§ 36. Критика главных учений о сущности права

Литература: Коркунов, Лекции пo общей теории права, 4 изд. 1897, стр. 57-84; Петражицкий, Теория права и государства, т. I, изд. 1909, стр. 252-318; Изд. Е.Трубецкой, Лекции пo энциклопедии права, изд. 1909, стр. 12-30.

Мы встретились уже с различными взглядами на право, которые оказались на пути нашего исследования, и требовали устранения создаваемых ими препятствий. Теперь нам необходимо обратиться к рассмотрению некоторых теорий о сущности права, которые стояли несколько в стороне от нашей дороги, а между тем, они по своей научной ценности или по своему влиянию заслуживают внимания в целостном, а не мимоходном, изложении.

Среди этих теорий выдвигается взгляд Бирлинга, профессора университета в Грейфсвальде*(373). По его определению "право в юридическом смысле есть вообще все, что люди, живущие в каком бы то ни было общении между собой, взаимно признают как норму и правило этого общежития"*(374). Приведенное определение строится прежде всего на утверждении, что целью всякого права является внешнее отношение человека к человеку. Средством к достижению указанной цели служат нормы или императивы, обращенные к воле человека. По заявлению Бирлинга, все право выражается в нормах; что не может быть выражено в норме, то не может быть и правом*(375). Поэтому нормы - это ближайшее родовое понятие, видом которого является право. Где же видовой признак? "От всех других видов норм человеческого общения нормы права отличаются тем, и только тем, что они признаются нормой и правилом внешнего поведения внутри определенной группы людей, и притом, принадлежащими к этой группе членами в отношении других членов"*(376).

Что же следует понимать под именем "признания"? Когда мы говорим о признании истины, то мы имеем ввиду то содействие, какое оказывается там, где истина, сформулированная в сознании одного, предстала сознанию другого. Признающий усваивает себе представшую пред ним в готовом виде истину, как будто он сознал ее сам в своей душе. To же самое приходится сказать о признании норм или императивов. Они двояким образом становятся достоянием сознания: или они встают непосредственно и первоначально в душе того, кто должен им следовать, или они воспринимаются извне теми, для кого они должны служить мотивом поведения. В обоих случаях норма внедряется в наш дух, так что она действует не только по прямому вызову, но и помимо воли, по общим законам ассоциации идей. Правовое признание может мыслиться только в пределах места и времени, т.е. определенной группы лиц, взаимно признающих себя в данное время связанными правом и обязанностью.

Итак, видовой признак норм права есть признание со стороны сочленов общения. Должно ли это признание быть присуще всем членам? Тогда мы подошли бы к общей воле в смысле воле всех. Конечно, это условие неосуществимо. Бирлинг готов видеть препятствие в детях и идиотах, которым трудно ввести право в сознание, и потому он признает их фиктивными субъектами. Но дети и идиоты являются нередко разрушителями теорий в правоведении, остроумно построенных взрослыми и разумными людьми, и потому мы не поставим этого затруднения за счет теории Бирлинга, Гораздо серьезнее то, что в каждом, сколько-нибудь значительном общении, всегда найдутся члены, не признающие того, что признано остальными.

Может быть, признание следует понимать в смысле общей воли, как господствующей воли? Тогда это будет воля преобладающего большинства, подавляющего своей численностью и авторитетностью несогласное меньшинство. Но в таком случае мы должны бы признать и нормы меньшинства, действующие наравне и одновременно с нормами большинства. Такой вывод неприемлем с точки зрения Бирлинга.

Затруднение, соединенное с теорией признания, заключается не в том, что общего признания, в смысле господствующего мнения, нельзя допустить. Мы его уже допустили в области нравственности. Затруднение в том, что не все то, что общепризнанно, есть право. В данной общественной группе общепризнан моральный авторитет известного писателя, общепризнанна необходимость народного образования, общепризнанна полезность союза с таким-то государством. Но никаких норм права отсюда не вытекает.

Не усматривая этого препятствия, Бирлинг настойчиво идет в направлении признания всех членов общения. Как же объяснить, однако, с этой точки зрения законодательство, которое не получает свою юридическую силу от всеобщего предварительного одобрения. На это Бирлинг возражает, что законы - это нормы второго ранга, опирающиеся на нормы первого ранга, которыми является всеобщее признание законодательной власти*(377). Другими словами, Бирлинг этим замечанием перемещает вопрос в область государствоведения. Но действительно ли государственная власть держится на нормах права, общепризнанных со стороны всех членов общения?

Для устранения возникающих здесь затруднений Бирлинг прибегает к героическим мерам, предназначенным спасти его теорию. Правовое признание не следует представлять себе необходимо и всегда как добровольное. Признание следует видеть и там, где оно вынуждено силой*(378). Но разве это значит "усвоить себе норму, как свое достояние"? При вынуждении страхом я говорю и делаю вид, что признаю, но в душе я отрицаю; если я и признаю, то не норму, а необходимость подчиниться ей. И так как Бирлинг, как еще увидим ниже, стремится перенести право из объективного мира в субъективный, то допущение с его стороны вынужденного признания представляется особенно странным. Так же мало понятно другое уклонение, допускаемое Бирлингом для спасения своей теории, - признание вовсе не должно быть непременно сознательным*(379). С этим еще можно было бы согласиться, если бы Бирлинг имел ввиду, что сознательное сочувствие нормам, вследствие постоянного их соблюдения, переходит за порог сознания. Но он, по-видимому, склонен думать, что признание, даже прямо, может и возникнуть бессознательно. Этой психологической несообразности Бирлинг не счел нужным разъяснить.

