Глава 19. О посадских людех, а в ней 40 статей.

19. А которые московских слобод посадские люди живут на Москве и в розных городех, и тем тяглым посадским людем и впредь жить в тех местех, где они ожилися, а с Москвы в городы по старине, и из городов к Москве, и из города в город их посадских тяглых людей не переводить.

20. Да и тем всем посадским людем, которые живут ныне в городех за патриархом, и за властьми, и за монастыри, и за бояры, и за околничими, и за ближними и всяких чинов людьми в слободах, и тем всем быть в тех городех в посаде, где кто ныне живет. А которые развезены в уезды, в села и в деревни с посадов, и тех всех сыскивая свозить на посады тех городов, где кто сыскан будет.

Соборное уложение 1649 года. Текст и комментарии. Л., 1987, С. 64, 707.

№9. Григорий Котошихин о Московских приказах (1664)

Приказ Тайных Дел, а в нем сидит диак, да подьячих с 10 человек, и ведают они и делают дела всякие царские, тайные и явные, и в тот Приказ бояре и думные люди не входят и дел не ведают, кроме самого царя. А посылаются того Приказу подьячие с послами в государства, и на по-солские съезды, и в войну с воеводами, для того, что послы в своих посол-ствах, много чинят не к чести своему государю, в проезде и в разговор­ных речах, как о том писано выше сего, в посолской статье, а воеводы в полкех много неправды чинят над ратными людьми, и те подьячие над послы и над воеводами присматривают и царю, приехав, сказывают; и которые послы, или воеводы, ведая в делах неисправление свое, и страшась царс­кого гневу, и они тех подьячих дарят и почитают выше их меры, чтоб они будучи при царе, их, послов, выставляли, а худым не поносили. Аустроен тот Приказ при нынешнем царе, для того, чтоб его царская мысль и дела исполнялися все по его хотению, а бояре б и думные люди о том ни о чем не ведали...

Посольский приказ: а в нем сидит думной дьяк, да два дьяка, подьячих 14 человек. А ведомы в том Приказе дела всехокрестных государств и послов чюжеземских принимают и отпуск им бывает: также и русских послов и посланников и гонцов посылают в которое государство прилучится, отпуск им бывает ис того Приказу; да для переводу и толмачества переводчиков латинского, свейского, немецкого, греческого, полского, татарского и иных языков, с 50 человек, толмачей с 70 человек...

Розрядный приказ; и в том Приказе сидит околничий, да думной дьяк, да два дьяка. А ведомы в том Приказе всякие воинские дела, и городы строением и крепостми и починкою и ружьем и служивыми людьми; также ведомы бояре, околничие, и думные и ближние люди, и стольники, и стряпчие, и дворяне московские, и дьяки, и жильцы, и дворяне городовые, и дети боярские, и казаки и солдаты, всякою службою, и кого куды лучится послати на службу, в войну и в воеводства и в городы и во всякие посылки, и за службу о жало­ванье и о чести и о прибавке денежного жалованья указ в том же Приказе; так же и о сыску чести и о бесчестии и о наказании, как от том написано выше сего. А кого царь куды посылает на службы и что кому за службы бы­вает чести и жалования и бесчестия, и то записываютв книги...

Стрелецкой приказ; а в нем сидит боярин да два дьяка. А в том Приказе ведомы стрелетцкие приказы, московские и городовые; и собирают тем стрелцом жалованье со всего Московского государства, с вотчинниковых крестьян, кроме царских дворовых сел и волостей крестьян, и Новгородц-кого и Псковского государства, и Казани, и Астрахани, и Сибири, против того, как и крымский окуп. Да с крестьян же емлютстрелецкие хлебные запасы, по указу, и велят им те запасы на всякий год ставити на Москву; а как быва­ет им, стрельцом, служба, и те стрелецкие запасы велят им ставити на службе, в котором городе доведется; а з дальних месте крестьян за запасы и за привоз берут денгами, по расчету. А в Казани, и в Астрахани, и в Новгороде, и во Пскове, и в Смоленске, и у Архангельского города, и в иных местах, денги стрельцом собирают, так же и запасы всякие, ежегодь же, с тамошних мест, где кто под которым городом жмвет, против московского ж.

