Павел или Александр?

Официально провозгласив при воцарении Павла своим наследником, Екатерина II, как мы уже не раз отмечали, меньше всего думала о том, что он когда‑либо займет российский престол. Систематически не допуская Павла по достижении им совершеннолетия к управлению страной, она обнаруживала свои истинные намерения на его счет, ибо в условиях абсолютистской системы правления не готовить исподволь наследника к государственным делам означало не что иное, как не воспринимать его всерьез будущим самодержцем. Удаление Павла после 1783 г. от большого императорского двора в Гатчину лишь подтверждало нежелание Екатерины II видеть его в этой роли. Но даже наступившее затем многолетнее отчуждение еще не лишало Павла надежды на изменение со временем, при благоприятном стечении обстоятельств, его положения в государстве.

Однако надежда эта в один прекрасный день могла безвозвратно рухнуть, коль скоро возникла бы угроза самим его правам на престол. А лишить его этих прав Екатерина замышляла уже давно, едва ли не с первых же месяцев царствования.

Об этом, в частности, свидетельствует история с ее бракосочетанием, разыгравшаяся в 1763 г., вскоре после коронации. Тесно связанный с ней в прежние годы бывший канцлер А. П. Бестужев‑Рюмин предложил (видимо, по ее подсказке или угадывая ее желание) возбудить вопрос о вступлении императрицы в брак, имея в виду ее молодые еще годы и интересы престолонаследия. Претендентом на руку императрицы подразумевался при этом ее возлюбленный Г. Г. Орлов, которому она в значительной мере и была обязана успешным исходом дворцового заговора 1762 г. Еще до свержения Петра III у нее родился от Орлова сын Алексей (получивший в 1765 г. фамилию Бобринский).

Предложение Бестужева‑Рюмина получило поддержку части духовенства и некоторых сенаторов. Екатерина II представила его на рассмотрение Совета при своей особе, мотивируя необходимость брака с Орловым ссылками на слабое здоровье Павла. Если бы этот брак состоялся, то Екатерина II, опираясь на петровский Устав 1722 г. могла бы — в ущерб династическим интересам Павла — объявить законным наследником престола А. Г. Бобринского. При рождении же от этого брака детей она получила бы еще одну возможность отстранить Павла, узаконив права на престол кого‑либо из них.

Его сторонники сразу же оценили нависшую над ним опасность и решительно воспротивились матримониальным поползновениям Екатерины II. Н. И. Панин сумел доказать при дворе, что великий князь здоров и физически достаточно вынослив, на Совете же заявил: «Императрица может делать, что хочет, но госпожа Орлова никогда не будет императрицей России». (Напомним, что сведения о предполагаемом замужестве императрицы просочились в гвардейскую массу, настроенную в пользу Павла и интерпретировавшую их в сугубо враждебном Екатерине и Орлову духе). На том дело тогда и окончилось, ко вопрос о Бобринском в этом династическом контексте снова возник летом 1771 г., когда Павел тяжело заболел, при дворе были сильно встревожены, и пошли разговоры, инспирированные, видимо, самим Орловым, который находился тогда в зените своего могущества, о том, что в случае неудачного исхода болезни наследником престола будет объявлен Бобринский. Однако на сей раз Екатерина II не поддержала своего фаворита, Павел благополучно выздоровел, и вопрос о Бобринском отпал навсегда.

Тем не менее Екатерина II продолжала вынашивать свой замысел. Считая, очевидно, для себя неудобным и невыгодным снова поднимать вопрос о престолонаследии, когда Павел был еще в юношеском и отроческом возрасте, Екатерина отодвигала реализацию своего замысла в некое будущее и, можно предполагать, связывала ее с появлением у цесаревича мужского потомства. Отчасти и поэтому вскоре по достижении им совершеннолетия она предпринимает усилия по поиску для сына невесты, завершившиеся в сентябре 1773 г. его бракосочетанием с великой княгиней Натальей Алексеевной, а буквально на следующий день после ее неожиданной кончины в апреле 1776 г., пренебрегая всеми приличиями, начинает спешно готовить почву для нового брачного союза сына, на этот раз с принцессой Вюртембергской Софией‑Доротеей, будущей великой княгиней Марией Федоровной.

Рождение в следующем году у великокняжеской четы первенца — Александра — коренным образом изменило ситуацию. У Екатерины II появилась наконец реальная перспектива претворить свой замысел в жизнь.

Как глава императорского дома, она считает теперь своим правом и долгом взять на себя заботу о новорожденном внуке — будущем наследнике престола, воспитав его по своему образу и подобию, и, как мы уже видели, бесцеремонно отлучает его от родителей. Вместе с тем до поры до времени она не могла еще позволить себе каким‑либо образом афишировать свой замысел и тем более высказываться о нем официально — он держался втуне, доверялся лишь избранным. Так, в марте 1779 г. в письме к барону Ф. М. Гримму Екатерина II называет Александра «носителем короны в будущем».