При всех уступках, сделанных Бирлингу вопреки логике и психологии, все же его теория не в состоянии объяснить, каким образом может создаться противоречие между законом и обычным правом, между правом и нравственностью?

Но самые уступки невозможны потому, что с точки зрения представления Бирлинга о природе правовых явлений признание соответствует психическому состоянию каждого члена общения. "Нормы, императивы, повеления в широком смысле не находятся где-нибудь вне, а мыслятся и переживаются всегда только в новых сознаниях."*(380). Бирлинг понимает, что такое утверждение идет вразрез с сложившимися взглядами. "Господствующее и среди современных юристов мнение все еще преклоняется пред тем общеизвестным, заимствованным главным образом из римского права, взглядом, в силу которого объективное право представляется чем-то очевидно существующим вне нас и над нами, из чего еще должны быть выводимы субъективные права и правовые обязанности членов общения"*(381). Это заблуждение Бирлинг объясняет следующим образом. "Общей склонности нашего человеческого духа соответствует представление о праве прежде всего, как о чем-то объективном, т.е. существующем само по себе и стоящем над членами правового общения. Конечно, это имеет свою практическую цену. Но при этом не следует забывать, что это объективное право, даже если оно получило в писанном праве особый внешний образ, все же остается лишь формой нашего воззрения на право, а само право на самом деле, как всякий другой продукт духовной жизни, имеет свое истинное существование только в духе, в данном случае членов правового общения. При ближайшем исследовании это существование оказывается двойственным: все нормы права желаются или признаются на одной стороне как правовые притязания, а на другой - как правовые обязанности"*(382).

Эти последние положения послужили, по-видимому, тем фундаментом, на котором построил свою теорию Петражицкий, профессор С.-Петербургского университета*(383).

"Гениальный философ Кант смеялся над современной ему юриспруденцией, что она не сумела определить, что такое право: юристы все еще ищут определения для своего понятия права, замечает он иронически по этому поводу"*(384). Положим, Кант над юристами не смеялся, а только устанавливал факт отсутствия общепризнанного понятия о праве. Зато Петражицкий издевается над юристами, теоретиками и практиками, самым немилосердным образом*(385). "Современная наука о праве находится в весьма безотрадном состоянии", "современные ученые ... не умеют определить того, о чем они строят теории", у юристов имеется, так ск., своя домашняя психология, ничего общего с наукой не имеющая"*(386). "Наивность" и "традиционность" учения профессиональных юристов - вот то, чему Петражицкий всячески старается противопоставить свою теорию.

Но ни отсутствие помощи со стороны традиционной юриспруденции, ни непостижимость права по самой своей природе*(387) не смущают Петражицкого. Причину всех неудач он видит в оптическом обмане, "который состоит в том, что она (юриспруденция) не видит правовых явлений там, где они действительно происходят, а усматривает их там, где их на самом деле совсем нет и невозможно найти, наблюдать и познавать"*(388). Этот оптический обман подобен тому, в силу которого до Коперника астрономия полагала, что солнце вертится вокруг нас. Конечно, трудно предположить, чтобы Петражицкий хотел сравнить себя с Коперником, все же этот намек должен служить указанием на всю грандиозность переворота, совершенного Петражицким. До сих пор всем казалось, что нормы права вертятся около человека, а на самом деле нормы права только вывертываются из человека.

"В основе науки с древнего времени и по сей день лежит существенное недоразумение относительно того, в какой сфере можно найти и наблюдать правовые явления". Предположим, что арендатор А обязан уплатить помещику В условленную по договору арендную плату в 5,000 руб. или иначе, что помещик В имеет право на получение с арендатора А 5,000 p. По мнению Петражицкого, в данном случае имеется налицо правовое явление". Однако, автор, который упрекает других в том, что они приступают к наблюдению с предвзятыми взглядами, не объясняет нам, почему это явление признается им правовым? Но согласимся с автором, что это явление правовое. "Было бы ошибочно думать, что оно находится где-то в пространстве между А и В", напр. в Тамбовской губернии. "Правовое явление имеется в данном случае в психике того третьего лица С который полагает, что А обязан к уплате, В имеет право получить 5,000 р."

Здесь уже возникает ряд недоразумений. Во-первых, насколько известно, никто не представлял себе права в виде чего-то материального, никто не рисовал в своем воображении норм права наподобие канатов, протянутых между людьми или над людьми. Самое большее, что допускалось, это то, что нормы права приходят в сознание человека извне, от других людей. С другой стороны сам Петражицкий влечет туда, откуда он хочет извлечь заблуждающихся. "Правоведение имеется в психике третьего лица", наблюдающего двух других. Но "за отсутствием у нас способности видеть, вообще наблюдать то, что происходит в чужой душе (в сознании других), для нашего наблюдения абсолютно недоступны, совсем закрыты все сферы бытия правовых феноменов, кроме одной, кроме нашей же собственной психики"*(389). А тогда что же может наблюдать "третье лицо", кроме движения двух тел, А и В, расположенных в пространстве?

