Перелом

(публикуется с сокращениями)

Ну вот мы и вернулись к тому, с чего начинали тридцать с лишним лет назад. К проклятым нашим вопросам. Почему мы строили социализм по-сталински? И могли ли мы иначе его по­строить? Не праздное любопытство стоит за этим желанием постичь наше прошлое, а тревога о настоящем и будущем, пото­му что, не разобравшись со сталинщиной, мы не обретем гарантий против ее повторения, не укрепим доверие новых поколений к социализму, не возродим его авторитет в мире. А без этого мы просто не можем жить.

Сегодня историки начинают сначала. Начинают в худших усло­виях, потому что двадцать лет упущены. Начинают в лучших усло­виях, потому что документы 70-летия Октября дали то, что нужно науке: не истину в последней инстанции по всем вопросам, а возможность вести объективное исследование. Начинают с тех же вопросов, перед которыми остановились в конце пятидесятых - начале шестидесятых.

И вот уже первые ответы.

Дмитрий Волкогонов, кажется, выложил всю горькую правду. Вот некоторые оценки Сталина и сталинщины из его очерка в «Литературной газете» от 9 декабря 1987 года: «попрание человеч­ности»; «преступления»; «нечеловеческие унижения и испытания»; «чудовищная несправедливость», «никакие заслуги не оправдают бесчеловечность»... И факты, страшные факты. Только в органах НКВД «более 20 тысяч человек было жертвами этой вакханалии беззакония».

'

И после всего этого: «Во время борьбы за выживание нового строя исключительное значение имела целеустремленность и по­литическая воля лидера. Здесь, пожалуй, Сталину после Ленина не было равных».

Лишь непостижимый логический сбой позволяет иным авторам твердить, что Сталин каким-то образом ускорил наше развитие; все факты вопиют о том, что он его замедлил, что он не раз отбрасывал страну назад и лишь крайнее напряжение сил народа и великие жертвы позволили избежать утраты завоеваний Октября.

Игорь Клямкин в «Новом мире» тоже доказывает объективную предопределенность сталинского пути социалистического стро­ительства, но подходит к делу более основательно. Отсутствие альтернативы он выводит из анализа классовых сил, из социаль­ной психологии численно преобладающей крестьянской массы.

Был иной путь. Почему же он остался только возможностью? Полный ответ на этот очень важный и далеко не академический вопрос потребует немалых трудов, в том числе изучения еще не прочитанных документов. Но некоторые предположения можно высказать уже сейчас. Они связаны с характеристикой не крес­тьянства, а рабочего класса и его партии, руководства этой партии после Ленина.

Отдельная личность мало что может изменить в моменты резкого неравновесия общественных сил, значительного перевеса одной силы. Вероятно, никакое влияние одной личности не могло бы остановить народное восстание против Временного правительства в конце 1917 года, после того как оно доказало свое неумение и нежелание дать то, ради чего совершался февраль: землю крестья­нам, хлеб рабочим, мир народам.

Иное дело, когда сталкиваются две противоборствующие тен­денции, имеющие с обеих сторон мощную социальную поддержку, так что весы качаются примерно в равновесии. Тут бывает доста­точно толчка даже одной личности, чтобы одна чаша перевесила. Так было в вопросе о Брестском мире. Здесь именно личность, заняв правильную позицию и приложив все свои способности, спасает дело.

Состояние не очень устойчивого равновесия - притом не на момент, а на длительный период - создавал неизбежно и план перехода к социализму, названный новой экономической полити­кой. На десятилетия - вплоть до создания нового рабочего класса - преобладающей в стране оставалась крестьянская масса, отнюдь не сознававшая своей заинтересованности в социалистическом буду­щем. Правда, в руках рабочего класса была государственная власть, но и она не обеспечивала бы перевеса, если бы использо­валась для политики подавления крестьян, - возможна была лишь политика союза. В длительной перспективе это означало неиз­бежное мелкобуржуазное влияние на самих рабочих. Избежать связанных с этим опасностей можно было лишь при полном един­стве среди «личностей» - верхнего слоя партии. На это время чрезвычайно выросла роль не миллионов, а тысяч - большевиков с дореволюционным стажем - и даже единиц - руководителей партии.

Два процента, но твердокаменных, с громадным политическим опытом, занявших все ключевые позиции в партии и государстве. Они должны были удержать на рельсах паровоз революции на самом трудном перегоне. Только после этого роль личности или нескольких личностей, от которых зависел успех всего дела, могла уменьшиться до нормальных пределов. Под силу, если только не будут мешать друг другу. Отсюда тревога о единстве на протяже­нии всего 1923 года, во всех последних работах Ленина. Отсюда «завещание» - стремление внимательно присмотреться к самым верхним, от которых все зависит. Напомним имена шестерых вож­дей. В «Письме съезду» названы: Троцкий, Сталин, Каменев, Зиновьев, Бухарин, Пятаков.

Самой драматической схваткой, в которой потерпел поражение последний из конкурентов Сталина в шестерке, была борьба про­тив правого уклона, начавшаяся после XV съезда (декабрь 1927) и закончившаяся к XVI съезду (1930). Этот период интересен не только тем, что означал фактический захват неограниченной влас­ти. И не только мощью поверженных противников (Бухарин - член Политбюро, руководитель Коминтерна, редактор «Правды», виднейший теоретик и любимец партии, Рыков - член Политбю­ро, председатель Совнаркома и, таким образом, непосредствен­ный преемник Ленина по занимаемой должности, Томский - член Политбюро еще при Ленине, председатель ВЦСПС). Инте­ресно и распределение позиций в этом сражении.