А бывает на Москве стрелецких приказов, когда и война не бывает ни с которым государством, всегда болши 20 приказов; и в тех приказах стрельцов по 1000 и по 800 человек в приказе, чем малым менши...

Приказ Болшие Казны... Да в том же Приказе ведом Денежный двор, а в нем сидит для досмотру денежного дела, дворянин да диак. А делают день­ги серебряные мелкие: копейки, на одной стороне царь на коне, а на дру­гой стороне подпись: «царь и великий князь», имя царское и титла самая короткая; половина копеек, на одной стороне человек на коне с саблею, на другой подпись царская, такая ж, что и на копейках; полушки, четвертая доля копеек, денег половина, на одной стороне голубь, а на другой напи­сано «царь»...

И всего на Москве, кроме городовых и патриарших приказов и тамо-жень, 42 приказа; а дьяков в тех приказах и по городам и с воеводами со 100 человек, подьячих с 1000 человек. А устроены приказы на царском дворе; Тайных дел, Приказ Большого Дворца, Мастерские Полаты, Оптекарской, Серебряного и Золотого Дела, Оружейной, Монастырской; и достальные все приказы устроены от царского двора поодаль, на площади за церквами...

Хрестоматия по истории СССР. С древнейших времен до конца XVII века. М., 1951. Т. 1.С. 429—436.

№10. Павел Алепский о нововведениях патриарха Никона

...Московский патриарх созвал собор (1655) вследствие указаний, ко-торыя сделал ему наш учитель (т. е. патриарх Макарий), и совета, который он им дал относительно нововведений и разных погрешностей в делах веры:, во-первых, относительно того, что они не служат, как мы, на антиминсе с изображениями и с надписями, освященными мощами святых, а не куске белаго полотна; во-вторых, что они, принося священную жертву, вынима­ют не девять чинов (частиц), а только четыре; в-третьих, что они делают в некоторых словах ошибки в «Верую во единаго Бога»; в-четвертых, при­кладываются к иконам только раз или два в году; в-пятых, не принимают антидора; в-шестых, касательно их крестнаго знамения при ином распо­ложении пальцев; в-седьмых, относительно крещения ляхов, ибо они кре­стят их теперь вторым крещением, и относительно разных дел и обрядов, о коих мы уже говорили и будем говорить. Патриарх Никон послушался слов нашего владыки патриарха и перевел служебник литургии с греческаго языка на русский, изложил в нем обряды и проскомидию в ясных выражениях, доступных пониманию детей, согласно подлинной греческой обрядности. Он напечатал этот служебник в нескольких тысячах (экземпляров) и роз­дал их по церквам всей страны; напечатал также более пятнадцати тысяч антиминсов с письменами и изображениями, освятил мощами святых и также роздал их по всей стране. Исправил многия ошибки, по царскому утверждению и повелению, на основании свидетельств закона и пророков. Заключили рассуждения на соборе, постановив, согласно мнению нашего учителя, что крещение ляхов недозволительно, как повелевается в Евхо-логии и Законе (Номоканон), ибо ляхи веруют в св.Троицу, крещены и не так далеко от нас, как прочие еретики и лютеране, как-то: шведы, англичане, венгры и иные французские народы, кои не постятся, не поклоняются ни иконам, ни кресту и т.п. Патриарх Никон, так как он любит греков, выразил согласие (на исправление) и сказал, обращаясь к архиереям и прочим при­сутствующим архимандритам и священникам: «Я русский, сын русскаго, но мои убеждения и моя вера греческая». Некоторые из архиереев ответили повиновением, говоря: «свет веры во Христа и все обряды религии и ея таинства возсияли нам из стран востока»; а некоторые из них—ибо во всяком народе непременно есть люди грубаго нрава и тупого ума — внутренне возроптали, говоря про себя: «мы не переменим своих книг и обрядов, кои мы приняли издревле». Однако они не смеют говорить открыто, ибо гнев патриарха неукротим: «^доказательство как он поступил с епископом . коломенским, ссылая его.