Эта точка зрения третьего лица, устанавливающая основное правовое явление, совершенно не согласуется со всей теорией Петражицкого, по которой право основывается на обязанности, переживаемой, сознаваемой самим носителем. Другими словами, с точки зрения психологической теории, правовое явление не в том, что наблюдает третье лицо, предполагающее двух других связанными правом и обязанностью, а в том, что переживает тот, кто считает себя обязанным, или тот, кто считает себя управомоченным. Только с этой стороны и можно говорить об устранении оптического обмана.

В соответствии с таким именно представлением состоит и метод изучения правовых явлений, отстаиваемый Петражицким, - "надлежащим и единственно возможным приемом наблюдения правовых явлений следует признать метод самонаблюдения, интроспективный метод"*(390). Петражицкий неоднократно упирает на то, что это единственный метод, и потому все его замечания, сделанные, в виде защиты, против критики, будто он признает и другие методы наблюдения правовых явлений, не согласуются с этим решительным утверждением.

Так как Петражицкий признал возможным строить теорию права всецело на психологическом фундаменте, то ему пришлось обратиться к психологии. К сожалению, состояние этой науки оказывается столь же печальным, как и правоведения. Но это не смущает Петражицкого и он принимается за ее переделку, Конечно, это работа весьма ответственная для неспециалиста, хотя и необходимая, если имеется ввиду подвести совершенно новый фундамент под науку права. Но тогда следовало бы отойти еще дальше и начать с гносеологии.

Современная психология различает три основных элемента психической жизни: познание (ощущения и представления), чувствования (удовольствие и страдание), волевые побуждения. Петражицкий полагает, что существуют психические явления, не укладывающиеся ни в одну из этих трех рубрик. Особенность этой новой, четвертой, группы обнаруживается из того, что в то время как познание и чувствование имеют односторонне пассивный характер, а воля - односторонне активный, так называемые им эмоции или импульсы отличаются двусторонним, пассивно-активным характером. Таким образом, вместо традиционного трехчленного деления элементов психической жизни, необходимо положить деление на: 1) двусторонние, пассивно-активные переживания, моторные раздражения - импульсы или эмоции; 2) односторонние переживания, распадающиеся в свою очередь на: а) односторонне пассивные, познавательные и чувственные, и b) односторонне активные воления*(391). Но Петражицкий упускает из виду, что современная психология рассматривает познание, чувствование и волю не как три разных переживания, а как основные, научным путем отвлеченные, элементы психических переживаний. При этом понимании становится совершенно недопустимым присоединять к психическим элементам сложное психическое переживание, разложенное на те же элементы. Петражицкий различает два вида эмоций, - специальные и бланкетные. "Некоторые эмоции имеют тенденцию вызывать определенное, специфическое, к ним специально природой приуроченное поведение, вообще определенные системы физиологических и психических процессов. Бланкетными эмоциями автор называет такие, которые, сами по себе, не предопределяют не только частностей, но даже и общего характера и направления акций и могут служить побуждением к любому поведению"*(392). Бланкетные эмоции составляют существенные элементы нравственных и правовых переживаний. На сделанное ему замечание, что бланкетные эмоции не соответствуют данному определению эмоций вообще, так как двусторонность предполагает, что претерпевание вызывает соответственное, a не какое угодно, поведение*(393), Петражицкий отрицает противоречие: "определив природу эмоций чисто психологически, т.е. без смешения психического с физическим, я затем изучаю физиологическое влияние эмоций, в частности влияние их на телодвижения и поведение вообще"*(394). Но возражение не достигает цели потому, что акция есть "система физиологических и психических процессов".

На этом переделанном психологическом фундаменте должно быть выстроено совершенно новое понятие о праве. "Сообщенные выше общие психологические положения дают возможность найти решение для нерешенных до сих пор в науке и не могущих быть решенными на почве традиционных психологических учений проблем о природе нравственности и права"*(395). В то время как юристы принимают" за исходный пункт своего исследования нормы права, которым приписывается объективное существование, Петражицкий, в развитии понятия о праве, исходит "из совсем иной точки зрения, а именно из отрицания реального существования того, что юристы считают реально существующим в области права, и нахождения реальных правовых феноменов в совсем другой сфере, в сфере психики индивида"*(396).

Реальным в области права следует признавать наше сознание связанности по адресу другого, за которым наш долг закрепляется, как его добро, его актив. Правовыми обязанностями Петражицкий желает называть такие психические переживания, когда "то, к чему мы себя считаем обязанными, представляется нам причитающимся другому, как нечто ему должное"*(397). Психологическое понимание права с точки зрения индивидуального сознания должно привести к выводу, что право не зависит от общества. Право не устраняется тем, что человек оказался на отрезанном от всего прочего человеческого мира острове, или что он попал на Марс, где, по предположению автора, правового порядка не существует*(398).