Но Павел с его обостренной чувствительностью справедливо заподозрил в деспотическом отстранении его с женой от воспитания Александра (а два года спустя — и Константина) тревожный симптом для своих династических прав. Его беспокойство возрастало в связи с заграничным путешествием 1781 — 1782 гг., найдя почву в толках, которые как раз с этого времени начинают расходиться при дворе, о намерении Екатерины лишить его прав на престол в пользу Александра.

Это намерение Екатерины II, конечно, крепло по мере того, как Александр подрастал, а ее отношения с Павлом ухудшались. Однако его тем труднее было осуществить, чем большее время цесаревич значился официальным наследником престола. Совершаемая сверху абсолютистской властью перемена в порядке престолонаследия вообще, а при живом наследнике особенно была чрезвычайно ответственным актом, болезненно затрагивавшим династические традиции, придворные взаимоотношения, общественное правосознание и равнозначным, по сути дела, государственному перевороту. Это требовало тщательной юридической, политической, психологической подготовки.

Екатерина II вполне это понимала и в поисках исторического обоснования своего права распоряжаться судьбами престола с 1787 г. обращается к прецедентам из истории предшествующих царствований. Она внимательно изучает «Правду воли монаршей» Ф. Прокоповича, петровское законодательство о престолонаследии, манифест о вступлении на престол Екатерины I и другие подобные акты эпохи «дворцовых переворотов». 25 августа 1787 г. статс‑секретарь императрицы А. В. Храповицкий записал в своем дневнике: «Спрошены Указы о наследниках, к престолу назначенных, со времен Екатерины 1‑й». Но в центре ее интересов — Петровская эпоха, судьба царевича Алексея. 20 августа 1787 г. Храповицкий отметил в дневнике: «Читали мне известный пассаж из „Правды воли Монаршей“. Тут, или в Манифесте Екатерины 1‑й сказано, что причина несчастия царевича Алексея Петровича было ложное мнение, будто старшему сыну принадлежит престол». В одной из своих записок того времени, очевидно подводившей итог ее размышлениям на эту тему, Екатерина II пишет: «Итак, я почитаю, что прещедрый Государь Петр I, несомненно, величайшие имел причины отрешить своего неблагодарного, непослушного и неспособного сына. Сей наполнен был против него ненавистью, злобой, ехидной завистью „…“ и т.д. Стало быть, оспаривая как „ложное“ укоренившееся в сознании русского общества представление о предпочтительности мужского первородства при занятии престола, Екатерина II вместе с тем пытается найти в примере Петра оправдание своим собственным намерениям в отношении Павла, а его самого, возможно, устрашить участью царевича Алексея.

В своих набросках «Греческого проекта», по которому, как известно, во главе создававшегося на развалинах Оттоманской империи Греческого царства она собиралась поставить великого князя Константина Павловича, Екатерина II примерно тогда же заметила, что он возьмет на себя обязательства «не учинить ни в каком случае наследственное или иное притязание на всероссийское наследие, равномерно и брат его на греческое» (курсив мой. — А. Т.). Таким образом, Екатерина II тогда уже ясно видела Александра на российском троне не только в национальных границах, но и в широкой геополитической перспективе.

В исторической литературе принято обычно этот отмеченный 1787 г. сдвиг на пути оформления Екатериной II своего замысла по устранению от престола Павла объяснять усилением его прусских симпатий и негласных сношений с берлинским двором, который занял тогда враждебную позицию к России, вынужденной вести войну на юге с Турцией и на севере (с 1788 г.) со Швецией. Нежелание Павла считаться с ее внешнеполитическим курсом Екатерина II готова была расценить (или хотя бы представить в таком виде окружающим) противоречащим национальным интересам государства. Думается, однако, что ее могли подтолкнуть к тому и обстоятельства внутреннего порядка, в частности, вновь выявившиеся, как мы помним, именно в 1787 г. в связи с очередной поездкой Баженова в Петербург сношения Павла с кружком московских мартинистов, что вызвало со стороны Екатерины II и новую вспышку гонений на них. В этом смысле представляется далеко не случайной определенная хронологическая последовательность событий. 27 июля 1787 г. был издан один из самых репрессивных в отношении Новикова указов Екатерины II, а уже в двадцатых числах августа в дневнике Храповицкого фиксируются ее первые попытки найти историческое оправдание замыслам по лишению Павла права на престол.

Есть основания полагать, что и в последующем все более раскрывавшиеся связи Павла с московскими масонами вносили свою лепту в процессе созревания у Екатерины II этого замысла. 14 августа 1792 г. она писала доверительно барону Гримму: «Сперва мой Александр женится, а там со временем и будет коронован со всевозможными церемониями, торжественными и народными празднествами». Н. Шильдер верно заметил, что в этих словах императрицы «намерения ее относительно будущности Александра» были выражены уже «как окончательно решенное дело». Но тут нелишне напомнить, что всего за две недели до того завершилось длившееся еще с апреля следствие по делу московских мартинистов, в ходе которого подтвердились тревожные подозрения Екатерины II о тайных сношениях Павла с новиковским кружком, лелеявшим надежды на его воцарение.

