непредсказуемости. Но оно, это же право, в высшей мере устраивало Екатерину II во всех ее антипавловских поползновениях.

Строго говоря, вся послепетровская история российского самодержавия взывала к пересмотру порядка престолонаследия. Не только панинская группировка, но и стоявшие за ней влиятельные и старинные дворянско‑аристократические роды, оппозиционные по отношению к новой екатерининской знати придворной челяди, «выскочкам» и фаворитам, не могли не поддерживать пересмотра на этот счет законодательства.

Текст конституционного акта, завершенного после смерти Н. И. Панина, видимо, не включал в себя законодательных положений на эту тему. Можно полагать, что он и не должен был специально ее касаться, так как посвящался определению объема и механизмов собственно конституционной части государственного устройства России, его же монархическую часть был призван регулировать «фундаментальный закон» о престолонаследии. Тем не менее его значение было оговорено в первом же абзаце первой записи беседы Павла с Н. И. Паниным 28 марта 1783 г. — как слова, скорее всего им (т. е. Паниным) сказанные. После тезиса о согласовании монархического принципа с вольностью сословий как гаранта от деспотизма следовало: «Сие все полагается уже вследствие установления и учреждения порядка наследства, без которого ничего быть не может; которой и есть закон фундаментальной». Новый закон о престолонаследии трактовался, как видим, наиважнейшим, исходным для всего остального законодательства. Об «утверждении Престолу российскому единого права наследственного „…“ с предпочтением мужской персоны и колена пред женской» говорилось и в «Прибавлениях» П. И. Панина, где пункты 8 — 14 были специально посвящены этому вопросу, престолонаследие по мужской линии провозглашалось и в рекомендованном П. И. Паниным Павлу проекте манифеста по случаю его воцарения.

Сам Павел еще в конце 1770‑х гг. в переписке со старшими друзьями, имея в виду действовавший порядок престолонаследия, сетовал на то, что отсутствие в этом «фундаментальных законов» низводило Россию на степень азиатской державы. Сохранилось свидетельство о беседе Павла в феврале 1787 г. с прусским посланником Келлером, которому цесаревич говорил, что именно ему, имеющему наследников, предстоит «восстановить порядок, существовавший до Петра».

Толчком к этому послужил предстоящий отъезд Павла на театр войны с Турцией осенью 1787 г. Как раз в это же время как мы помним, движимая подозрениями в масонских связях Павла, Екатерина II предпринимает серьезные усилия по лишению прав Павла на престол в пользу внука. Совпадение чрезвычайно знаменательное и, надо думать, совсем не случайное. Придворная атмосфера была, видимо, настолько насыщена слухами об этих усилиях императрицы, а Павел уже тогда столь остро ощущал опасность для себя при таком повороте событий, что счел неотложным принять меры самозащиты по той же династической линии. Далее мы еще увидим, как в то самое время, когда Екатерина II стремилась, лишив сына прав на престол, устранить его политически, а возможно, и физически (ведь ходили же тогда слухи, что он будет заточен в отдаленный замок Лоде), Павел уповал — ни больше ни меньше — на смерть матери.

Так, на случай непредвиденных обстоятельств в связи с пребыванием в действующей армии, Павел, побудив предварительно Марию Федоровну отказаться от мысли когда‑либо царствовать самостоятельно, подписал вместе с ней 4 января 1788 г. акт о новом порядке престолонаследия, «дабы государство не было без наследника; дабы наследник был назначен всегда законом самим; дабы не было ни малейшего сомнения, кому наследовать и дабы сохранить право родов в наследии, не нарушая права естественного и избежать затруднений при переходе из рода в род». Этот всеобъемлющий принцип был тут же реализован в указании на право первородства по мужской линии царствующего дома и соответственно — в объявлении наследником престола их старшего сына великого князя Александра, после же него — всего его мужского поколения и т. д.