Вспомним: первый из шестерки, кто был повержен, - Троц­кий - сам напал на Политбюро и ЦК. Он был настолько само­уверен, настолько действительно крупной был фигурой благодаря своим заслугам в двух революциях и в недавно закончившейся гражданской войне, что не только пошел один против всех остальных вождей, но и пошел против политики партии, разработанной на очередном съезде еще при жизни Ленина и проводившейся Центральным Комитетом единогласно. Троцкий бросил на весы свой личный авторитет - и был побит. Главными его оппонента­ми были, между прочим, Зиновьев и Каменев.

Через полтора года пришел их черед, они пошли против Стали­на и Бухарина, возглавлявших большинство ЦК. Опять инициати­ва исходила от оппозиционеров, они в качестве формальной ми­шени (неудобно выступать просто с предложением об изменении в руководстве) избрали политику партии по основным социально-экономическим вопросам, разработанную единогласно на предыдущем съезде, конференции и пленумах, - и были биты. Потом они объединились с Троцким, которого сами же раньше колотили, - это уж было явно проигрышное дело, к XV съезду всех троих выбросили из Политбюро, затем из ЦК и, наконец, из партии (как и Пятакова, занимавшего менее значительные посты).

Но Бухарин не создавал оппозиции, недаром к нему примени­ли слово «уклон». Бухарин не выступал против политики партии, напротив, отстаивал решения последнего съезда. Напасть на его позицию означало напасть на генеральную линию партии. До тех пор каждый, кто это делал, терпел поражение. Но Сталин сумел саму генеральную линию изменить между съездами, вытащить ее из-под ног стоявшего на прежних позициях Бухарина.

С 1923 года, когда Ленин отошел от руководства страной и до конца 1927 года, включая XV съезд, Сталин неизменно стоял на позициях твердой защиты новой экономической политики, нача­той Лениным. Борьба бывала резкой и трудной, соперники - сильнейшими, но Сталин и Бухарин - двое из шести - всегда стояли на ленинских позициях, причем если за Бухариным замеча­лись в ходе отстаивания этих позиций некоторые ошибки, за кото­рые его критиковали и которые приходилось признавать, то у Сталина и ошибок в эти годы не отмечалось. Он стоял, как сталь, казалось, оставив все колебания и ошибки в том, прошлом времени, когда был Ленин, который мог поправить любого. Тем более ошеломительным выглядит его поворот в 1928 году.

Основными вопросами схватки с «правыми уклонистами» были пути и темпы индустриализации... и пути и темпы коллективиза­ции. В начале 1929 года Госплан предложил Совнаркому два варианта, которые не противопоставлялись политически, ибо от­ражали один и тот же подход - разница была лишь в степени напряженности. Один из этих вариантов, названный оптимальным, превосходил другой, названный отправным, примерно на 24 процента. То есть по оптимальному можно было за пять лет до­стичь тех же показателей, что по отправному - за шесть.

Однако позднее даже само название отправного варианта упот­ребляли все реже, именуя его «минимальным», оппортунистичес­ким, враждебным и т.п. Совнарком после первого же рассмотре­ния стал рекомендовать только оптимальный вариант. В апреле 1929 года XVI партконференция без споров приняла оптимальный вариант на основании единых по духу докладов Рыкова, Кржижа­новского и председателя ВСНХ Куйбышева. Затем на основе ре­шения конференции V съезд Советов СССР принял пятилетний план. Однако история плана на этом не кончилась. Во-первых, серией постановлений ЦК партии, Совнаркома, ЦИК СССР были повышены показатели по отдельным отраслям - чугуну, нефти, тракторам, сельхозмашинам, электрификации железных дорог (повышение задания по чугуну особо отметил в своей резолюции XVI съезд партии). Во-вторых, был выдвинут лозунг «пятилетку - в четыре года». Это стало общепризнанной целью, но позднее и ее решено было превзойти.

В речи «О задачах хозяйственников», где выдвигался лозунг выполнения пятилетки в три года и обосновывалась цифра в 45 процентов прироста промышленной продукции на 1931 год, Сталин спрашивал: «Есть ли у нас все возможности, необходимые для выполнения контрольных цифр на 1931 год?» И отвечал: «Да, такие возможности у нас имеются».

В апреле 1923 года XII съезд партии - первый, где Ленин не присутствовал, - записывает в резолюции по отчету ЦК:

«Еще более тесная связь города с крестьянством, составляю­щим громадное большинство населения России, всестороннее обслуживание деревни передовыми рабочими, руководимыми нашей партией, широкая организация шефства и пр., осторожная линия, учитывающая действительную платежеспособность крес­тьянства при взимании налогов, - вот коренные практические вопросы, стоящие перед партией на ближайший период. В тес­ной связи с этим стоит важнейшая политическая задача партии, определяющая весь исход революции: с величайшим вниманием и тщательностью оберегать и развивать союз рабочего класса с крес­тьянством».

«Осторожная линия» (для села), «лишь постепенно» (для про­мышленности) - такие определения характерны.