Это как бы развязывало императрице руки, разница в ее чувствах к сыну и внуку бросалась теперь в глаза каждому непредвзятому наблюдателю, и она уже могла не скрывать своих планов. Не случайно как раз в это время, с начала 1790‑х гг., слухи о предстоящих переменах на престоле выходят из верхушечных придворных кругов и довольно широко расходятся в столичном обществе. За пределами Зимнего дворца «проникали тайну Екатерины II, желавшей отдалить от престола своего сына», — вспоминал служивший тогда в Петербурге кавалерийский офицер А. С. Пишчевич. «Мысль ее была, — продолжал он, — описав все качества настоящего наследника, отрешить его, а внуку своему Александру вручить кормило царства». Эти слухи проникали и в иностранную дипломатическую среду, откуда становились известны и в европейских столицах. В 1793 г. саксонский посланник в Петербурге доносил своему двору: «Известно, что уже несколько лет тому назад было намерение исключить „цесаревича“ от престолонаследия». О желании Екатерины II «устранить» своего сына в пользу Александра сообщал в Лондон в следующем году и английский посланник Ч. Витворт, полагавший, что в русских условиях такой шаг был бы далеко не безболезненным.

Екатерина II, как мы уже видели из ее письма к Гримму, свое нетерпеливое желание видеть наследником престола вместо Павла Александра непосредственно увязывала с его скорейшей женитьбой — так же, как и за двадцать лет до того она стремилась в тех же целях ускорить бракосочетание самого Павла. Уже давно между Петербургом и двором наследного принца Баденского шли переговоры о возможности выдачи его старшей дочери Луизы‑Августы за внука императрицы, в ноябре 1792 г. принцесса Баденская совершила путешествие в Россию для знакомства с женихом, в мае 1793 г. они были обручены, а в конце сентября в торжественно‑праздничной обстановке состоялось их бракосочетание. Заметим, что новоиспеченному мужу не исполнилось и 16 лет, а его молодой жене (получившей в православии имя Елизаветы Алексеевны) сравнялось только 14, — брак явно форсировался Екатериной II.

Павлу, однако, он не принес никакой радости. В тех условиях, когда слухи о ее желании произвести столь решительную перемену в порядке престолонаследия получили уже хождение в публике, Павел не мог не быть в курсе намерений на свой счет матери. Мысль об этом уже и до того разъедала его душу. Страх быть отрешенным от законных прав на престол с весьма неясными, мягко говоря, перспективами на будущее свое существование, гнетущее чувство несправедливости, ощущение безнадежности, тоскливое бессилие от невозможности что‑либо изменить в свою пользу — все это не давало ему покоя. Вполне объяснимо поэтому, что в браке, придавшем сыну большую самостоятельность и значение при дворе, Павел увидел признак того, что разговоры о сокровенных династических намерениях Екатерины II перемещаются теперь в практическую плоскость, что момент объявления Александра наследником престола приближается. И хотя отношения Павла с сыном были достаточно сложными, неровными, а порой и напряженными (выйдя из‑под монопольного влияния Екатерины II, бывая то при ее дворе, то в Гатчине и Павловске, Александр вынужден был постоянно лавировать между бабкой и родителями), наверное, тяжелее всего цесаревичу было видеть в сыне не просто политического соперника, а враждебную силу в собственной семье, орудие личного своего унижения.

Екатерина II между тем стремится придать своему династическому плану официальный характер и в 1794 г. выносит его на обсуждение Совета при своей особе (в Совет тогда входили такие знатные вельможи, как престарелый граф К. Г. Разумовский, графы П. А. Румянцев‑Задунайский, Н. Г. Чернышев, Н. И. Салтыков, А. Р. Воронцов и другие). Она доводит до его сведения, что собирается «устранить сына своего от престола», ссылаясь на его «нрав и неспособность» и объявить наследником внука Александра. Какие‑либо документальные данные об этом секретном заседании до нас не дошли, да скорее всего их и не было — слишком уж предмет щепетилен. О том, что там происходило, мы знаем из позднейших мемуарных показаний осведомленных современников. Так, по рассказу Д. П. Рунича, опиравшегося на свидетельство правителя дел канцелярии Совета И. А. Вейдемейера, большинство его членов были готовы поддержать Екатерину, но тут раздался голос графа В. П. Мусина‑Пушкина, сказавшего, что «нрав и инстинкты наследника, когда он сделается императором, могут перемениться» — и этого оказалось достаточно, чтобы намерение Екатерины II было остановлено. Из воспоминаний А. С. Пишчевича, имевшего знакомства среди гатчинских офицеров, следует, что с возражениями выступил долгие годы приближенный к Екатерине II граф А. А. Безбородко — человек, несомненно, государственного ума, но и искуснейший царедворец. Он выдвинул гораздо более существенный в плане традиций общественного правосознания в России довод, представив, вопреки ее намерениям, «все худшие следствия такового предприятия для отечества, привыкшего почитать наследником с столь давних лет ее сына».