Если право есть то, что человек сознает, как право, то область его способна к безграничному расширению. Так именно и смотрит на дело Петражицкий. Область права, признаваемая таковой со стороны официальной нормировки, представляет "совершенно микроскопическую величину" по сравнению с тем необъятным множеством житейских случаев и вопросов поведения, которые предусматриваются правом в смысле, какой придается этому выражению теорией Петражицкого. Правом следует считать: правила разных игр, напр., в карты, шашки, кегли и т.п.; правила вежливости, этикета; любовное право, возникающее с момента объяснения в любви; домашнее право, определяющее интимные отношения в семье; детское право, проявляемое в забавах, шалостях; преступное право, складывающееся в воровских шайках. Право будет налицо, если я признаю за собакой, которая хорошо вела себя на охоте, право на добрый ужин; если я признаю себя обязанным перед деревом или камнем, за которыми закрепляю право; если я считаю себя обязанным перед покойником, который имеет право на почитание; если я заключаю договор с диаволом, в силу которого считаю себя за оказанные мне услуги обязанным предоставить ему свою душу*(399), - но тут уже правоведение, по справедливому замечанию самого Петражицкого*(400), граничит с психопатологией.

Чье сознание создает право? До сих пор можно было думать, что все дело в сознании того, кто признает себя обязанным по адресу другого, за которым он, в своем сознании, закрепляет право*(401). Отсюда могло казаться, что право составляет только рефлекс. Но это оказывается ошибка: "действительное отношение между императивностью и аттрибутивностью правовых явлений состоит в том, что императивность их не имеет самостоятельного характера, а является только рефлексом аттрибутивной природы подлежащих импульсий"*(402). Тогда, значит, следовало бы искать разгадки не в сознании того, кто чувствует себя обязанным, а того, кто чувствует за собой право. Немного далее указывается, что по разным конкретным психическим обстоятельствам в сознании индивида, переживающего психические процессы правового типа, обыкновенно односторонне выступает на первый план или императивная сторона или аттрибутивная сторона, a другая блекнет и стушевывается*(403).

Вопрос о том, чье сознание имеется ввиду, сильно затруднился такой постановкой. Но, по крайней мере, сомнение касалось двух лиц: того, кто чувствует себя обязанным, и того, кто чувствует за собой право. Оказывается, что возможна еще "нейтральная" точка зрения. To, что одному представляется обязанностью, а другому - правом, то с нейтральной точки зрения оказывается правоотношением*(404). Но, если "всякое психическое явление происходит в психике одного индивида и только там"*(405), и право есть психическое явление, каким образом могут быть признаны, с точки зрения третьего лица, правоотношениями "договор с диаволом" или "отношение между богами и животными"?

Что же такое те нормы права, о которых говорят профессиональные юристы? Реально существуют только переживания этических моторных возбуждений в связи с представлениями известного поведения, а нормы - это только проекция, фантазма. Это только кажется, что где-то имеются и царствуют строгие веления и запреты. "Таким образом, выражения: императивы, императивные нормы в нашем смысле вовсе не означают, что кто-то кому-то что-то велит, что какая-то воля обращается к другой воле"*(406). Это просто проекции. Другими словами, Петражицкий отрицает начисто всю объективность в праве. Строя право на субъективизме, Петражицкий не ставит вопроса, каким образом создается у человека императивно-аттрибутивное сознание? Откуда оно? Почему оно не сходно у разных людей? Не объясняется ли психическое переживание внешними причинами? Не создается ли сознание обязанности или права внушениями извне?

Может быть не нормы являются проекцией, а правовое сознание является интроекцией?*(407).

В результате исследования Петражицкого оказывается, что "под правом в смысле особого класса реальных феноменов следует разуметь те этические переживания, эмоции которые имеют аттрибутивный характер"*(408). В каком же отношении это своеобразное понятие о праве находится к положительному праву?

Это, как называет его Петражицкий, классовое понятие права "предназначено для познания и объяснения явлений, а не для определения того, что юристы привыкли называть правом"*(409). Как возможен переход к "праву в юридическом смысле"?*(410). Тут открывается мостик, очень ненадежный для исследователя. Это нормальные факты, или факты, вроде поступков других людей, постановлений законодателя, которые способны вызывать соответственные правовые переживания. Может, конечно, возникнуть сомнение, каким образом, если право только в сознании, если повеления и запреты только фантазмы, - способны внешние факты иметь значение для права? Влияние это громадно, потому что оказывается, что здесь "одно лицо или группа лиц может по своему усмотрению вызывать в психике других... такое право на будущее время, какое ему или ей представляется с какой-либо точки зрения желательным"*(411). Через эту форточку вся фантазма способна превратиться в реальность, а оригинальное учение - в "наивно-традиционное".

Но положительное право Петражицкого не есть еще положительное право юристов. Последнее есть только его разновидность, и называется официальным правом. Для понимания его никак нельзя обойтись без государства. Государственная власть - это социально-служебная власть, на которой лежит обязанность заботиться о благе подвластных или об общем благе. Из этого "наивного" взгляда вытекает, что "важнейшим служением общему благу со стороны государственной власти является служение праву"*(412). "Сообразно с этим, с развитием государственной власти и организации происходит внутри государственного союза дифференциация права, разделение его на две категории, на 1) право, подлежащее применению и поддержке со стороны представителей государственной власти, по долгу их общественного служения и 2) право, лишенное такого значения в государстве"*(413). Это первое право оказывается "привилегированным правом" в государстве, "правом высшего сорта".