Май 1924 года. XIII съезд подтверждает решения XIII парткон­ференции, которая отклонила троцкистскую критику экономичес­кой политики партии, разработанной X, XI, XII съездами. Затем XIV партконференция (апрель 1925 года) наметила существенный поворот - не к ослаблению, а к укреплению нэповских начал, прежде всего в отношениях с крестьянством. Конференция потре­бовала искоренения остатков военного коммунизма в налоговой политике и административной практике. Ставилась задача укреп­ления союза между рабочими и крестьянами и диктатуры пролета­риата «на основе новых отношений и новыми методами, вытекаю­щими из этих новых складывающихся отношений».

Через несколько месяцев экономическая политика, подтверж­денная XIV партконференцией, подверглась атаке «новой оппози­ции» на XIV съезде.

Съезд отмечал в основной резолюции: «Налицо экономическое наступление пролетариата на базе новой экономической поли­тики».

Съезд, далее, ставил задачу: «...держать курс на индустриализа­цию страны, развитие производства средств производства и обра­зование резервов для экономического маневрирования...», «раз­вертывать нашу социалистическую промышленность на основе по­вышенного технического уровня, однако в строгом соответствии как с емкостью рынка, так и с финансовыми возможностями государства...».

Касаясь работы в деревне, съезд осуждал два уклона: с одной стороны, недооценку борьбы с кулаком, с другой - переоценку этой борьбы, затушевывающую «основной вопрос коммунисти­ческой политики в деревне, вопрос о борьбе за середняка, как центральную фигуру земледелия, и о кооперации, как основной организационной форме движения деревни к социализму».

Съезд одобрил решение XIV партконференции по крестьянско­му вопросу, указав, что «только этот поворот партийной полити­ки, вытекающей из изменившихся отношений между классами, коренным образом улучшил положение в деревне...». Об улучше­нии положения резолюция поминала не зря: перед конференцией были крестьянские восстания, о них говорили на съезде ораторы, в том числе Сталин в отчетном докладе.

В конце 1926 года XV партконференция приняла резолюцию «О хозяйственном положении страны и задачах партии», в которой интересующему нас вопросу целиком посвящен первый раздел. Он так и называется: «Период перестройки хозяйства на новой технической базе и темп индустриализации».

На сей раз, однако, вышла неувязка: сам Троцкий оказал Ста­лину плохую услугу. Июльский пленум частично отменил чрезвы­чайные меры. Троцкий же, который мог вовсе не знать, как относился к этому Сталин, в открытом письме обрушился на такое решение, отстаивая политику чрезвычайных мер. Получив такого сторонника, Сталин оказался в глазах посвященных - то есть участников пленума и более или менее широкого партийного ак­тива - в весьма неудобном положении. Это неудобство еще более возросло, когда Бухарин выступил в «Правде» со своей знамени­той статьей «Заметки экономиста».

В ноябре 1928 года пленум ЦК обсуждал контрольные цифры на 1928/29 хозяйственный год, первый год пятилетки. Речь Стали­на на этом пленуме называлась «Об индустриализации страны и о правом уклоне в ВКП(б)». Три вопроса ставит оратор в самом начале речи: о темпах индустриализации, о сельском хозяйстве, о правом уклоне.

1929 год начался с выступлений Сталина на объединенном за­седании Политбюро ЦК и Президиума ЦКК, опубликованных впервые в 1949 году в краткой записи под названием «Группа Бухарина и правый уклон в нашей партии». Здесь впервые назва­ны имена: Бухарин, Рыков, Томский. Здесь сказано о разногласи­ях по тем же вопросам - темп индустриализации и пути решения зерновой проблемы, - впервые проявившихся на июльском пле­нуме. Здесь сказано, что статья «Заметки экономиста» - это по­пытка пересмотреть или «поправить» линию ЦК.

Первым из таких публичных выступлений против Бухарина была речь на пленуме ЦК и ЦКК в апреле, впрочем, напечатанная в то время в «Правде» с большими изъятиями.

Еще летом 1928 года он отмечал недовольство деревни, даже угрозу смычке и четко определял причину этого: не имея резервов, государство путем чрезвычайных мер затронуло страховые запасы хлеба у крестьян. Спустя несколько месяцев, весной 1929, он уже высмеивает Бухарина, объясняющего брожение деревни «переги­бами» в политике, и дает новое объяснение: брожение отражает обострение классовой борьбы, каковое, обострение, неизбежно при наступлении социализма. Первый, но, увы, не последний раз прозвучали слова о неизбежном обострении классовой борьбы.

На глазах меняются сталинские критерии правильности поли­тики партии. Еще в 1928 году в одной из речей он говорил, что поскольку после насильственного изъятия хлеба не произошло сокращения посевов, - значит, серьезного недовольства крестьян нет.

Еще в конце 1927 года поворот сознания крестьян в пользу коллективизации рассматривался как отдаленный и длительный процесс, притом процесс объективный, протекающий по своим законам.

В 1929 году, как и позднее, Сталин настойчиво отстаивал единственный мотив ускорения коллективизации: решение хлеб­ной проблемы. Для подтверждения этого он не гнушался жульни­ческой статистикой, приводя цифры о том, что колхозы и совхозы уже дают больше хлеба, чем давали кулаки, тем самым решается проблема «заменить кулацкое производство производством колхо­зов и совхозов».