Несмотря на неудачу попыток Екатерины II официализировать свой династический план, она вовсе не отказалась от него и стала искать обходных путей уже в недрах царской семьи — с тем, чтобы добиться от самого Павла как бы добровольного отречения от престола. (О том, что Екатерина II старалась заставить Павла «добровольно» отказаться от трона, писал в своих мемуарах и М. А. Фонвизин со ссылкой на рассказы генерала Н. А. Татищева, близкого к императрице командира Преображенского полка.) Но Мария Федоровна наотрез от этого отказалась и тут же покинула Царское Село. Преданная мужу, не допускавшая и мысли о его соперничестве с сыном на династической почве, сама не лишенная надежды на свою прикосновенность в будущем к престолу, она сделала все возможное для их примирения и, видимо, договорилась с Александром о дальнейших действиях по отражению настойчивых домогательств императрицы.

Для Екатерины II заручиться согласием Александра на свой династический план было делом первостепенной важности — иначе вообще все ее хлопоты на этот счет теряли бы всякий смысл. Вскоре после женитьбы внука, в октябре 1793 г., императрица пыталась добиться содействия в столь щекотливом деле Ф. Лагарпа, памятуя о духовном влиянии, которое он имел на Александра, к тому же и отношение Павла к наставнику сына было достаточно напряженным. Лагарп, однако, вовсе не собирался разыгрывать отведенную ему роль и впутываться в скандальные отношения членов царской семьи. Во время беседы с Екатериной он держался крайне осмотрительно и не только не выполнил ее просьбы, но напротив, постарался, со своей стороны, помирить отца с сыном. Раздраженная Екатерина II в отместку отстранила Лагарпа от занятий с внуками, а затем летом 1795 г. способствовала отъезду его из России.

Теперь, в 1796 г., незадолго до смерти, она сама заводит с внуком разговор о своих намерениях на его счет. Разговор этот, в котором Екатерина II, понятно, всячески убеждает Александра дать согласие на объявление его престолонаследником, состоялся 16 сентября 1796 г. 24 сентября Александр пересылает бабке письмо — живой и непосредственный отклик на их беседу. В самых почтительных тонах благодарит он ее за «то доверие», каким она его удостоила, заверяет бабку, что чувствует «все значение оказанной милости», что ее «соображения», высказанные по главному предмету разговора, «как нельзя более справедливы» и т. д. Казалось бы, Александр выказал здесь полное согласие с предложением Екатерины. Было бы, однако, опрометчивым видеть в этом письме выражение его истинных мнений.

Всем своим воспитанием и уже сложившимся мировоззрением и политическими взглядами 19‑летний великий князь был весьма далек от предназначенной ему Екатериной II участи и готовил себя к совсем другому поприщу. Пройдя «школу» Лагарпа, усвоив просветительские идеалы и освободительный пафос Французской революции, настроенный почти по‑республикански, Александр в эти молодые годы критически оценивал русские общественные порядки, испытывая острую неудовлетворенность своим положением при дворе и нежелание когда‑либо царствовать. Сокровенными своими размышлениями он делился в 1796‑1797 гг. с немногими самыми доверенными людьми. Так, в письмах к Лагарпу (февраль) и В. П. Кочубею (май 1796 г.) он подвергает уничтожающей критике управление Екатериной II государством, злоупотребления и пороки администрации, придворные нравы, фаворитизм и признается в намерении отречься в будущем от престола и «жить спокойно частным человеком».

При таком складе мыслей и чувств Александра ни о каком согласии его с династическими планами Екатерины II не могло быть, конечно, и речи. Привыкнув с детских лет балансировать между интересами Екатерины II и Павла, избегать ссор и раздоров, скрывать свои подлинные намерения, Александр и в данном случае проявил столь свойственные ему уклончивость и лицемерие. Дело не только в том, что сам он мечтал лишь об уединенной жизни «частного человека», но и в том, что, независимо от того, он ни в коей мере не собирался выступать в роли узурпатора отцовских прав на престол. В доверительном разговоре с фрейлиной своей жены Р. С. Эделинг, Александр произнес тогда примечательные слова: «Если верно, что хотят посягнуть на права отца моего, то я сумею уклониться от такой несправедливости. Мы с женой спасемся в Америку, будем там свободны и счастливы, и про нас больше не услышат».

Поначалу от Екатерины II укрылось, видимо, что примерно в одно время со словесными заверениями Александра о согласии с ее династическими планами началось его сближение с отцом. Посредником в их примирении был, в частности, бывший воспитатель Александра А. Я. Протасов, который столь много в этом преуспел, что Павел и Мария Федоровна благодарили его за то, что «возвратил им сына». Знаменательно, что именно в то время, дабы отклонить Павла от подозрений в свой адрес, Александр несколько раз именует его в официальных обращениях «императорским величеством». Такой же титул он применяет к Павлу и в письмах А. А. Аракчееву, в том числе и в письме от 23 сентября 1796 г., то есть накануне того дня, которым датировано «согласительное» письмо Александра к Екатерине II. Тем самым он давал понять, что признает отца императором еще при жизни бабки.

