Беседы на Николиной горе

Александр Липницкий: Простому обывателю работа переводчиком у первых лиц государства представляется невероятно ответственной, но при этом не требующей дипломатического дара, приложения самостоятельных усилий в сфере дипломатии, то есть работой, что называется, «на хозяина». Действительно ли это так? И в связи с первым вопросом — второй. После многих лет переводческой деятельности вы в 1989 году получили пост в Секретариате Организации Объединенных Наций в Нью-Йорке. Потребовала ли от вас новая должность проявления, помимо переводческих, каких-то иных профессиональных качеств? Если да, то каких и как вы с этим справились?

Виктор Суходрев: Всю жизнь я любил профессию переводчика, получал от своей работы абсолютный «кайф». Это факт. Вместе с тем я признавал за собой определенные организаторские способности. Например, под конец моей службы в Бюро переводов, где трудился до 1966 года, я заведовал английской секцией, у меня в подчинении были 4–5 человек. То есть руководящую административную функцию я уже как бы выполнял. Затем перешел на работу во Второй Европейский отдел на должность советника и через какое-то время стал заместителем заведующего этим отделом, соответственно прибавились административные обязанности: я, скажем, начал больше читать и составлять шифрованные телеграммы, справки или редактировать материалы, подготовленные младшими сотрудниками. Следует отметить, что до этого, занимая более низкие должности, работая исключительно переводчиком, я, в отличие от многих дипломатов младшего звена, например от референта или атташе, которые только бумаги носят туда-сюда, также читал кучу соответствующих документов, потому что готовился к той или иной дипломатической встрече: переводить, не зная, о чем будет разговор, не зная сути, не зная деталей темы, переводчику на высоком политическом уровне просто нельзя. Таким образом, в плане выполнения административных функций я вступил на руководящий пост в значительной степени более подготовленным, чем те, кто, начав свою карьеру младшим референтом, затем дослуживался до советника. Мои коллеги, другие переводчики, которые переходили на службу в какой-либо политический или территориальный департамент, были также хорошо подготовлены в этом отношении.

A. Л.: Можно ли сказать, что вы «переросли» работу переводчика? Если бы судьба так распорядилась, и вы продолжали работать в качестве переводчика у российских лидеров — Ельцина и даже Путина, вы бы сами себе не казались каким-то анахронизмом? Есть ли у переводчиков первых лиц государства возрастной профессиональный предел?

B. С.: Есть, конечно. Как и у представителя любой профессии.

Переводчик на высоком политическом уровне — очень серьезная, ответственная должность, и никакого комплекса неполноценности она не вырабатывает. Правда, если только не думать, что ты какой-то слуга, прислужник… Но в моем случае такого и быть не могло. Необходимо самому осознать, что должность эта, повторюсь, весьма ответственная и что все, кто сидит по ту сторону стола переговоров или в зале, а тем более многомиллионная публика у телевизионных экранов, ничего не понимают из того, что говорит твой руководитель на чужом для них языке, какой бы блистательный оратор он ни был, а понимают только тебя, переводчика, и только ты можешь донести до них смысл сказанного представителем твоего государства.

Однако наступает момент, когда эту должность «перерастаешь», в том смысле, что она становится, можно сказать, почти невмоготу. Кроме того, с возрастом реакция слабеет, это тоже правда. Когда Хрущева «убрали», ему было 70 лет, но Никите Сергеевичу тогда казалось, что он может еще работать и работать. Мне сейчас 74 года, и я уже не смог бы успевать, например, за нынешним нашим президентом. Я уже не в силах так напряженно работать, как раньше — по 4–5 часов подряд.

A. Л.: Очевидно, что в роли переводчика вы в годы холодной войны испытали немало трудностей, невольно участвуя в политических дебатах руководителей сверхдержав, в том числе на заседаниях ООН. Наверняка вам приходилось сглаживать острые моменты. Существенно ли изменилась атмосфера в ООН с появлением на международной арене М. С. Горбачева?