Ясно, что хлебная проблема не решалась такими методами - так можно было только сорвать ее решение, что и сделал Сталин. Отрицательные последствия сталинского способа коллективиза­ции были возмещены в зерновом хозяйстве лишь через несколько лет, в животноводстве - спустя десятилетия.

В январе 1933 года Сталин выступил с первой за полтора года речью, точнее, с докладом «Итоги первой пятилетки» на объеди­ненном пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б). В докладе нет цифр плана по промышленности - ни одной цифры о том, что планирова­лось. В докладе всего две цифры о выполнении плана - процен­ты по валовой продукции промышленности в целом и по тяжелой промышленности в том числе. Зато полтора десятка изречений буржуазной печати о пятилетке.

Дальше оставалось оттиснуть мысль в надежную форму простого лозунга. Нашлись нужные слова: в первой пятилетке главным был «пафос нового строительства», во второй будет «пафос освоения».

Так завершился вираж в промышленности. С сельским хозяй­ством было сложнее. Ведь промышленность действительно двига­лась вперед семимильными шагами, а что она могла бы двигаться еще быстрее и с меньшими жертвами - это уж были тонкости, очевидные далеко не всем. Но сельское хозяйство вовсе не двига­лось вперед, а пятилось назад. Тут сложнее было и оправдывать прошлую политику, и обосновывать будущую.

Вождь должен видеть дальше, чем масса, - на то он вождь. Иногда его обязанность - не поддерживать, а сдерживать боль­шинство, во имя пусть еще не осознанных всеми интересов этого большинства.

Сталин вполне владел искусством предоставить другим совер­шить именно ту ошибку, которая ему нужна, заранее зная, что ошибка, что в будущем она станет для всех очевидной и тогда придется отвечать. На этот случай он в стороне. Больше того - он охотно возьмет на себя инициативу исправления ошибки.

Нечто подобное было разыграно и в годы первой пятилетки. Лозунг «Пятилетку - в четыре года!» придумал не Сталин. Этот лозунг пришел снизу, с предприятий. Он отражал и благодарный энтузиазм строителей социализма, и экономическую малограмот­ность широких масс. Партия вполне способна была, ничуть не гася энтузиазм, направить его в полезное русло - борьбы прежде всего за качество, себестоимость, производительность труда при точном выполнении плановых сроков и количественных заданий. Но Сталин на «пять - в четыре» ответил «пять - в три».

Почти всякий спор марксистов с «левыми» оказывается внешне (а в значительной степени и по существу) спором о темпах про­движения вперед. Так могли бы спорить два человека, стоящие у железнодорожного переезда - пересекать ли полотно после того, как поезд прошел, или...чуть-чуть раньше. «Левые» вроде и стре­мятся туда же, куда и прочие революционеры, и переходить дорогу намерены в том же месте - только всегда норовят побыстрее. А что под колеса - ну, какой же революционер боится таких пустя­ков. Спор Ленина с группой Бухарина по вопросу о Брестском мире тоже был спором о том, надо ли пролетариату России бро­саться под поезд, чтобы поторопить мировую революцию.

Значение этого спора и его исход слишком широко известен, чтобы здесь повторять основные исторические факты. Но для пос­ледующего изложения весьма интересны некоторые цитаты из речей Бухарина на VII съезде партии, решившем в пользу Ленина спор о мире. Вот самое характерное суждение:

«Тов. Ленин в конце речи говорил, что он подпишет какой угодно мир, чтобы эвакуировать рабочих из Петрограда; я утверж­даю, что это как раз есть фраза, не холодный расчет, а самое настоящее увлечение чувством, конечно, очень хорошим чувст­вом, но далеким от холодного расчета, который говорит нам, что в случае необходимости мы можем и должны пожертвовать десятка­ми тысяч рабочих».

Сталин понимал, что «левая» политика менее сложна, меньше хлопот требует.

Здесь мы подходим к вопросу, который волею истории тесно связан с именем Каменева и особенно Зиновьева.

«Мы против того, чтобы создавать теорию "вождя", мы против того, чтобы делать "вождя". Мы против того, чтобы Секретариат, фактически объединяя и политику, и организацию, стоял над политическим органом. Мы за то, чтобы внутри наша верхушка была организована таким образом, чтобы было действительно полновластное Политбюро, объединяющее всех политиков нашей партии, и вместе с тем чтобы был подчиненный ему и технически выполняющий его постановления Секретариат. Мы не можем считать нормальным и думаем, что это вредно для партии, если будет продолжаться такое положение, когда Секретариат объеди­няет и политику, и организацию и фактически предрешает поли­тику... Я пришел к убеждению, что тов. Сталин не может выпол­нить роли объединителя большевистского штаба. Эту часть своей речи я начал словами: мы против теории единоличия, мы против того, чтобы создавать вождя!»

Эти замечательные слова бросил в лицо Сталину член Полит­бюро ЦК РКП(б), председатель Совета Труда и Обороны Лев Бо­рисович Каменев. Он произнес их с трибуны XIV съезда партии 21 декабря 1925 года. Почему же, почему в ответ на слова Камене­ва, сегодня столь понятные нам, а тогда столь очевидно близкие к словам ленинского «завещания», почему на речь Каменева съезд ответил овацией Сталину?