Без сомнения, Александр знал об ее династических планах еще задолго до того, как она вступила с ним в переговоры, знал он, разумеется, и о давлении императрицы на мать с целью добиться отречения Павла и, скорее всего, обговорил с ней и то, как будет себя вести в контактах с бабкой. Очевидно, и его письмо к ней от 24 сентября 1796 г. было написано с ведома матери. Не лишено оснований и предположение о том, что о своих разговорах с Екатериной II Александр оповестил и самого Павла, который мог втайне привести сына к присяге себе как императору.

Мы проследили, таким образом, ход продвижения Екатериной II своего замысла вплоть до конца сентября 1796 г. — на этом сколь‑нибудь достоверные данные на сей счет обрываются.

Правда, как можно судить по некоторым мемуарным показаниям современников, в последние месяцы и даже недели жизни императрицы по Петербургу стали вдруг расходиться слухи о ее манифесте — своего рода завещании, которым и предусматривалось лишение прав на престол цесаревича Павла и объявление наследником внука Александра, причем, по этим слухам, манифест, чуть ли уже не подписанный, будет обнародован 24 ноября — в день тезоименитства Екатерины II или — самое позднее — 1 января 1797 г.

Вопрос об этом манифесте не раз привлекал к себе внимание в исторической литературе, о нем велись горячие споры, высказывались различные точки зрения. Совсем недавно историк А. Б. Каменский, автор ряда трудов о екатерининской эпохе, заметил: «Никаких доказательств того, что это завещание Екатерины действительно существовало, до сих пор не найдено. Скорее всего его никогда и не было». Но если бы вообще изначально отсутствовали какие‑либо документы, воплощавшие волю Екатерины II к перемене наследника на престоле, то надо было бы поставить под сомнение и многочисленные данные об ее усилиях такого рода, красной нитью проходящих через последнее двадцатилетие ее царствования, или же сами эти усилия объявить чистым блефом.

Между тем документально зафиксированные следы этого манифеста мы находим в том самом письме Александра к Екатерине II от 24 сентября 1796 г., которое явилось откликом на их беседу о престолонаследии 16 сентября. Александр благодарит здесь бабку не просто за оказанное доверие, а также и за врученные ему ее «собственноручные пояснения и остальные бумаги». А «эти бумаги», продолжает Александр, «подтверждают все соображения, которые Вашему Величеству благоугодно было недавно сообщить мне» и которые он признает как нельзя более справедливыми. Не боясь впасть в преувеличение, мы можем с достаточной долей вероятия утверждать, что «остальные бумаги» — это и есть, судя по контексту, некий черновой, первоначальный текст манифеста (и, возможно, сопровождающих его актов), который императрица сочла нужным дополнить своими письменными комментариями («собственноручные пояснения»), вручив их внуку в ходе беседы.

Указания на то, что «было завещание» Екатерины II, «чтобы после нее царствовать внуку ее, Александру», содержатся в мемуарных свидетельствах Г. Р. Державина, занимавшего тогда крупные государственные посты и вхожего к императрице, причем он полагал, что это завещание существовало еще в 1793 г.

Как бы то ни было, завещание Екатерины II, хранившееся в свое время в глубокой тайне, несмотря на неоднократные поиски историков разных поколений, до сих пор не найдено.

Но до нас дошли рассказы очевидцев придворной жизни 1790‑х гг., записанные в разных вариантах, о том, как это завещание всплыло вдруг на поверхность в момент смерти Екатерины II и воцарения Павла I — и тут же снова исчезло.

Если отвлечься от лишних и малодостоверных частностей, которыми обросло это мемуарное предание, оно может быть сведено к двум основным версиям.

По одной версии, известной главным образом из припоминаний князя С. М. Голицына, завещание было найдено великим князем Александром, Ростопчиным и А. Куракиным в кабинете Екатерины II при разборе, по поручению нового императора, ее бумаг сразу по ее смерти, среди других совершенно конфиденциальных рукописей, предназначавшихся покойной императрицей для Павла. По ознакомлении с ним Александр взял с Ростопчина и Куракина клятвенное обещание в неразглашении каких‑либо сведений о завещании и тут же предал его огню, не сказав обо всем этом ни слова самому Павлу.

По другой версии, завещание, составленное А. А. Безбородко для обнародования, было отдано ему же Екатериной II на хранение. По смерти императрицы Безбородко вручил пакет с завещанием Павлу, который немедля бросил его в камин, даже не читая («Многие, бывшие тогда при дворе, меня в том уверяли», — свидетельствовал описавший этот эпизод в своих воспоминаниях Л. Н. Энгельгардт. На «живые, устные предания» ссылался в подтверждение данной версии и А. М. Тургенев). Добавляли при том, что именно за эту услугу Безбородко и удостоился от Павла чрезвычайных даров и наград, когда в день коронации был осыпан поразившими всех своей щедростью милостями (титулом светлейшего князя, званием канцлера, обер‑гофмейстерским чином, орденом Св. Иоанна Иерусалимского и в придачу тридцатью тысячами десятин земли и несколькими тысячами крепостных).