Каптерев Н. Ф. Патриарх Никон и царь Алексей Михайлович. Сергиев Посад, Т909. П. С. 759—767.

№11. Царь и патриарх

Типичный человек акматической фазы, будущий патриарх московский Никон был человеком крайне тщеславным и влас­толюбивым. Происходил он из мордовских крестьян и в миру носил имя Никиты Минича. Сделав головокружительную карь­еру, Никон прославился твердым нравом и суровостью, харак­терной не столько для церковного иерарха, сколько для свет­ского властителя. Не удовлетворяясь своим огромным влияни­ем на царя и властью над боярами и руководствуясь принципом «Божее выше царева», Никон задумал узаконить свои права, по­лучив власть в государстве, равную царской.

Вопрос об избрании Никона на патриарший престол был решен заранее, так как многие бояре поддержали желание царя и в пользу кандидатуры Никона высказались в своих по­сланиях православные патриархи Востока: константинополь­ский, иерусалимский, антиохийский и александрийский. Ни­кон, конечно, знал об этом, но, желая иметь абсолютную власть, прибег к давлению. Во время процедуры поставления в пат­риархи он в присутствии царя демонстративно отказался при­нять знаки патриаршего достоинства. Все были потрясены, сам Алексей Михайлович опустился на колени и со слезами на гла­зах умолял Никона не отказываться от сана. И тогда Никон су­рово спросил, будут ли его в случае избрания чтить как отца и архипастыря и дадут ли ему устроить Церковь в соответствии с его желаниями. Лишь получив царское слово и согласие на это всех присутствовавших, Никон согласился взять символ патриаршей власти — посох первого жившего в Москве рус­ского митрополита Петра.

Царь исполнил свое обещание. Никон получил огромную власть и аналогичный царскому титул «Великого Государя» (1652). Но, будучи человеком пассионарным, Никон в соответ­ствии с духом времени не всегда был сдержан, распоряжаясь своей властью, не только по отношению к людям Церкви, но и по отношению к князьям и боярам. Поэтому Алексею Михай­ловичу иногда приходилось браться за перо и в письмах про­сить Никона быть помягче к тому или иному вельможе, кото­рый имел несчастье прогневать патриарха.

«Ревнители благочестия» поначалу совсем не опасались вновь избранного патриарха, ибо были с ним коротко знако­мы и принадлежали к числу его единомышленников. Так же как и они, Никон был сторонником введения единогласия и сам в начале своего патриаршества крестился двумя перста­ми. Но Епифаний Славинецкий не терял времени даром: через некоторое время он сумел убедить Никона, что его друзья не правы и исправлять церковные книги все-таки необходимо. В Великий пост 1653 г. Никон в особой «памяти» (меморанду­ме) предписал своей пастве принять троеперстие. Сторонни­ки Вонифатьева и Неронова воспротивились этому — и были Никоном сосланы. Тогда же в Москву прибыл горячий поклон­ник (а после столь же горячий противник) Никона - антиохий­ский патриарх Макарий, и в стране было официально объяв­лено о введении троеперстия, а те, кто продолжал употреб­лять при молитве двоеперстие, были преданы церковному проклятию. Позднее (1656) церковный собор подтвердил та­кой порядок, и пути Никона и его бывших друзей разошлись окончательно.