B. С.: К 1989 году уже не было системы абсолютного противостояния: если Америка «за» — значит, Советский Союз «против» и наоборот. Началось плодотворное сотрудничество в сфере ликвидации некоторых международных кризисов в различных точках земного шара: Сомали, Ангола, Юго-Восточная Азия, Индия, Пакистан и так далее. Наступил этап, когда никакие вопросы не выносились, например, на обсуждение открытых заседаний Совета Безопасности, прежде чем они не были оговорены и обсуждены во всех деталях за закрытой дверью. Обсуждение проходило в рамках двухсторонних переговоров в одном из посольств, или в Москве, или в Вашингтоне (я говорю только о США и СССР, но это касалось и других стран). Потом проводились негласные консультации, на которых присутствовали послы, все члены Совета Безопасности, как постоянные, так и непостоянные, но на которые не допускались ни журналисты, ни представители других государств. Это были абсолютно закрытые консультации. Принятое в результате таких переговоров единое решение выносилось на обсуждение открытого заседания Совета Безопасности. Короче говоря, право вето (принцип единогласия постоянных членов Совета Безопасности), закрепленное в 1945 году, когда была образована Организация Объединенных Наций и утвержден ее Устав, старались не использовать. Заседания становились, можно сказать, скучными, потому что все знали — серьезных разногласий не будет. Худшее, что могло произойти, это если Китай или Советский Союз воздержатся. Но и в данном случае резолюция проходила. Одним словом, стали изменяться процедурные аспекты деятельности ООН, начался процесс адаптации механизмов и методов работы этой организации к новым условиям.

Я получал огромное удовлетворение, работая в Секретариате Организации Объединенных Наций. Первое время я занимал должность специального помощника Генерального секретаря ООН, Переса де Куэльяра. Потом его сменил Бутрос Гали, и он первым делом переструктурировал свой секретариат. Я был назначен Директором Управления по делам Генеральной Ассамблеи ООН. В подчинении у меня находилось, смешно сказать, около 25 женщин. Мужчина — один я. Сотрудницы все были среднего возраста, учитывая пенсионный возрастной предел в ООН (не старше 60 лет): африканки, латиноамериканки, англичанки, француженки, японки. Русских среди них не было.

A. Л.: Ревновала ли вас мама (Инга Дмитриевна Суходрев — жена В. М. Суходрева. — Прим. ред.)?

B. С.: Нет. Женам там можно было выписывать постоянные пропуска, и как-то раз Инга пришла ко мне, я ей показал место, где работаю, познакомил со своими «девчонками». После этого они стали ее называть «миссис S». Например, моя секретарша, по национальности никарагуанка, подзывая меня к телефону, говорила: «Миссис S на проводе». Они все хорошо относились к Инге, да и она им симпатизировала.

A. Л.: Вы работали в ООН в конструктивный период. А сейчас, после того как возникли военные конфликты в связи с распадом одной сверхдержавы, по вашему мнению, уменьшилась ли роль этой организации?

B. С.: В какой-то степени уменьшилась. Конечно, положение изменилось вследствие распада Советского Союза, развала Варшавского договора — блока, противостоящего блоку НАТО. Все происходило на моих глазах. Бывшие республики Советского Союза стали подавать заявления о вступлении в ООН. До этого времени ее членами из советских республик являлись только Украина и Белоруссия, а в 1991 году, когда я уже был Директором Управления по делам Генеральной Ассамблеи, в ООН стали вступать остальные республики СССР. Их представители, приезжая в Нью-Йорк для решения данного вопроса, должны были сначала прийти к заместителю Генсека ООН по делам Совета Безопасности (на тот момент — В. С. Сафрончуку, россиянину), а потом — ко мне. Я принимал соответствующие документы и назначал дату заседания Генеральной Ассамблеи по этому вопросу. Принятие решения об официальном приеме в члены ООН происходило без голосования, путем аккламации — аплодисментами. Надо сказать, что когда бывшие советские республики вступили в ООН, стали полноправными ее членами, то со многими сотрудниками их представительств, в том числе и прибалтами, у меня установились очень хорошие отношения.

А. Л.: Сегодня, в начале XXI века, уже совершенно ясно, что торопливость и недальновидность нашего руководства в вопросах внешней политики в тот период, о котором мы говорим, привели к тому, что не были использованы имеющиеся у нас козыри в целях укрепления СНГ, сохранения границ страны, ставших теперь отчасти границами НАТО. А тогда, в начале 90-х, работая в Секретариате ООН в Нью-Йорке, вы не предполагали, к чему это в конце концов может привести?