Тут мы не должны упускать из виду, что более мелкие обстоятельства этого эпизода освещены мемуаристами по‑разному, со своими подробностями, иногда малодостоверными, а порой и просто апокрифическими. Таковым является, например, сообщение М. А. Фонвизина о том, что манифест был составлен с согласия приближенных к императрице вельмож, в преданности которых она была уверена. Столь же маловразумителен пущенный самим Безбородко, видимо, не без корысти, слух (в записи П. И. Бартенева) о подписании «бумаг» об изменении порядка престолонаследия рядом видных государственных лиц екатерининской эпохи, в том числе А. В. Суворовым, П. А. Румянцевым, П. А. Зубовым, митрополитом Гавриилом. Непонятно прежде всего, что это были за «бумаги»? Если манифест и сопровождающие его акты, то они могли быть подписаны только императрицей. Если же это был документ частного, непубличного характера, то инициировать от своего имени перед ней вопрос о замене одного наследника престола другим указанные выше лица (или вообще кто бы то ни был из их среды), по всем нормам социального этикета той эпохи, никогда бы не осмелились. Опытнейший придворный, граф Ф. Г. Головкин недоумевал по этому поводу: «Где государыня отыскала четырех таких дураков для скрепы династического документа, который навел бы их прямо на лобное место?»

Но при всем том на факт передачи завещания Павлу не кем иным, как Безбородко, все мемуаристы указывают единодушно.

О чем же, о каком именно тексте шла речь во всех этих рассказах? Вероятнее всего, дело касалось неких первоначальных вариантов, черновых набросков текста манифеста, примерно на том уровне его подготовки, на каком Екатерина II за полтора месяца до смерти показывала его Александру. Но это не был полностью завершенный текст манифеста — как нам представляется, довести работу над ним до конца Екатерина II так и не успела или, скорее всего, не смогла.

Она вовсе не ожидала столь скорой смерти: болезнь, поразившая императрицу в одночасье, настигла ее внезапно, а ее кончина застала окружающих врасплох. Ясно, что она могла не спешить, откладывая день ото дня оформление столь ответственных бумаг. Следует поэтому отвести мнение некоторых мемуаристов, подхваченное затем историками, что лишению Павла прав на престол помешала только скоротечная смерть Екатерины, — не случись 5 ноября апоплексического удара, проживи она еще несколько дней, и судьба Павла — а значит, и России — смогла бы сложиться совсем по‑другому. Но дело не только в этом. Перед императрицей возникали затруднения гораздо более существенные и куда менее случайного порядка.

Мы видим, с какими неожиданными и ею, очевидно, ранее непредвиденными препятствиями столкнулась Екатерина II, как только приступила к практической реализации своего династического замысла.

Она испытала прежде всего глухое сопротивление подвластного ей, казалось бы, Совета при своей особе, когда достаточно было возражения одного из его участников (то ли Мусина‑Пушкина, то ли Безбородко, — в данном случае не так уж важно), чтобы повернуть вспять весь ход дела. Она натолкнулась на тихое, но очень твердое нежелание сотрудничать с ней Лагарпа. Она встретила решительное сопротивление в собственной семье, когда великая княгиня Мария Федоровна, несмотря на все уговоры, наотрез отказалась содействовать ей в устранении Павла от престола. Наконец, она оказалась обманутой самим Александром, который лицемерно вводил ее в заблуждение, обволакивал флером своего согласия, а за спиной вступил, в сущности, в сговор против ее династических намерений с матерью и, очевидно, с отцом. Трудно допустить, чтобы в те оставшиеся после разговора с внуком и до смертельной болезни полтора с лишним месяца Екатерина с ее проницательностью не распознала (или хотя бы не заподозрила) истинный характер его двуличной позиции. А одно это пресекло бы замыслы Екатерины II об объявлении Александра наследником престола. Были наверняка и другие, не выступавшие на поверхность проявления нежелания потворствовать этим замыслам Екатерины. Мы оставляем сейчас в стороне и почти не проясненный в литературе вопрос о сопротивлении ей со стороны «пропавловской» оппозиции, сторонников и друзей покойного Н. И. Панина. Но и сказанного достаточно.

Надо при этом помнить, что реализация такого замысла, с точки зрения юридических установлений и общественного правосознания того времени, могла считаться доведенной до конца в том случае, если бы соответствующий акт был бы обнародован при жизни Екатерины II ею самой, — лишь тогда он имел бы силу закона. Ведь в сходной ситуации междуцарствия 1825 г. давно уже оформленный акт об изменении порядка престолонаследия только потому не мог быть приведен в действие, что не был в свое время обнародован Александром I. Довести же до обнародования столь высокой государственной значимости акт, как манифест об устранении одного наследника престола и замене его другим, даже Екатерине II, при всей неограниченности ее власти и ее влияния в обществе, вряд ли было уже по силам. И чем дальше шло время, тем такая затея оказывалась все более безнадежной.