Этим, однако, Павел не ограничился. Предвидя любые неожиданности при своем отсутствии в столице, он намечает еще ряд мер, призванных предотвратить какие‑либо беспокойства в стране и в царской семье. Тем же 4 января 1788 г. датированы письмо его к сыновьям, завещание о распоряжении своим имуществом и личными вещами, письма к жене, в которых касается совсем уж, казалось бы, предельных ситуаций. Наконец, Павел пишет «Наказ» из 33‑х пунктов об управлении без него государством. В нем, в частности, немало сказано о законодательной деятельности органов власти, предусмотрены меры по кодификации, определены функции Государственного совета и номенклатура высших должностей министерского типа, роль дворянства в поддержании в государстве законности, права и обязанности духовенства, «среднего состояния», помещичьих, государственных крестьян, выдвинута умеренная внешнеполитическая программа и т. д. Вместе с тем в «Наказе» отчетливо видны централизаторские устремления Павла, свойственные другим, в том числе более ранним его политическим мнениям. В организации монархической власти Павел уже тогда придавал слишком большое значение ее вертикальному срезу, проведенному сверху донизу принципу единоначалия и т. д., что, безусловно, отличало его позицию от взглядов на построение государства Н. И. Панина и Д. И. Фонвизина.

В одном из писем к жене Павел предписывает образ ее действий на случай внезапной смерти Екатерины II (притом, что его самого не будет еще в Петербурге). Марии Федоровне следовало немедленно привести к присяге Павлу как единственно законному императору все правительственные учреждения и до его приезда объявить себя правительницей империи. Вместе с тем Павел обязует Марию Федоровну срочно опечатать кабинет Екатерины II и вообще все ее бумаги, где бы они ни находились, представив к ним надежную охрану. Можно догадываться, что Павел при этом более всего опасался, что Екатериной II уже заготовлены какие‑то секретные документы, подвергающие сомнению его династические права, и если бы они вышли на поверхность, это сильно бы осложнило перспективу его утверждения на престоле.

В другом письме Павел наставляет Марию Федоровну, как ей вести себя в том случае, если смерть настигнет и Екатерину II и его самого. Ей предстояло тогда, в соответствии с подписанным ими актом о престолонаследии, немедля провозгласить императором великого князя Александра и привести к присяге ему столичных должностных лиц. Но — любопытная оговорка — «если сын мой большой останется малолетен», в таком случае Марии Федоровне следовало объявить себя правительницей до достижения им совершеннолетия. Значит, Павел предполагал и такую возможность, что смерть Екатерины II и его собственная наступят в тот момент, когда Александр будет уже не «малолетен», а достигнет 16 лет — порога совершеннолетия, как то устанавливалось в этом же письме Марии Федоровне.

Отсюда уже нетрудно заключить, что, подписывая в тот момент, в январе 1788 г., свои распоряжения, Павел имел в виду и более длительное их применение. Иными словами, он рассматривал свои завещательные документы во всем их комплексе не как сиюминутное волеизъявление, а как постоянно действующие наследственные акты.

Как мы видели, в основе всех его исходных посылок, так же как и в основе самого конституционного проекта, завершенного после смерти Н. И. Панина Д. И. Фонвизиным, лежал расчет на смерть Екатерины II. Отвлекаясь от придворных нравов эпохи (а в этом трудно было бы не увидеть трагическую коллизию шекспировской силы), зададимся вопросом: насколько легитимны были действия Павла, как расценить их с точки зрения монархического правосознания (если в данном случае такой термин вообще уместен). Вдумаемся на мгновение в эту далеко не ординарную ситуацию, оставаясь в пределах чисто формальной стороны дела: ведь великий князь, всего лишь наследник трона при живой, царствующей матери‑императрице, на верность которой присягали в свое время, он сам и все российские подданные, считает себя вправе, игнорируя ее волю, определять будущее династии, тогда как, по принятому законоположению, только ей одной принадлежало право нераздельно распоряжаться судьбами российского престола. Ответ на этот вопрос в контексте многолетнего противостояния матери и сына вряд ли будет однозначен. Ибо при всем том нельзя не отдать должное серьезности намерений Павла, озабоченного не только и даже не столько тем, что произойдет с ним лично, а участью и благополучием государства. Что же до стремления Павла обеспечить свои династические интересы, проистекавшие из глубокого убеждения в законности своего права на престол, то они в его сознании неразрывно сливались с интересом государственным.