Начать придется с того, что больше других содействовали этому сам Каменев и его соратник Зиновьев. Приведенные выше смелые и мудрые слова вовсе не кажутся ни смелыми, ни мудрыми, если прочитать их в контексте всего, что наговорила на съезде оппози­ция. Каменев одну-две минуты разговора о Сталине утопил в более чем часовой речи о «теоретических вопросах» (и вслед за ним примерно так же выступил Сокольников), а первый оратор от оппозиции, ее «главный калибр» - Зиновьев - о необходимости замены Сталина не сказал в своем докладе ни слова. Вместо того он искал «уклоны» в политике ЦК, что было неверно прежде всего принципиально: политика ЦК в основных вопросах была верной. Это было наивно и тактически: со Сталиным вздумали тягаться на таком поле!

Чем они «подставились»? Прежде всего тем, что выступили слишком явно против самих себя. И не только тогда, когда блоки­ровались с Троцким, в которого прежде всего первыми кидали камни - то уж было окончательное падение. Они выступили против себя еще на XIV съезде партии.

Выходит, Сталину не было нужды заново конструировать поли­тическое оружие в 1928 году: он мог брать его готовым из арсенала оппозиции 1925-1927 годов. И он использовал эту возможность достаточно широко.

Нельзя не подивиться одной особенности оппозиции на XIV съезде: ее географической определенности. Ленинградская делега­ция – сплошь оппозиционеры, в прочих делегациях их почти нет. Чтоб заставить замолчать, - для этого потребовалась бы долгая «работа» потом, в случае победы оппозиции. Но к съезду этого и не требовалось, а нужно было другое, что и сделал зиновьевский губком: обеспечить свой состав делегации на съезд.

Этот успех оппозиции можно объяснить только одним: действи­ем такой мощной организующей силы, как партийный аппарат. В руках оппозиции был партийный аппарат губернии, и она его полностью использовала. В речах делегатов XIV съезда сведения о борьбе за аппарат прорывались лишь изредка, но все же наговорено достаточно много, чтобы уловить характер этой борьбы.

От оппозиции Сталин получил в подарок не только выгодное поле битвы, но и полезный опыт. Зиновьев на практике показал, что аппарат способен - пусть только на время, пусть только в одном вопросе, но в нужное время и в решающем вопросе - повернуть по своему желанию даже самую передовую губернскую организацию.

«Деклассирование» было в политическом лексиконе того вре­мени одним из самых употребляемых слов. Оно означало разруше­ние рабочего класса. И когда X съезд решил самые срочные по окончании войны вопросы, в том же году декабрьская конферен­ция обсудила вопрос о партийном строительстве, а еще через четыре месяца этот вопрос был поставлен вновь - на XI съезде. Докладчиком был Зиновьев, резолюцию, судя по упоминанию в ленинском письме, готовил тоже Зиновьев. Не гнаться за рас­ширением партии, заботиться о качестве, сдерживать напор полу­рабочих, помнить о деклассировании - все это он разделял в 1922 году, выступал с докладом по поручению ЦК. А в 1925, на XIV съезде Зиновьев выступает с содокладом от имени оппозиции, он ее главный оратор. Здесь он трубит в фанфары:

«Мы продвинулись в области хозяйства в значительной мере вперед, все это признают, мы подходим к довоенной норме. Пре­кратилось деклассирование пролетариата, активность бьет клю­чом, культурный уровень рабочего поднимается и т.д., и т.п.».

Из пополнения рабочего класса 1926-1929 годов в целом по стране выходцами из крестьянских семей были 45 процентов, из служащих - почти 7 процентов, имели землю почти 23 процента. Имевшие землю не спешили порывать экономическую связь с деревней. В 1929 году из металлистов СССР, имевших землю, 62 процента продолжали участвовать в сельскохозяйственных рабо­тах. Лишь 26 процентов металлистов-«землевладельцев» было без посева и без скота, но 47 процентов - и с посевом, и со скотом.

В годы первой пятилетки крестьянство стало резко преоблада­ющим источником пополнения рабочего класса. И никакого по­полнения! Вспомним двадцатый год: всего 1,7 млн промышленных рабочих, из них меньше половины кадровых. А за годы первой пятилетки в народное хозяйство прибыло 12,5 млн новых рабочих и служащих, в том числе 8,5 из крестьян. <..>

На таком фоне разворачивались в период XIV съезда споры о том, произошла ли стабилизация рабочего класса с окончанием разрухи, - споры, имевшие далеко не теоретическое значение, ибо от них зависела политика регулирования состава партии. Перед съездом оппозиционер Саркис написал статью, в которой требовал в течение одного года добиться, чтобы рабочие состави­ли не менее 90 процентов членов партии. В отчетном докладе съезду Сталин посмеялся над этим, показав простым расчетом, что для этого потребовалось бы за один год увеличить партию с 900 тыс. до 5 млн, в то время как всех рабочих в стране - считая и сельскохозяйственных, и мелкую промышленность - было тогда 7 млн. <...>