Таким образом мы перебрались к положительному праву юристов. Но при переходе остались весьма существенные сомнения. Во-первых, не выяснилось, как примирить объективность нормальных фактов с субъективным переживанием права? Во-вторых, где отличительный видовой признак того права, который интересен уже потому, что он "высшего сорта", если не довольствоваться ссылкой на ничего не говорящий "официальный характер"?

Петражицкий вводит еще новый вид права - интуитивное право. Это понятие определяется чисто отрицательным путем. Отличительный признак интуитивного права - в отсутствии в составе его представлений нормативных фактов*(414), другими словами, - это право минус положительное право, которое, как мы видели, тоже величина не очень определенная. К особенностям его автор относит то, что "принципиально интуитивное право остается индивидуальным". Интуитивных прав столько, сколько индивидов"*(415). Но эта принципиальность не мешает тому, что свое интуитивное право могут иметь кружок, обширное общество, даже народ. Автор просит не смешивать его интуитивное право ни с естественным правом, ни с нравственностью. Интуитивное право есть не что иное, как справедливость*(416), что не мешает ему быть "менее доброкачественным", чем позитивное право, и "даже весьма злокачественным"*(417), причем автор ни слова не говорит о критерии оценки.

Подводя итоги критического разбора теории Петражицкого, необходимо сказать следующее.

Учение Петражицкого о праве дает выводы, совершенно не согласные с общепризнанными представлениями о праве. Сам Петражицкий указывает на два представления: широкой публики и профессиональных юристов. Его симпатия на стороне первого, хотя он: 1) не объясняет оснований предпочтения, 2) не подчиняется ему, так как отбрасывает "нравственное право", 3) не исследует и причин, по которым сложилось профессиональное понимание права. Принимая точку зрения широкой публики, Петражицкий решительно с ней расходится, потому что в этой публике не признают серьезно правом то, что в своей теории он выдает за таковое (любовное, преступное право и т.п.).

Теория эмоций, помимо своей научной несостоятельности, совершенно бесполезна для психологического понимания права. Даже теория права, развиваемая Петражицким, ни в какой связи с эмоциями не состоит и могла бы быть построена на традиционной психологии.

В учении Петражицкого нет вовсе определения понятия о праве, а имеется только описание психических переживаний в связи с правом. При этом, правовая психика не сведена к своему генезису, хотя автор и претендует на эволюционную точку зрения.

В индивидуальной же психике автор не дает никакого критерия для определения, где кончается реальный феномен и где начинается болезненная фантазия (договор с дьяволом).

Вся теория Петражицкого построена на том, чтобы перенести право из общественной сферы в сферу индивидуального переживания, и его попытки поддержать социальные моменты в праве вызываются только непоследовательностью автора. Ввиду этого теория Петражицкого не в состоянии выяснить социальную природу права.

Исходные моменты теории Петражицкого должны бы логически привести его к солипсизму, но как "профессиональный юрист", он психологически отклоняет от себя эти выводы. Солипсизм тянет к себе, как пруд в темную ночь, но он гибель для мысли, как пруд для жизни.

Противоположное представление о праве развивает профессор университета в Галлэ, Рудольф Штаммлер, хотя Петражицкий и склонен видеть в нем только своего последователя и популяризатора*(418). Это утверждение, конечно, неверно, во-первых, потому, что по своей величине Штаммлер не может быть отростком Петражицкого, а во-вторых, потому, что учение его вполне самостоятельно по существу. То, что резко отличает Штаммлера от Петражицкого, - это признание объективности права, как исходного начала. "Юридические правила являются по отношению к нам внешними; они обращаются к нам с велением и нормируют наши отношения еще раньше, чем мы о них что-либо узнали; они дают нам формальные представления, не считаясь с тем, соглашаемся ли мы с ними. Они, как таковые, стремятся обладать значением, не спрашивая нас, согласны ли мы с ними, и признаем ли мы их."*(419). "В обыденной жизни, правда, очень часто ссылаются на свое правовое чувство. Но это могло бы только значить, что кто-либо добыл общепризнанное правильное решение по правовым вопросам совершенно из себя, из своей духовной организации. Такая ссылка представляет в корне только ссылку на мистическое происхождение мнимо обоснованного критического суждения, но отнюдь не систематическое обоснование его, и оставляет его, наоборот, беззащитным по отношению к любому сомнению противников"*(420).

Вопрос о сущности права Штаммлер разлагает на три различных вопроса: 1) что такое право, 2) в чем обоснование обязательности права и 3) когда содержание правовой нормы является материально обоснованным*(421). Неудачу многих решений Штаммлер видит в смешении этих трех сторон единой проблемы.