В. С.: Весь этот процесс начался в 1990–1991 годах, когда развалился Варшавский договор, а потом и Советский Союз. Находясь в то время в Нью-Йорке, я видел и слышал, как на сессиях, заседаниях ООН с позиции, несовместимой с позицией Советского Союза, выступают представители, президенты, премьер-министры государств — бывших участников Варшавского договора (например, Венгрии, Болгарии). В целом они говорили о советской оккупации, о коммунистической диктатуре. Антисоветская эйфория совершенно шокировала. Стоит отметить, что я никогда не был идейным коммунистом, однако, слушая подобные выступления, просто смешно становилось, причем не только мне…

A. Л.: Надо думать, что американцы и соответственно НАТО эту ситуацию обыграли в свою пользу?

B. С.: Ну конечно, обыграли, если целая держава и целый военный блок, по сути противники, рухнули практически в одночасье. Когда восточно-европейские государства стали, так сказать, формально независимы, когда СССР распался и когда бывшие советские республики стали стремиться в НАТО, вот тогда и пошел процесс расширения НАТО на Восток.

Выскажу свое субъективное мнение по данному вопросу. У меня никогда не было опасений по поводу расширения этого блока в сторону наших границ, потому что я не сомневался в том, что при правильном ведении внешней политики российским правительством никаких агрессивных намерений со стороны НАТО в адрес России не будет и быть не может. Кроме того, вступление в НАТО требует от государств-кандидатов огромных финансовых затрат на то, чтобы реформировать свои вооруженные силы, начиная с военной формы и заканчивая собственно вооружением. И мне казалось, что этим странам прежде всего следует направлять силы на развитие экономики, на улучшение бедственного положения своего населения (ни для кого не секрет, что во многих бывших социалистических государствах, да и в бывших советских республиках, до сих пор не выровнено экономическое положение). Поэтому, повторюсь, у меня никогда не было опасений относительно расширения НАТО. Я в этом смысле всегда солидаризировался с давним моим другом, ныне, к сожалению, покойным, опытным ученым-политологом Александром Бовиным, который, выступая в те годы по телевидению, говорил: «А какая угроза от НАТО? Да никакой!»

A. Л.: Вы, как и Бовин, в какой-то степени западник?

B. С.: Да, и я этого не скрываю.

A. Л.: Закончим разговор о политике. Расскажите, пожалуйста, о вашей жизни в Нью-Йорке, быте, друзьях. Но сначала о том, каким образом вы оказались в Секретариате ООН?

B. С.: В 1989 году от тогдашнего министра иностранных дел Эдуарда Амвросиевича Шеварднадзе мне вдруг поступило предложение поехать на дипломатическую службу в ООН. Надо сказать, что до 1989 года я никуда надолго не выезжал, именно из-за моих переводческих обязанностей. И вот мне предлагают ехать работать в Нью-Йорк, причем на должность достаточно интересную и ответственную — специального помощника Генерального секретаря ООН. Ранее ее всегда занимал советский сотрудник, как правило, служащий КГБ. Однако, поскольку кагэбэшник делать там что-либо по своему ведомству не мог (все знали, из какой он организации), руководство КГБ в конце концов отказалось от этой должности в пользу МИДа. И вот решили назначить меня.

Стоял август 1989 года. Генеральный секретарь ООН должен был утвердить мою кандидатуру. Вообще, с нашей, советской, стороны ее сначала утвердили в ЦК партии, так было положено. Потом послали запрос Генсеку ООН, Пересу де Куэльяру, все-таки речь шла о его личном помощнике. Через два дня пришло согласие: Перес де Куэльяр меня знал с того времени, когда он посещал Союз в качестве Генсека ООН и когда я встречался с ним в ООН, приезжая туда с Громыко. Таким образом, я стал первым сотрудником МИДа СССР на должности специального помощника Генерального секретаря ООН.

Сначала нас с женой устроили в гостиницу. Я рассчитал так, чтобы прилететь в Нью-Йорк в пятницу, а в субботу и воскресенье познакомить Ингу с городом (Нью-Йорк — это мой город, я знаю его так же хорошо, как Москву, поскольку с 1958 года часто бывал в нем с Громыко). Мы прилетели вечером. Решили сходить в магазин. Пошли в супермаркет. Подобных магазинов в ту пору в России не было, и Инга там впервые увидела полное изобилие. Накупили всякой всячины. Затем гуляли по Нью-Йорку.

В понедельник я пошел на службу, а жена осталась в гостинице. Потом она рассказывала о том, как ее жалела горничная-негритянка по поводу того, что Инга, бедненькая, сидит одна.