Интересно, что именно отношение к своим бывшим дру­зьям ярко характеризует императивы поведения Никона. Ког­да Иван Неронов, сосланный Никоном, решил примириться с нововведениями, он был немедленно прощен - Никон отнес­ся к нему великодушно. Его, как видим, интересовало лишь бес­прекословное подчинение своей патриаршей власти. Но те, кто, как протопоп Аввакум, не пожелали поступиться своей со­вестью и склониться перед властью Никона, продолжали ос­таваться в ссылках. Вот поведение, характерное для человека акматической фазы, стремящегося к идеалу победы: ему не важны доводы или поиски истины в интеллектуальных спорах. Для него важно, чтобы все признали его власть и никто не смел с ним спорить.

Так совершился раскол русского православия: сторонни­ки «древлего благочестия» оказались в оппозиции к офици­альной политике, а дело церковной реформы было поручено украинцу Епифанию Славинецкому и греку Арсению.

Интересен вопрос почему Никон оперся не на своих дру­зей, а на приезжих монахов-украинцев? А главное, почему эту по­литику Никона поддержали и большинство прихожан, и собор, и царь Алексей? С этнологической точки зрения ответ очень прост. Сторонники Аввакума отстаивали превосходство местно­го варианта православия, сложившегося в Северо-Восточной Руси в XIV в., над традицией вселенского (греческого) правосла­вия. «Древлее благочестие» могло быть платформой для узкого московского национализма и соответствовало идеалу «Третьего Рима», «Святой Руси». С точки зрения Аввакума, православие ук­раинцев, сербов, греков было неполноценным. Иначе за что же Бог покарал их, отдав под власть иноверцев? Православие Авва­кума, таким образом, не могло быть связующей основой супер­этноса как скопления близких, но разных народов. Представи­тели этих народов рассматривались старообрядцами лишь как жертвы заблуждения, нуждавшиеся в переучивании. Разумеется, такая перспектива ни у кого не вызвала бы искренней симпатии и желания объединиться с Москвой. И царь, и патриарх прекрас­но понимали сию тонкость. Поэтому, стремясь к росту и расши­рению своей власти, они ориентировались на вселенское (гре­ческое) православие, по отношению к которому и православие русских, и православие украинцев, и православие сербов были не более чем допустимыми вариациями.

Именно в установлении вселенского характера русского православия состоит историческая заслуга патриарха Нико­на. Но, к сожалению, крутой нрав Никона продолжал сказы­ваться, постепенно создавая ему много противников среди бояр. Последние всячески стремились испортить отношения патриарха и царя и преуспели в этом. Началось все вроде бы с мелочей. В 1658 г. во время очередного праздника царский окольничий, прокладывая, по обычаю, дорогу для государя, ударил палкой патриаршего человека. Тот начал возмущаться, называя себя «патриаршим боярским сыном», и тут же полу­чил еще один удар палкой - по лбу. Никон, узнав об этом слу­чае, пришел в крайнее негодование и потребовал у Алексея Ми­хайловича расследования и наказания виновного боярина. Но расследование не было начато, а виновный остался безнака­занным. Вида изменившееся отношение царя к себе, Никон решил еще раз прибегнуть к приему, уже испытанному им при восшествии на патриарший престол. После обедни в Успен­ском соборе он снял с себя патриаршие ризы и объявил, что оставляет место патриарха и уходит жить в свой любимый Вос­кресенский монастырь под Москвой, называемый Новым Иерусалимом. Попытки народа остановить патриарха были безуспешны. Несмотря на то что народ выпряг лошадей из его кареты, Никон не изменил своего решения и ушел в Новый Иерусалим пешком.

Патриарший престол остался пустым. Никон рассчиты­вал на испуг Алексея Михайловича, но просчитался. Царь не приехал к нему. Начались долгие годы борьбы Никона за пат­риарший престол. Перипетии этой борьбы очень интересны, но малосущественны для нашей темы. Царь старался добить­ся от Никона окончательного отказа от патриаршего звания и возвращения патриарших регалий, чтобы можно было избрать нового патриарха. Никон же стремился доказать, что он во­лен вернуться на патриарший престол в любой момент. Такое положение было, конечно, абсолютно нетерпимым.