Представление Штаммлера о том, что такое право, развертывается в его изложении путем противопоставления гипотезе исторического материализма. "Право, с точки зрения материалистического понимания истории, рассматривается, как вспомогательное орудие в совместной борьбе за существование, его назначение - сделать возможным урегулированное господство над экономическими отношениями"*(422). Против этого положения Штаммлер выдвигает утверждение, что хозяйство не может быть причиной права, потому что хозяйство и право - это только две стороны социальной жизни. Здесь нет двух самостоятельных объектов. "Правовой порядок и экономический строй - безусловно одно и то же"*(423).

Что же такое социальная жизнь? "Социальная жизнь есть внешним образом урегулированная совместная жизнь людей"*(424). "Конститутивным моментом для понятия социальной жизни является только внешнее регулирование совместной жизни людей". Совместная борьба за существование есть содержание социальной жизни, внешнее регулирование есть форма, в которой происходит это сотрудничество". В понятии социальной жизни мы различаем регулирующую форму и регулируемую материю"*(425).

"Материей социальной жизни служит, по мнению Штаммлера, совместная деятельность людей, направленная к удовлетворению их потребностей"*(426). Эту совместную деятельность Штаммлер обозначает словом "социальное хозяйство". В рамки второго понятия включается всякая направляемая к удовлетворению потребностей совместная деятельность людей. Попытки сузить его и обозначить термином "социальное хозяйство" лишь то, что имеет отношение к низшим, материальным потребностям, наталкивается при своем осуществлении на затруднения, которые Штаммлер считает непреодолимыми. Таким образом для Штаммлера вся общественная жизнь, со стороны ее содержания, входит в представление о социальном хозяйстве. Вместе с тем Штаммлер совершенно расходится с оспариваемым им материалистическим мировоззрением в понимании хозяйства.

Социальному хозяйству, как материи, соответствует право, как форма. Каким же образом устанавливает Штаммлер понятие о праве? "Понятие о праве не может и не должно быть устанавливаемо a priori. Я исхожу, наоборот, из опыта, в котором легко увидеть то, что совершенно явственно заявляет о себе, как о праве"*(427). По определению Штаммлера, "право есть такое принудительное регулирование совместной жизни людей, которое по самому смыслу своему имеет не допускающее нарушения значение"*(428).

Хотя в данное определение Штаммлер не внес момента внешнего регулирования, но право, как форма совместной деятельности, мыслится Штаммлером только в виде внешнего правила, т.е. "правила, которое по своему значению совершенно независимо от побуждений, заставляющих отдельное лицо ему следовать". С этой стороны "внешнее регулирование совместной жизни людей может быть противопоставлено предписаниям морали"*(429). Ограничив по моменту внешности право от нравственности, Штаммлер должен был далее разграничить между собой внешние правила. Здесь он различает, как мы уже видели, правовые и конвенциональные правила по моменту принудительности. "Право стремится стать принудительным велением, обращаемым к отдельной личности и не считающимся с ее согласием и признанием, конвенциональное же правило по самому смыслу своему имеет значение лишь в силу добровольного согласия на него подчиненного ему лица"*(430). Таким образом, понятию права "присущ момент притязания на роль принудительного веления"*(431). Однако, не все внешние правила регулирования совместной деятельности людей могут быть признаны правом. Принудительные веления могут быть или правовыми или произвольными. Мы видели уже, что Штаммлер различие между этими двумя видами велений, которые по своему содержанию могут быть совершенно однородны, усматривает в том, что норма права ненарушима для установившего ее до замены ее другой нормой.

Выяснив сущность права, Штаммлер переходит к обоснованиям принудительности права. Он очень ясен и силен в критике других попыток подойти к решению этого вопроса и очень туманен и слаб в установлении своей точки зрения. Конечно, Штаммлер прав, когда замечает, что, прежде чем говорить об оправдании нормы со стороны ее содержания, необходимо оправдать принуждение, которым она стремится осуществить свое содержание. "Этот вопрос ясно показывает, что сомнение в самом праве (?) на правовое принуждение составляет основную проблему"*(432). Разрешением такой проблемы Штаммлер считает следующий ответ: "Право есть необходимое условие для закономерного построения социальной жизни человека"*(433). "Социальная жизнь является закономерной, если ее особое регулирование согласно с общей основной идеей всякого общественного существования"*(434).

По третьему вопросу, когда содержание нормы права является материально обоснованным, если уже обоснована принудительность права, Штаммлер выдвигает идею права. "Существует лишь одна единственная идея, которая с безусловной принципиальностью действительна для всякого права, - это идея человеческого общения"*(435). Правовой строй есть средство на службе человеческих целей. Его смысл кроется в том, чтобы создать известный вид сотрудничества и взаимного отношения людей друг к другу. "Отсюда вытекает, что правомерность какого-либо положительного правового установления должна определяться тем соображением, что по своему содержанию оно есть правое средство для правой цели социальной совместной жизни людей"*(436). "Закономерность социальной жизни может заключаться только в идеальном масштабе для общества, регулирование которого должно производиться в смысле имеющего всеобщее значение внимания ко всякому из подчиненных праву, так что каждый член союза трактуется и определяется так, как он должен хотеть, в качестве мыслимого свободным существа. Общение людей способных к свободному выражению своей воли (Gemeinschaft frei wollender Menschen) - такова безусловная конечная цель социальной жизни"*(437).