Едва ли не важнейшая причина этого коренилась, как мы уже отмечали, в беспрецедентно долгом пребывании Павла в положении официального наследника престола, причем в стране с преобладающим крестьянским населением и со свойственным ему патриархально‑консервативным менталитетом. Суть такого понимания вещей отчетливо выразил Безбородко, который, если верить мемуарам А. С. Пишчевича, при обсуждении на Совете 1794 г. намерения Екатерины II лишить Павла права на престол обратил внимание на «худые следствия такового предприятия для отечества, привыкшего почитать наследником с столь давних лет ее сына». В одном из рукописных литературно‑исторических произведений начала XIX в., трактовавшем тему завещания Екатерины II, в уста того же Безбородко вложен аналогичный довод. Дело происходит в загробном мире, где на расспросы императрицы, почему он не обнародовал после ее смерти манифест‑завещание, Безбородко отвечает, что «народ „…“, узнав о кончине твоей, кричал по улицам провозглашения Павла императором; войска твердили то же „…“. Народ в жизнь вашу о сем завещании известен не был. В один час переменить миллионы умов ведь дело, свойственное только одним богам». Ощущение опасности внутренних волнений в стране, если бы план Екатерины II по устранению Павла от престола был бы все‑таки приведен в жизнь, пронизывает и поденные записи конца 1796 г. такого вдумчивого наблюдателя политических происшествий, как А. Т. Болотов: это «произвело бы в государстве печальные и бедственные какие‑нибудь последствия, или какие несогласия и беспокойства неприятные всем Россиянам „…“. И все содрогались от одного помысления о том».

Если мы соотнесем эти тревожные строки со стойкой приверженностью простонародья к имени Павла, с непрекращавшимися все царствование Екатерины II стихийными порывами «низов» к возведению его на престол, то возможность возникновения, при попытке публично ущемить его династические права, социального брожения, некоей «смуты» представится нам не столь уж невероятной.

Понимание этого было не чуждо и некоторым близким ко двору русским и иностранцам — они вообще отказывались верить разговорам о такого рода замыслах Екатерины II. «Никогда я не была уверена, чтобы императрица действительно имела эту мысль», — вспоминала ее фрейлина В. Н. Головкина. Ф. Г. Головкин — видная фигура при дворе Екатерины II и Павла I — считал «баснями» рассказы о существовании ее завещания‑манифеста: «…императрица слишком хорошо знала дела, чтобы поверить, что несколько слов, начертанных ее рукой, оказались бы достаточными изменить судьбу государства». Не принимал всерьез слухи о намерении Екатерины II отстранить Павла от престола и английский посланник в России Ч. Витворт, еще в 1784 г. сомневавшийся, что она «зайдет так далеко», ибо «хорошо знает Россию и поймет, что столь произвольные действия в такое время сопряжены с некоторой опасностью».

Во всей этой истории с попытками Екатерины II изменить порядок престолонаследия в России не может не броситься в глаза ее поразительное сходство с династической ситуацией конца 1750‑х — самого начала 1760‑х гг., когда, как мы помним, Елизавета, разуверившись в Петре Федоровиче, возжелала лишить его права на престол в пользу его сына и своего двоюродного внука Павла Петровича. Теперь точно так же поступает Екатерина II, собираясь лишить права на престол сына Павла в пользу внука Александра. Кардинально меняется только положение Павла в этих династических замыслах. На протяжении своей жизни он, таким образом, дважды оказывался втянутым, помимо своей воли, в дворцовую династическую игру. Но если при Елизавете Павел выступал одновременно ее орудием и целью, то при Екатерине II — всего лишь жертвой.

Свое намерение отстранить Павла от престола в разные периоды его жизни Екатерина II мотивировала по‑разному. В ранние его годы она все больше упирала на слабое здоровье сына и на вытекающее отсюда беспокойство за судьбу престола. В зрелом же его возрасте Екатерина II ссылалась обычно на «дурной нрав» и неспособность цесаревича к государственным делам.

Что касается «нрава», то здесь, казалось бы, у нее были весьма веские резоны: десятилетия опалы и унижения не прошли для Павла бесследно.

Непережитая драма отца, страшные детские впечатления от переворота 1762 г. и убийства Иоанна Антоновича, деспотические посягательства матери на его права, бесконечные уколы самолюбию ее фаворитов, гонения на ближайших друзей и сподвижников, полное, казалось бы, крушение упований на свое царственное призвание перед угрозой кары за связь с масонами и лишения законных прав на престол, преследовавший с детских лет страх быть умерщвленным в обстановке дворцовых интриг — весь этот эмоциональный пресс непосильным бременем давил на психику Павла и, усугубив врожденные недостатки и противоречивые черты его характера, деформировал его личность.