Если указанный выше конституционный проект был составлен благодаря совместным усилиям Н. И. Панина, Д. И. Фонвизина и его самого, то «фундаментальный закон» о престолонаследии и сопутствующие ему распоряжения были плодом собственного творчества Павла, и здесь он мог в большей мере выказать свою самостоятельность. И надо признать, что Павел всесторонне учел изъяны предшествовавшей практики престолонаследия, до деталей продумал все могущие возникнуть неожиданности и осложнения и в итоге оказался прав в главном своем расчете, поскольку его вступление на престол в ноябре 1796 г. совершилось по той же, примерно, схеме, которая была им намечена еще в январе 1788 г.

Свои плодотворные следствия имели и выработанные Павлом и его сторонниками в 1770‑1780‑х гг. основания его будущей политики. Многое из того, что было тогда намечено в области военного дела, административного устройства, сословной политики и т. д., воплотилось потом в ряде законов и практических мер Павла I. Достаточно сказать, что знаменитый закон Павла I о престолонаследии от 5 апреля 1797 г., определивший с юридической точки зрения устойчивость династии Романовых вплоть до 1917 г., почти дословно воспроизводил акт о порядке престолонаследия от 4 января 1788 г. «Император Павел, — писал по этому поводу М. В. Клочков, — за редким исключением, в своей правительственной деятельности отчетливо и ясно проводил взгляды окончательно сложившиеся у него еще до воцарения и нашедшие себе достаточное выражение в его наказе 1788 года».

Однако многое, очень многое и важное из того, что было задумано Павлом и его сторонниками в 1770‑1780‑х гг., не получило никакого воплощения. Касается это прежде всего собственно конституционалистской части их реформаторских планов, а уже к исходу 1780‑х гг. искания Павла в этой области были исчерпаны.

Более того, с точки зрения основ государственного устройства, Павел I по своем воцарении стал поступать совершенно противоположным образом тем принципам, которые разделял прежде. Парадокс заключается в том, что, вынашивая в бытность наследником идеи конституционного ограничения посредством «фундаментальных законов» самодержавного деспотизма, Павел I на деле оказался одним из самых деспотических самодержцев в России.

Произошло это в силу ряда обстоятельств.

Укажем лишь на главнейшие.

На первое место среди них надо, конечно, поставить многолетнюю эволюцию характера Павла, приведшую в середине 1790‑х гг. к деформации самой его личности, повседневными проявлениями которой стали деспотические замашки, произвол, сумасбродные выходки, уничижительное высокомерие в обращении с окружающими и т. д. — обо всем этом уже было сказано выше. Наивно было бы думать, что глубокие сдвиги в психологическом складе врожденно нормального человека не затронули бы его политического миросозерцания, ибо человек един и неделим и по природе вещей не способен раздваиваться до такой степени, чтобы свойства его личности столь круто менялись, а взгляды по коренным вопросам социального бытия оставались бы прежними.

Но этого общего объяснения было бы, разумеется, недостаточно, если бы мы не знали, как сильно и необратимо повлияла на духовный мир Павла Французская революция.

Падение веками казавшегося незыблемым монархического строя, угрожающий вызов революции европейским монархическим государством, буйства черни, преследовавшей знатные аристократические роды, кровавый террор, страшная участь на эшафоте Людовика XVI и Марии‑Антуанетты — все это привело Павла в состояние ужаса и ожесточения. Недаром современники считали 1793 г. временем решительного перелома в его характере. Павлу всюду мерещились отпрыски революции, в любом офицере он готов был видеть якобинца и все более склонялся к необходимости самых жестоких деспотических мер пресечения этого наваждения, необходимость править в России «железной лозой».

Естественно, что на таком фоне провозглашенные в ходе революции конституция и объявление Франции республикой, как ничто другое, навсегда вытравило из его сознания былые конституционные идеалы. «Если молодой Павел „…“ связывал свое будущее с конституционными гарантиями (проект Панина — Фонвизина), то 1789‑1794 годы окончательно „отбили охоту“ у него к поискам таких форм» (Н. Эйдельман).

Вот при таких политических воззрениях Павел и вступил на престол.