Сейчас широко распространен взгляд, что причиной ленинско­го призыва в партию в 1924 году была смерть Ленина. Поэтому нелишне уточнить, что такой взгляд впервые высказал тогда же троцкист Преображенский, а Молотов в докладе XIII съезду о партийно-организационных вопросах высмеял его как недостой­ный марксиста идеалистический взгляд. Молотов был прав - и не только потому, что призыв в партию ста тысяч рабочих от станка был намечен XIII партконференцией за несколько дней до смерти Ленина. Он был прав и потому, что требовалась определенная гибкость в проведении принятого XI съездом способа регулировки состава партии. Ограничение приема новых членов имело не толь­ко сильные стороны. Численный состав партии не мог слишком долго развиваться в направлении, противоположном развитию численности рабочего класса в целом. Это грозило разрывом свя­зей с массами - и механизм такого разрыва был прост. Ведь правящая партия должна занимать своими людьми руководящие посты в Советах, профсоюзах, в хозяйстве и армии. <...>

Так в партии создалась на несколько лет масса людей с мини­мальным политическим опытом и теоретическим багажом - масса, которую более опытным людям, да еще и располагающим аппаратом организации, нетрудно было повернуть в нужную сто­рону. Более того, эта легковоспламеняющаяся масса была способ­на увлекать руководителей своим молодым энтузиазмом. <...>

Сознательность комсомольцев была выше самых высоких вер­шин. Заводить дома свое хозяйство? Никогда: только коммуной. Получку, премию - на стол: каждый берет сколько хочет. Уйти на гулянку в штанах товарища, оставив его без оных - ничего особенного. Позор не выйти на ночной комсомольский суббот­ник, но вполне можно не выйти на обычную дневную смену. <...>

Можно ли осуждать этих рабочих, зажигавших энтузиазмом не только своих директоров и парторгов, но и американских специа­листов? Можно ли предполагать, что новообращенный рабочий класс мог вырасти в стойкого пролетария-коммуниста, избежав всех заблуждений подросткового возраста?

Краткость исторического опыта, молодость культуры социализ­ма была определяющей чертой двадцатых годов. «Страна-подрос­ток» - это повторяли за Маяковским с гордостью. Не было при­вычки мыслить десятилетиями, «через год» это было долго, «через десять лет» - туман, фантазия. В этом было большое преимуще­ство строителей нового общества, но в этом и слабость. Сама мысль об отдаленных последствиях не доходила. <... >

Сложилась всеобщая привычка к низкому качеству роста, сло­жилась система экономической защиты низкого качества. Необра­тимость валюты и административное утверждение нереального об­менного курса, централизованное установление цен и поддержа­ние их на нереальном уровне независимо от состояния внутренне­го рынка, узкобюрократическое толкование монополии внешней торговли, обеспечивающее искусственную защиту неэффективных производств, столь же узкое толкование планирования и роли плана, отрицание экономических стимулов - эти и много других мер были нужны, чтобы и при низком качестве роста поддержи­вать видимость экономического равновесия.

Этот барьер массовой психологии оказался прочным. Уж на что смелой была хрущевская критика сталинизма, куца как реши­тельна ломка старого при создании совнархоза. А по сути дела, весь замысел этой «революции» остался в узком кругу идей, заве­щанных Сталиным, не вышел за пределы перестройки админи­стративной лестницы.

Субъективизм, вера во всесилие приказа жили радом с отноше­нием к людям как к материалу для строительства социализма, а не как к цели этого строительства. Тут рождалась самая тяжелая сторона психологии и культуры раннего социализма. <...>

Пытаясь использовать особенности этого исторического этапа в своих интересах, Троцкий первым додумался опереться на тот слой, в котором Ленин видел источник неустойчивости партии. Еще в 1923 году Троцкий воззвал к молодежи. Но его подвело именно то, что он был первым, слишком рано было, и первые струйки молодых, неустойчивых сил партии еще не могли одолеть старый костяк, даже если Троцкому удавалось повести их за собой. Сталин использовал тот же прием вовремя, когда приток молодых сил стал самым мощным. В середине и конце тридцатых годов наступил третий этап: приток новых рабочих сил был не столь сильным по сравнению с уже сложившейся за две пятилетки мас­сой рабочего класса. Появилась естественная устойчивость, кото­рую уже не надо было поддерживать особыми мерами, - наобо­рот, особые меры требовались для того, чтобы ее нарушить. Но­вички третьей пятилетки не могли свалить новичков первой пяти­летки одной своей массой. А свалить Сталину нужно было, ибо поколение двадцатых годов в рабочем классе и партии к концу тридцатых годов уже не было неопытным. Оно обучилось, запом­нило и горький опыт первой пятилетки, через который прошло под сталинским флагом. Лучшие люди этого поколения начали понимать слишком много - Сталин почувствовал это на XVII съезде, где, может быть, не хватало немногого, чтобы сме­нить его у руля. Потому-то он не мог позволить большинству делегатов дожить до следующего съезда.

Но победить массовый слой можно только массовым насилием. В этом секрет бессмысленной на первый взгляд массовости реп­рессий тридцать седьмого. Вот почему наивно говорить, что Ста­лина обманывали Ежов и Берия, что ему случайно не повезло: ошибся, мол, не тем поверил. Нет, он поверил именно тем, кому хотел поверить, он выбрал тех, кто лучше всего подходил для выполнения поставленной задачи. Чтобы убедиться в этом, нет нужды разглядывать темные фигуры этих бандитов. Они были всего лишь исполнителями, палачами с топором. Работу палачу задает прокурор, а он действовал вполне открыто. Теория Вы­шинского в сочетании со знаменитой речью самого Сталина об обострении классовой борьбы в ходе строительства социализма доказывает неопровержимо, что установка была именно на массо­вые репрессии.