К середине 1790‑х гг. это был уже не тот живой, щедрый, веселый, нервный, вспыльчивый, своенравный, но расположенный к людям, исполненный высоких нравственных и духовных помыслов, по‑своему цельный и простодушный человек, каким он воспринимался в молодые годы и каким запечатлелся во многих мемуарах. Разумеется, все эти свойства не исчезли вовсе. Но теперь Павел все чаще представал перед окружающими натурой мрачной, разочарованной, сосредоточенной на себе, то и дело шокирующей их непредсказуемостью своих поступков и нетерпимостью, вспышками ничем не мотивированного гнева, а иногда и неукротимого бешенства, не знавшей меры раздражительностью, доходящей до мании мнительности. Н. В. Репнин еще в 1781 г. предостерегал Павла от чрезмерной подозрительности. Теперь Павел производил впечатление человека вечно мятущегося и страдающего от собственных пороков. По тонкому наблюдению конца 1780‑х гг. французского дипломата графа Л.‑Ф. Сегюра, «он мучил всех тех, которые были к нему близки, потому что он беспрестанно мучил самого себя». В 1793 г. преданный Павлу Ф. В. Ростопчин в письмах к С. Р. Воронцову в отчаянии жалуется на Павла: «Каждый день мы слышим о насилиях, о проявлениях такой мелочности, каких должен был бы стыдиться честный человек», «здесь следят за образом действий великого князя не без чувства горечи и отвращения „…“. При малейшем противоречии он выходит из себя», «великий князь делает невероятные вещи; он сам готовит себе погибель и становится все более ненавистным».

И тем не менее апелляция к дурным свойствам натуры Павла так и не помогла Екатерине II в ее поползновениях к лишению его прав на престол.

Замечательно, что еще современники отдавали себе ясный отчет в том, что в основе тяжелых перемен в характере цесаревича лежал нараставший с годами антагонизм с матерью и что уже само ее присутствие стимулировало их проявление. М. А. Фонвизин, помнивший о Павле и по личным впечатлениям, и по семейным преданиям, и по рассказам людей из его окружения, отмечал: «В. к. Павел Петрович рожден был с прекрасными душевными качествами, добрым сердцем, острым умом, живым воображением и при некрасивой наружности восхищал всех знавших его своею любезностью. Но превратное воспитание, многолетний стесненный образ жизни при ненавидевшей его матери исказили эти добрые свойства. Екатерина постоянно держала его далеко от себя, не допускала к участию в делах государственных „…“. Временщики и царедворцы в угодность императрицы показывали явное пренебрежение к ее сыну, и он, беспрестанно оскорбляемый и уничижаемый, сделался болезненно раздражительным до исступления и бешенства; таким и увидела его Россия на троне». «Думать надобно, — писал по этому поводу много знавший о придворной жизни конца XVIII в. Л. Н. Энгельгардт, — что ежели бы он не претерпел столько неудовольствий в продолжительное царствование Екатерины II, характер его не был бы так раздражен, и царствование его было бы счастливо для России, ибо он помышлял о благе оной». Еще более определенно, резко и даже обличительно формулировал то же мнение, совершенно независимо от Энгельгардта, и другой авторитетный мемуарист эпохи — Д. П. Рунич: «Если бы 34‑летние раздражения, самые чувствительные оскорбления и ожидания непрестанные, что ненавидящая его мать, завладевшая его скипетром, отлучит его от престола, чтобы посадить на него его сына, не сделали нрав Павла 1 ‑го подозрительным, недоверчивым и нерешительным, он был бы одним из величайших монархов света „…“.

Вполне вероятно, что в многолетнем ущемлении Екатериной II прав и личных интересов Павла видели источник роковых сдвигов в его характере и участники Совета при особе императрицы, когда в 1794 г. не приняли во внимание ее жалобы на «нрав» цесаревича. Быть может, именно этот, далеко не благоприятный для Екатерины, смысл заключала в себе не лишенная сарказма, многозначительная реплика В. П. Мусина‑Пушкина насчет того, что «нрав и инстинкты наследника, когда он сделается императором, могут перемениться».

Что же до ссылок Екатерины II на неспособность Павла к государственной деятельности, то, во‑первых, уже практика его четырехлетнего царствования не подтверждает, как увидим далее, этот тезис, и, во‑вторых, дело касалось отнюдь не государственной недееспособности цесаревича, разговорами о которой его недоброжелатели стремились прикрыть свое нежелание видеть Павла на престоле, дело касалось совсем другого. Еще в начале 1780‑х гг. после одной из бесед с ним на политические темы Екатерина II заметила: «Мне больно было бы, если бы моя смерть подобно смерти императрицы Елизаветы, послужила знаком изменения всей системы русской политики». Вот о чем, оказывается, шла речь — о различном понимании матерью и сыном коренных задач русской политики вовне и внутри страны, о ее страхе перед тем, что с воцарением Павла будет проводиться совсем другая политическая «система», иными словами, речь шла о наличии у Павла своей собственной программы государственной деятельности.