Тогда Алексей Михайлович прибег к посредничеству все­ленских патриархов. Однако дождаться их приезда оказалось нелегко: только в 1666 г. в Москву прибыли двое из четырех патриархов - антиохийский и александрийский, имевшие, правда, полномочия от двух других православных патриар­хов - константинопольского и иерусалимского. Несмотря на все уловки и сопротивление Никона, он все же предстал пе­ред судом патриархов и был лишен своего сана. Однако тот же собор 1666-1667 гг. подтвердил правильность всех церков­ных реформ, предпринятых Никоном. Нововведения патри­арха получили официальное утверждение, но самому Никону суждено было наблюдать торжество своей политики простым монахом, сосланным в отдаленный северный монастырь. Со­вершенно иной была судьба Аввакума.

Гумилев Л.Н. От Руси до России. М.,2002. С.260 -263

№12. Н. И. Костомаров об отношении русских к иноземцам

Отделенные от прочих народов, со своей особой верой, русские со­ставили себе дурное понятие о других христианских народах, а долгое страдание под игом нехристиан укоренило в них неприязненность во­обще к иноверцам. Русские считали только одних православных в целом мире христианами и в отношении веры смотрели с презрением на всех иноземцев; хотя они мало-помалу сближались с ними, принимали на­чала их жизни в свою жизнь, но вместе с тем, чувствуя, что они многому должны от них учиться, вознаграждали это неприятное сознание нацио­нальным высокомерием. Греция передала нам к мусульманам свою антипатию, которая еще более усилилась на русской почве, соединив­шись с воспоминаниями татарского ига. Все западные христиане явля­лись, в понятии русского, под именем немцев; их признавали некреще­ными. По понятию строгого благочестия, не только дружба с немцами, но самое прикосновение к ним оскверняло православного. На этом основании, когда великие князья и цари принимали послов и допуска­ли их к руке, то обмывали руку, чтоб стереть с нее оскверняющее при­косновение еретика. Духовные постоянно остерегали православных от кумовства и братства с латинами и армянами и побуждали правитель­ство к мерам, преграждавшим сближение с иностранцами. В 1620 году духовенство просило не допускать немцев покупать дворы и держать у себя русских людей, потому что от этих немцев бывает православным осквернение. Так, патриарх Никон, человек, возвысившийся по образо­ванию над своим веком, выспросил у царя изгнание из Белого города в Москве купцов иностранной веры. В особенности сильна была в XVI и XVII веках ненависть к католичеству. Католическая вера называлась не иначе, как еретическая, проклятая, и католики считались погибшими для царствия Божия людьми. После Смутной эпохи ненависть эта усилилась. Русские хотя и считали нехристями протестантов, потерпели их в своем отечестве, а на католиков не могли ни смотреть, ни слышать об них; им не дозволял ось жить в пределах Московского государства. Эту ненависть поддерживали еще поступки католиков в Западной Руси и события в Ма­лороссии, в которые втянулась Московия. Русские видели в них прямых врагов своей веры, покушающихся ее истребить. Когда царь Алексей Михайлович завоевал Вильну, то почитал себя вправе выгонять всех униатов и требовал, чтобы те, которые захотят остаться в городе, воз­вратились к православию; а когда завоеван был Могилев, то запретили католикам и евреям быть в нем чиновниками. Народ ненавидел также наравне с католиками и евреев: ни одному из них не позволено было жить в Петербурге; а духовные и благочестивые люди остерегали народ не принимать от евреев, занимавшихся медициной, лекарств.