Естественно, встал вопрос о личном жилье. Мне хотелось жить где-то рядом со штаб-квартирой ООН, то есть недалеко от работы, чтобы я мог, например, прийти домой днем, пообедать с женой. Короче говоря, нашел агента по найму квартир, бразильца, молодого энергичного парня, даже помню его имя — Хуан Барон. Он повел нас смотреть квартиры в округе, показал пять из них. Инга ходила, внимательно все осматривала, говорила: «Да, это квартира неплохая, но где мы будем гостей принимать?» В общем, то гостиная слишком маленькая, то столовая небольшая. Наконец, посмотрев одну квартиру в двух кварталах от ООН, поняли — это наше. Приблизительно 16 метров спальня, две ванны, а гостиная и столовая совмещены в одну комнату в виде буквы «Г».

Плата за квартиру составила порядка 1800 долларов в месяц. К слову сказать, когда я начал работать в Америке, месячная зарплата у меня была достаточно высокая — где-то 10 тысяч долларов, это намного больше, чем получали сотрудники советской миссии при ООН. Однако дело в том, что моя должность приравнивалась к должности первого заместителя постоянного представителя Советского Союза, размер оклада по которой был ниже моей зарплаты, поэтому разницу (около 2 тысяч долларов) я должен был сдавать в советскую казну. И это не считая внутриооновского подоходного налога, отчислений в пенсионный фонд ООН, медицинской страховки и тому подобного. В итоге на руки выходило 1432 доллара. Вот вам и 10 тысяч…

Квартира, как я уже говорил, находилась близко от места службы: комплекс зданий ООН в Нью-Йорке начинается с 42-й улицы по Первой авеню, а квартиру мы сняли на 39-й улице между Первой и Второй авеню. Было очень удобно. Окна нашего жилища выходили на Первую авеню, слева виднелась река Ист-Ривер, справа — Эмпайр-Стейт-Билдинг, знаменитый 102-этажный небоскреб. Вид, надо сказать, замечательный, тем более, если учесть, что открывался он с 36-го этажа.

После того как вопрос с квартирой разрешился, возникла новая проблема — надо было покупать мебель. От ООН мы получили специальный грант на обустройство. Заказали мебель в магазине. Правда, доставка ее была назначена на разные сроки, и поскольку спать было не на чем, мы по-прежнему жили в гостинице. Я ходил на работу, а жена — на квартиру. Мебель постепенно доставляли. В тот день, когда должны были привезти спальню, мы наконец выехали из гостиницы. Приехали в квартиру, ждем — никого нет. Звоню в фирму, девушка на другом конце провода объясняет, что у них что-то случилось с грузовиком. Я возмутился, объяснил ситуацию. А она мне отвечает вопросом: «Но, сэр, вы разве не видите, что у нас в Нью-Йорке бездомные спят даже на тротуарах?» Я аж как-то «заколдобился», подумал: «Куда же это мы приехали?» В общем, спать опять было не на чем. Тогда я позвонил в советское постоянное представительство, меня все там знали, и нам оттуда привезли раскладушку, правда несколько отличавшуюся от наших, отечественных, более удобную. И вот мы с Ингой день, а может два, не помню уже, проспали на этой раскладушке, пока не привезли спальню. Так мы начинали нашу жизнь в Нью-Йорке.

A. Л.: А с кем вы общались после рабочего дня и в выходные?

B. С.: В Москве у нас все время были гости, и там осталось очень много друзей. Потихоньку и в Нью-Йорке мы стали обрастать друзьями, прежде всего теми же самыми, московскими. Наши друзья из театрального мира (например, Шура Ширвиндт, Миша Державин, Валя Гафт), ученые, спортсмены, литераторы, приезжая в Нью-Йорк на гастроли или по другим делам, откуда-то узнавали наш телефон, звонили, будь то днем или вечером, и я всегда говорил: «Немедленно ко мне!» Кроме того, в августе — сентябре, когда мы были уже в Нью-Йорке, так сказать инсталлировались, туда на очередную сессию Генеральной Ассамблеи ООН прибыли мои коллеги из Москвы во главе с министром. Наверное, с этого все и началось. Скажем, приехал замминистра, мой друг, — надо принять его на ланч. Я везу его к себе домой, а если это вечер, то говорю: «Бери машину, давай приезжай». Вот так было.

Учитывая мой должностной уровень в Секретариате ООН — «ди-два», то есть «директор-2», или «высший директор», я мог на ооновских складах закупать спиртное без налогов. Мне было положено два ящика крепкого спиртного, практически неограниченное количество вина, ну и, естественно, всевозможные ликеры и тому подобное. Следовало заполнить какие-то бланки, потом получить ящики в подвале. Я быстро освоил данный процесс, и у меня никогда с этим проблем не возникало, все было, скажем так, на высоте.