Наш анализ подходит к концу. Мы увидели, какую роль в подготовке событий конца тридцатых годов сыграли события двад­цатых: внутрипартийная и международная борьба, действия мень­шевиков, троцкистов, уклонистов. Издержки отчаянной борьбы за власть, желание замести следы, скрыть ошибки - все это объ­ясняет многое в сталинских репрессиях, особенно в его маниа­кальном стремлении убрать не только личных врагов, но и близких соратников, от Каменева до Тухачевского, и личных друзей, на­пример Сванидзе. Но и это не до конца объясняет главную загад­ку: массовость репрессий, уничтожение тысяч и тысяч вовсе не знакомых и явно не опасных ему лично людей. Ответ на эту загадку может дать только анализ классовой направленности ста­линской политики.

Такой анализ показывает, что Сталин не мог ограничиться раз­громом партии, отстранением от власти старой партийной верхушки.

Его политика противоречила коренным интересам рабочего класса независимо от того, что рабочие в массе этого не сознавали и, соприкасаясь с негативными последствиями сталинского курса, воспринимали их как результат произвола местных властей, част­ные ошибки и т.д. Даже без осознания общей картины политичес­кого развития рабочий класс был способен инстинктивно, следуя ближайшим интересам, сломать политику суммой отдельных ре­шений по частным вопросам - посему следовало отнять у него власть над этими решениями. А власть рабочим при Ленине была дана большая.

Сталин тараном форсированной индустриализации разбил и созданные на основе синдикатов объединения, и ВСНХ, и совнар­хозы - всю эту никогда и нигде больше не повторенную систему демократического управления экономикой огромной страны, ко­торую с огромным трудом возрождает лишь нынешняя перестройка.

Узурпировав таким образом не только права партии, но и права рабочих и крестьян, Сталин неизбежно должен был и охранявшие его власть меры подавления направлять не только против партий­ной верхушки. Никак нельзя было арестовать всех рабочих и крес­тьян (хотя система ГУЛАГа представляла собой весьма обширный эксперимент по созданию «рабочего класса» совсем особого рода), но опасность для Сталина объективно представляли именно все, ибо он нарушил коренные интересы обоих трудящихся классов в целом. Даже не осознав своей враждебности Сталину, массы могли сорвать его экономическую политику хотя бы простым сти­хийным бегством с одного места работы на другое, что и происхо­дило в масштабах, коих сам Сталин не мог скрыть. Последовало логичное завершение системы: обязательная всеобщая паспортная прописка, лишение рабочих и служащих права менять место рабо­ты по собственному желанию, приковывание колхозников к де­ревне путем лишения паспортов.

Коль скоро народ не решал по-хозяйски вопросов трудных - вроде вопроса, как разделить небогатые свои доходы, - то созда­валось впечатление, что не его, народа, а сталинской заслугой были и решения приятные - вроде ежегодного снижения цен. Все, что создавалось трудом народа, представало в обыденном сознании как дар вождя. Позднее его же исключительной заслугой стали представляться и военные победы, одержанные отнюдь не малой кровью. Изжить подобные элементы массового сознания - задача во многом актуальная и по сей день.

Решить эту задачу нелегко, такое решение требует и освобожде­ния от многих предрассудков, и глубокого анализа многих сложных и неясных явлений общественного сознания. Взять, например, известный феномен «духа тридцатых годов». Откуда воспоминание о них как о времени светлом, радостном, героическом - о прекрасном утре социализма? Это не случайные личные впечатления людей, помнящих то время, - литература оставила нам достоверные худо­жественные документы эпохи. Катаев, Третьяков, Каверин, Олеша, Горбатов, Ильф и Петров, Фраерман, Твардовский, Ис­аковский, Паустовский и десятки других, в том числе, может быть, самый удивительный голос, почти целиком отзвучавший именно в десятилетии тридцатых: Гайдар. Такие разные по характеру талан­ты и такие сходные по настроению книги той эпохи - веселые. Поразительный факт: даже в книгах конца тридцатых о шпионах, о врагах, обманывающих нас (Макаренко - «Флаги на башнях», Гайдар - «Военная тайна», «Судьба барабанщика»), даже в таких книгах главный мотив не угрюмое слово «бдительность», оглушав­шее нас в начале пятидесятых, а мысль о доверии к людям. Гайдар в этом особенно настойчив, он эту мысль проводит и в «Тиму­ре...», и в «Голубой чашке» уже в 1939, когда «дух тридцатых» умер, - не случайно этот рассказ был принят официальной кри­тикой с недоумением.

Верно, существовало и другое мировосприятие, и у него были свои выразители - Булгаков, Пильняк. Но между ними и автора­ми, так сказать, оптимистического направления нет пропасти. Многие охватывали разные стороны действительности - далеко не однозначные, например, настроения Олеши. Платонов, может быть, лучше других видел силу и рабочего человека в большинстве своих произведений, и его противника («Город Градов»). Но для анализа корней «духа тридцатых годов» нет нужды изображать оп­тимистическое мировосприятие того времени как исключитель­ное, единственное. Не так важно даже, было ли оно присуще большинству. Достаточно, что оно существовало и было массо­вым, что оно остается таким и в памяти многих наших современ­ников, а в некоторых книгах наших дней даже изображается как вполне адекватно отражавшее объективную действительность тридцатых годов.