Мы привели все три решения на те вопросы, из которых, по мнению Штаммлера, состоит проблема о сущности права. В этом разделении одного вопроса на три необходимо согласиться со Штаммлером. Но выдерживает ли сам Штаммлер установленное расчленение? С точки зрения предложенного им различия так наз. естественное право ни в каком случае не может быть отнесено к праву. И сам Штаммлер признает, что "оно не может служить нормой для судьи и для административных властей"*(438). А между тем возражение против причисления естественного права к праву он считает "простым спором о словах." Однако, слово действует на представление. Возражая Бергбому, который утверждает, что может быть только один способ научного трактования права, Штаммлер настаивает на возможности второго, очевидно, предполагая тройственность объекта научного изучения. "Разве произведения Томаса Мора или фантазия Беллами не содержат в себе вполне законченной правовой системы? Или, может быть, право какого-либо давно уже вымершего народа не может именоваться правом на том основании, что оно нигде уже не имеет значения."*(439). Но отжившее право есть исторический факт, чего нельзя сказать о фантазии Беллами. Про развалившийся дом мы можем сказать, что такой-то дом был, но архитектурный план еще не дает права говорить, что дом будет.

Признав, что хозяйство и право представляют полное логическое единство материи и формы, Штаммлер полагает, что доказал невозможность отношения между хозяйством и правом, как причины и следствия. Но при этом нельзя не обратить внимания на то, что его представление о хозяйстве совершенно не соответствует тому, что под этим именем понимается в политической экономии и что положено в основе материалистического мировоззрения. Для него хозяйство - это вся общественность, а для оспариваемого им взгляда - только одна сторона общественной жизни. Право так же не совпадает с формой социальной жизни, потому что эта форма = правовые правила - конвенциональные правила. Сверх того, Штаммлер совершенно вычеркнул мораль из материи и формы социальной жизни.

Едва ли при этих условиях можно сказать, что Штаммлер, определив право, между прочим, и по моменту принудительности, определил место права в социальной жизни с социологической точки зрения.

Одним из наиболее видных представителей теории, принимающей отличительным признаком норм права принуждение, на континенте Европы следует признать Рудольфа фон Иеринга. Свои взгляды на сущность права этот блестящий писатель с особенной яркостью выразил в своем сочинении "Цель в праве"*(440). Не смотря на внушительный объем этого труда, автор все же не успел с необходимой полнотой обосновать свой взгляд. Идеи Иеринга не укладывались в рамки плана, им самим изготовленного. Мысль неудержимо неслась в сторону, не считаясь ни с какими началами симметрии, а часто и последовательности.

Чтобы доказать свой эпиграф, что "цель есть творец права", Иеринг устанавливает целевой закон. "Без достаточного основания немыслимо движение воли, как немыслимо движение материи. В природе достаточное основание проявляется механически в причине, для воли оно выражается в цели. Камень падает не для того, чтобы упасть, по потому, что он должен был упасть, а человек действует не "потому что", а "чтобы" достичь известной цели. "Нет воли, нет действия без цели"*(441). Таким образом, внутренний процесс образования воли стоит вне закона причинности, для нее побуждающим основанием служит не причина, а цель. Иеринг обходит вопрос, - не вызывается ли представление о цели в сознании человека по закону причинности? Еще более странно, что Иеринг, отличив человека от природы по целевому закону, вменяет цели природе. "Природа хочет, чтобы человечество существовало. Для осуществления этой ее воли необходимо, чтобы отдельный человек сохранил и передал далее жизнь, которую дала ему природа. Самосохранение и воспроизведение индивида составляют необходимые условия для достижения ее цели. Как достигает она этой цели? Тем, что она заинтересовывает эгоизм индивида: а этого она добивается тем, что назначает ему премию, когда он поступает, как он должен, в виде удовольствия, и угрожает наказанием, если он не поступит, как должен, или поступит, как не должен был, - в виде страдания"*(442).

Жизнь человека, как вида, есть совокупность всех человеческих целей. Здесь возникает задача систематики человеческих целей. Они могут быть разделены на две большие группы: цели индивида и цели общества. Социальные задачи интересны для юриста не с точки зрения их содержания, но с точки зрения того способа, каким общество и государство пользуются индивидом для их осуществления*(443).

Сущность общества состоит в совместном стремлении к общим целям, подобно товариществу, основанному на договоре. Соответственно тому, общество можно определить, как "организацию жизни для и через других."*(444). Чтобы понять, каким образом общество заставляет человека, склонного жить для себя, жить и для других, необходимо уяснить себе социальную механику, т.е. действие тех сил, какими располагает общество для возбуждения воли у составляющих его индивидов. Таких возбудителей у общества имеется две пары*(445). Одна пара, основанная на эгоистическом начале, состоит из: а) вознаграждения и b) принуждения. Другая пара, основанная на этическом начале, выражается в: а) чувстве долга и b) любви. Иеринг не успел выяснить действие этических возбудителей и дал обоснование только эгоистическим.