Мы знали, что некоторые наши знакомые, москвичи-эмигранты, живут в Нью-Йорке. Стали их разыскивать, нескольких нашли. Появились такие вот, по советским меркам, «неудобные» друзья. Однако к тому времени мы уже не боялись. Мне не надо было ездить в нашу миссию и что-то докладывать. Я, как советский дипломат, если узнавал что-либо интересное, имел право поехать туда и изложить полученные сведения в письменной форме, и затем моя информация могла быть отправлена телеграммой в Москву. Я несколько раз этим правом пользовался. Так делали и американцы, и французы, и представители других стран, работающие в ООН, и это было нормально — мы являлись гражданами своих государств, работающими за рубежом, то есть беспристрастными международными чиновниками.

A. Л.: Как вы уже говорили, в Нью-Йорк в те годы приезжали ваши друзья, популярные и известные в нашей стране люди. Если можно, расскажите подробнее о ваших с ними встречах, о том, что они делали в Америке.

B. С.: Напомню, что это был 1989 год — время, когда постепенно стал повышаться интерес к нашей стране американской общественности, которую, в сущности, мало интересует что бы то ни было, выходящее за рамки собственно Соединенных Штатов. Такое внимание было вызвано тем, что в СССР, можно сказать, государстве врага США, «империи зла», вдруг начали происходить удивительные трансформации, значительные перемены. С Советским Союзом стали связывать слово «демократия». Почти в этот же период широкий поток советских граждан хлынул на Запад. Раньше наши соотечественники, выезжая за рубеж на постоянное место жительства, лишались гражданства и не имели права вернуться в страну, то есть теряли честь называться советскими гражданами. С 1989 года все изменилось.

Надо сказать, что практически в любом большом городе США (например, Бостоне, Чикаго, Лос-Анджелесе и других) есть кварталы, заселенные выходцами из Советского Союза. Самый известный находится в Нью-Йорке, на Брайтон-Бич, в одном из пяти районов города — Бруклине. Это так называемая «Маленькая Одесса» — «малая земля» нашей эмиграции. И вот во второй половине 1989 года в «Маленькой Одессе» среди новой волны эмигрантов появились импресарио, которые раньше культурно-досуговой деятельностью не занимались, но, оказавшись в Америке и проникшись духом предприимчивости и предпринимательства, решили, что можно зарабатывать на организации гастролей артистов из Союза, вечеров встреч с представителями нашей творческой интеллигенции, удовлетворении, если хотите, определенных культурных запросов русскоговорящих людей, живущих вдали от Родины и тоскующих по культуре (самых разных направлений), к которой они привыкли.

Одним словом, в США, в том числе и в Нью-Йорке, стали чаще бывать представители нашей творческой интеллигенции. Перед русскоговорящими американцами приезжали выступать и мои давние театральные друзья — Александр Ширвиндт, Михаил Державин, Валентин Гафт. Шура Ширвиндт узнал откуда-то номер нашего телефона, и по приезде ребята нам позвонили. Сказали, что они в Нью-Йорке, что их разместили в гостинице где-то на Манхэттене. Мы с Ингой необычайно обрадовались, сразу пригласили их к себе, предупредив, что у нас в квартире еще и мебели толком нет. Поскольку гостиница, где они остановились, находилась недалеко от нашего дома, я объяснил им по телефону, как дойти до нас пешком. В Нью-Йорке очень просто ориентироваться, так как он разбит на ровные прямоугольники: длинные стороны — авеню, короткие — стриты. Они должны были быстро найти наш дом. Ждем 20 минут, ждем полчаса, час — их нет. Наконец раздается телефонный звонок — они по карманам наскребли мелочи и позвонили нам из телефона-автомата (мобильников тогда еще не было). Спрашиваю: «Куда вы пропали?» Шурка начинает объяснять, и я понимаю, что они пошли в другую сторону. В конце концов эта компания до нас добралась, совершив, таким образом, своеобразную экскурсию по Манхэттену, по 39-й улице.

Мы, как всегда, замечательно посидели — Инга приготовила вкусный обед, шутили, смеялись, смотрели телевизор. У меня тогда только появилась фотокамера «Полароид», я сделал несколько снимков. Тогда же Валя Гафт сходу сочинил: «Державин, Ширвиндт, Гафт и Он на кухне рядышком с ООН».