С неприязнью к иноземцам соединялось и отвращение ко всему, что составляло для русских достояние чужеземщины. Таким образом, рус­ское благочестие почитало преступлением учиться наукам, искусствам, или чужеземным языкам: на это смотрели, как на колдовство или на­важдение дьявола. Сами вельможи обращались с иностранцами холодно и всегда старались показать, что они себя считают выше их. Простой народ верил, что все, что не русское, пропитано дьявольскою силою, и, когда иностранные послы ехали по Москве, то мужики, увидя их, кре­стились и спешили запираться в свои избы, «как будто бы, — говорит один англичанин, — мы были зловещие птицы или какие-нибудь пугалы»; только смельчаки выходили смотреть на иноземцев, как на ред­кое произведение природы.

Правительство, хотя поддавалось постоянно невыгодному взгляду на иноземщину, взгляду, который поддерживало духовенство, но в то же время пользовалось услугами иностранцев и привлекало их в свою страну. Этой системе следовали все государи, один за другим. Иоанн Васильевич Грозный был расположен к иностранцам, считал их открыто выше и лучше своего народа, производил себя от немецкой крови и оправдывал перед ними свои злодейства тем, что, по его выражению, царствовал не над людь­ми, а над зверьми. При Алексее Михайловиче, несмотря на его право­верие, большая часть военных начальников была из иностранцев, и наконец при дворе начали входить иноземные обычаи. Останавливая ненависть народа, правительство неоднократно издавало указы, чтобы народ не бранил немцев и вообще всяких иностранцев, в том числе и малороссиян, поносными словами; а в отношении нехристианских на­родов, входивших в систему Русского государства, удерживало фанатизм прозелитизма, запрещая инородцев крестить насильно и покупать маль­чиков для крещения. Время показывало, что и в народе вообще непри­язнь к иноземщине не так была крепка, как чрезвычайна. Собственно, в русском народе не существовало национальной неприязни к иностран­цам: она была только религиозная, как к иноверцам, и потому иностра­нец, принявший русскую веру, пользовался всегда особенным располо­жением. Множество пленников входило в число домашних слуг. Таким образом разные народности на Руси смешивались с русской народно­стью, вливая в нее чуждые элементы. В числе служилых людей повсеме­стно были немцы, поляки, литовцы. Сначала сближала с иноземцами торговля: в Архангельске, главном торговом пункте, браки между инос­транцами и русскими женщинами сделались уже не редким исключени­ем. Как ни казалась велика неприязнь ко всему польскому, в Смутное время едва только объявлено было о воцарении Владислава, многие ве­ликорусские дворяне начали в письмах своих и официальных бумагах писать полурусским языком, сбиваясь на лад западнорусской речи.

Костомаров Н. И. Домашняя жизнь и нравы великорусского народа.

М., 1993. С. 276—278.

№ 13. Смута и история

<...> Смутное время можно назвать поворотной эпохой нашей истории. Самые глубокие и прочные основы государственного порядка поколебались; государи быстро сменялись или друг с другом боролись; некоторое время страна оставалась совсем без государя: общество распадалось на враждебные друг другу классы. Освободившись от уз предания и привычки, умы размечтались и принялись строить свои порядки: небывалые или несбыточные. Чтобы выйти из хаоса, наконец выбрали государя, который был всем люб, и решили вернуться к старине и восстановить порядок. Порядок восстановили, но старины не вернули: все само собой пошло как-то по-новому; из-под старых обычаев вырастали новые нужды; жизнь, видимо, входила в новое русло; за эпохой смут следовала эпоха реформ.