Вознаграждение дается оборотом. Потребности человека связывают его с другими людьми, заставляют стремиться к сотрудничеству и обмену. Вся совокупность действий, координированных и направленных к обеспечению удовлетворения потребностей человеческих, - это и есть оборот. Возбудителем соучастия в этих действиях для каждого индивида служит надежда на вознаграждение его услуг со стороны других равноценными услугами. Уравнение услуг при обмене достигается посредством эгоизма обменивающихся, без всякого принуждения*(446).

Вторым эгоистическим возбудителем является принуждение, под которым следует понимать осуществление целей путем господства над чужой волей*(447). Организация принуждения в целях общества предполагает два условия: государство и право, утверждение силы, которая делает принуждение осуществимым, и установление правил, в которых она проявляется. Пользование силой для общественных целей неизбежно. "Жизнь сильнейшего за счет слабейшего, уничтожение последнего в борьбе с первым - такова картина жизни в животном мире; обеспеченное существование даже слабейшего и беднейшего рядом с сильнейшим и богатейшим - таков образ человеческого бытия"*(448).

Сила, устанавливая правило, в котором она предполагает проявляться, создает нормы права. Сила и норма - вот два необходимых момента в понятии права. "Сила, в случае крайности, может существовать и без права, и история доставила достаточно фактических тому доказательств. Право без силы есть пустое название без содержания, потому что только сила, которая ставит нормы права, делает право тем, что оно есть и чем должно быть"*(449). Зачем же сила, способная существовать и без норм права, прибегает к этому средству? Это потому, что сила не может быть все время в действии, она нуждается в мире. Сила сама себя ограничивает нормами - в собственном интересе, и до того момента, когда интерес ее самосохранения заставит ее пренебречь интересом мира. Сила, поставленная в нормы права, есть социальная организация принуждения, направленная к тому, чтобы дать перевес этой силе над всякой другой в обществе, и в то же время обеспечить от произвола. Общество сильнее индивида и эту силу дает ему правовая организация*(450). Эта социальная организация принуждения выражается в государстве потому, что государство - это само общество, организованное для принуждения*(451). "Организация социального принуждения представляет две стороны: создание внешнего механизма силы и установление положений, определяющих применение этой силы. Форма решения первой задачи - это государственная власть, форма второй - право"*(452). Государственная власть, рассматриваемая в существе своем, есть не что иное, как выделенное для известных социальных целей количество народной силы (физической, духовной, экономической). При таком соотношении государства и права логически государство должно быть единственным источником права. Это именно и утверждает Иеринг*(453).

Естественно было ожидать, что Иеринг признает характерным моментом в понятии права - принуждение. Действительно, он становится на эту точку зрения, но не решается сделать из нее логических выводов. "Ходячее определение права гласит: право есть совокупность действующих в государстве принудительных норм, и, по-моему, оно совершенно верно уловило истину". "Правовое положение без правового принуждения есть внутреннее противоречие, это - огонь, который не горит, это - свет, который не светит"*(454).

Иеринг предвидит, что ему могут быть сделаны возражения, основанные на том, что международное, конституционное и каноническое право принудительным признаком не обладают. Как же Иеринг справляется с этими возражениями? По вопросу о международном праве Иеринг предполагает два возможных решения: можно не признавать принуждения характерным признаком права, или можно, признав этот признак, отвергнуть характер права за международным правом. Но Иеринг пытается, сохранив принудительный момент в праве, сохранить за международным правом характер права. "Организация принуждения встречает в этой области препятствия, которые она не в состоянии сразу преодолеть". "Организация принуждения не может здесь идти нога в ногу с нормой права, последняя принимает совершенно тот же образ по существу и предъявляет в действительности то же требование неуклонного исполнения, но принуждение отстает от нормы"*(455). Это, конечно, не опровержение возражения, а ниспровержение собственной теории. Также слабы попытки отстоять характер права за конституционными законами и за каноническим правом. Правовой характер власти монарха, при невозможности принуждения, Иеринг защищает сравнением с обязанностью присяжного заседателя. Нет никакого контроля и никакого принуждения, чтобы такой судья решал по совести, если не считать присяги. "Разве оттого обязанность его становится нравственной?" Это предположение Иеринг отвергает потому, что суд присяжных есть правовой институт*(456). Непостижимо, как мог Иеринг дойти до такого сравнения, доказывающего обратное его утверждению. Решение по совести как присяжного, так и коронного судьи - есть вопрос нравственного долга. Юридическая сторона ограничивается организацией суда присяжных, порядка привлечения их к исполнению обязанностей, определением их компетенции, но и только. Если присяжный будет действовать вне форм, его устранят или решение, постановленное при его соучастии, уничтожат. А если монарх, опираясь на силу, выйдет из формы? Относительно канонического права Иеринг утверждает, что, хотя его нормы лишены внешнего принуждения, "но практически все же выполняют функцию права"*(457). Эти донельзя слабые опровержения дали богатый материал для иронии над теорией принуждения.

Иеринг не довольствуется формальным определением права, но стремится определить его и по содержанию. "Со стороны содержания я определяю право как форму, в которой достигается посредством принудительной власти государства обеспечение жизненных условий общества"*(458). Иеринг оставил открытым и нерешенным вопрос, в каком соотношении находятся выставленные им два понятия о праве: одно со стороны формы, другое - со стороны содержания.