Это противоречие между новым сталинским курсом и старым духом среднего слоя опять-таки создавало в перспективе опас­ность, которую нельзя было устранить простой заменой несколь­ких лидеров, и по этим соображениям тоже выходило, что надо срезать целый слой. (Разумеется, полного единообразия не могло быть, часть старых кадров приспосабливалась, перестраивалась в новом духе, но монолитного просталинского сознания от этого поколения руководящих кадров нельзя было ожидать, вернее всего было - со сталинской точки зрения - это поколение вырвать.)

Легко представить, что для массового сознания переход от светло­го «духа тридцатых» в подземелье тридцать седьмого был страшен и непонятен своей неожиданностью, как для древних людей - солнечное затмение среди ясного дня. Чем лучше было жить, тем труднее для рядового человека заметить, какой подготавливается поворот. Даже оказавшись в заключении, люди подолгу не понима­ли происходящего, не представляли масштабов репрессий, отка­зывались верить тому, что с ними творится.

Объяснить это наваждение сегодня поможет только анализ на­правленности сталинской политики, очищающей суть явления от маскирующей шелухи разноречивых фактов.

Историю нельзя переиграть заново. Ранний социализм в Со­ветском Союзе выполнил свое предназначение... по-сталински, мучительно и с громадными жертвами. Международная обстановка тоже не облегчала этот путь. Но дело сделано. У сталинизма больше нет массовой социальной опоры в стране. Пусть никого не вводит в заблуждение обилие людей, готовых и сейчас петь славу Сталину. В пятидесятые годы сталинизм утратил последние объ­ективные основания.

Сталинизм не может существовать как живое и развивающееся течение. Но это не значит, что на него можно махнуть рукой. Бывает, и мертвый хватает живого. Трудно и медленно восстанав­ливается в нашей жизни то, что Сталин разрушил. Эта работа пойдет много быстрее, когда будет четко осознано, что именно разрушено и что надо восстанавливать.

Культ личности как феномен массового сознания заслуживает самого пристального внимания.

В социалистической революции ее цель и ее движущие силы едины: это трудящиеся классы. Она не нуждается в антидемокра­тическом повороте, и если Сталин такой поворот произвел, то это был рецидив буржуазности, а не действие закономерностей проле­тарской революции. Потому и террор Сталина обрушился не на «чужих», как у Наполеона, а на «своих», на людей социалистичес­кой революции.

Но культ здесь оказался - до поры - на стороне вождя. Им не были охвачены лишь те, кто осознал сталинское сотрудничество, - либо благодаря большому политическому опыту (меньшинство рабо­чих и интеллигенции), либо испытав это отступничество на себе: жертвы репрессий, значительная часть крестьянства, некоторые национальные меньшинства. Сталин немало потрудился для под­рыва своего культа: срывом первой пятилетки, голодом в начале тридцатых, поражениями в начале войны, грубыми ошибками во внешней политике, наконец, самой пропагандой культа, которая многим внушала отвращение. Но все превозмогала благоприятная почва для развития культа, объективно существовавшая в созна­нии молодого рабочего класса, молодежи вообще. Это потом по­взрослевший рабочий класс накопит неприятие культа, накопит опыт, помогающий воспринимать раздельно достижения народа и заслуги вождей. А не освободившись от мелкобуржуазного созна­ния, человек склонен переносить свои устремления на вождя, за которым он идет. Ему кажется, что вождь вызывает сомнения, простой человек готов сам себе все объяснить великими словами «так надо». Сейчас мы говорим «надо, Федя» - и смеемся. Сме­емся, прощаясь с детством. Но слова «так надо» имели и другое значение. Это были не только самодельные шоры для себя самого. Человек говорил «так надо» - и это означало, что он готов слу­жить великой цели.

Это трудно представить человеку нового поколения, который не видел тех дней своими глазами. Да и старшие начинают забы­вать, как уживались в народе ненависть к злодею и поклонение Вождю и Учителю. Все чаще справляются с непонятным фактом самым простым способом: отрицают факт. Одни не верят в массо­вое искреннее поклонение - дескать был только обман и запуги­вание. Другие сомневаются в сталинском злодействе. А в жизни все было: и поклонение, и злодейство. Для большинства, которое не заметило и не поняло сталинского поворота, реальный Сталин не имел значения. Будь на его месте любой другой - ему также досталась бы вся сила энтузиазма масс, стремящихся слить в одном имени свое представление о революции.

Культ личности - не обязательный атрибут социализма вооб­ще. Но, похоже, он атрибут раннего социализма, опирающегося на молодой рабочий класс. Это особенно верно для стран, где нет вековой культуры демократии.

Следующим этапом могло быть только разочарование - и с ним прозрение. После этого искренний, самородный массовый культ личности уже никогда не родится. Может быть уважение, авторитет - но их уже надо заслужить самому. Можно попытаться навязать культ силой или пропагандой. Но навязанный культ не бывает настоящим - от него за версту разит бутафорией, эрзацем.

Знамя. 1988. № 6//

Цит. по: История отечественной журналистики… 2009. С. 119-136