Более серьезными опытами русская историография обязана Смутному времени. События этой эпохи по­трясли столь же глубоко русские умы, как и москов­ский государственный порядок. Общественные потря­сения обыкновенно оказывают возбуждающее дей­ствие на историческое мышление. Они заставляют лю­дей, их переживших, невольно оглядываться на пере­житые бедствия и спрашивать себя: отчего и как они произошли, почему не были предусмотрены и предот­вращены и что нужно сделать, чтобы предупредить их повторение? Такими вопросами и начинается историче­ское мышление: они заставляют людей всматриваться в состав общества, в жизнь, отправления и связь его составных частей, в действие, оказываемое на них раз­личными влияниями и обстоятельствами,— словом, наблюдать и изучать исторические процессы. Так чело­век, потерпевший физическую боль от своей оплошно­сти или неумелости, потирая ушибленное место, не­вольно перебирает в своем уме ряд своих поступков, подготовивших случившуюся неприятность, и таким образом привыкает размышлять о связи причин и следствий. Доживаемый нами век отличается усиленным изуче­нием истории. Наклонность к этому изучению вытекла из того же, сейчас указанного, источника. В прошлом веке усилиями отважных, но недостаточно наблюда­тельных умов создана была пылкая вера в зиждитель­ную силу идей, в мирное торжество отвлеченного разу­ма над предрассудками и привычками людей, над преда­нием. Но последовали факты, которые горько насмея­лись над этими идеями; предание со своими неразумны­ми привычками и предрассудками оказалось столь же крепким, что об него разбился ждавший торжества разум и вещавшая мир вера в него нашла себе апосто­ла-предателя в Наполеоне. Тогда люди, пережившие погромы революции и империи, припоминая, какими хорошими словами началось движение и какими плохи­ми делами оно кончилось, и начали догадываться, что человеческие общества строятся и живут не тем разу­мом, которым мыслят философы; тогда и начали искать этого исторического разума, перебирая памят­ники и воспоминания прошлого. Под такими впечатле­ниями родилась европейская историография текущего столетия. Если идея этого исторического разума, гово­ря проще, исторического закона мелькала и прежде, то ее методологическая разработка принадлежит бес­спорно науке нашего века.

Говоря по поводу Смутного времени об условиях, содействующих пробуждению в обществе исторической любознательности, я не случайно напомнил вам о со­бытиях, какие потрясли Европу в конце прошлого и начале текущего столетия. Эти события дали силь­ный толчок и русской историографии; под их влиянием воспиталась и историческая мысль Карамзина. Надобно припомнить, что Карамзин был едва ли не первый русский писатель, почувствовавший, что движе­ние, начатое Французской революцией, кончится пол­ным крушением идей, которыми оно было отчасти подготовлено, проповедью которых по крайней мере оно началось. Он один из тех многочисленных в тогдаш­ней Европе мыслителей, которые, пережив политиче­ское крушение своих любимых идей, т. е. идей XVIII века, теряли веру и в их внутреннюю логическую доброкачественность и из философов-либералов пре­вращались в консервативных противников реформ, не­достаточно подготовленных историей. Смутно почув­ствовав присутствие в истории таинственных сил, строящих людскую жизнь помимо воли и соображений отдельных людей, но еще не уяснив себе отчетливо ни их свойства, ни способа их действия, не постигнув логики исторического разума, Карамзин в значительной мере разделял в понимании исторических явлений мо­ралистический взгляд древнерусского летописца, что положило на его труд несколько нравоучительный от­печаток. Недаром его называли первым русским исто­риографом и последним летописцем.

Таким образом, Карамзин завершает своим трудом целый период в развитии русской исторической мысли. В этот период она вызывалась пробуждавшейся но временам потребностью уяснить себе такие явления нашего прошлого, которые могли дать русскому обще­ству практически полезные указания и уроки или вну­шить ему желательные чувства и стремления. Это было историческое размышление с народно-воспита­тельной целью. Карамзин только первый попытался провести такую задачу в цельном и художественном изложении всей нашей истории, осветить такой истори­ческой мыслью все явления нашего прошлого. Еще не научное сознание, а поучение, назидание.

Такая историческая мысль родилась у нас именно в начале XVII века под влиянием событий Смутного времени. Вот почему, заговорив об этой поворотной эпохе в нашей истории, я напомнил вам о Карамзине и европейских событиях, влиявших на направление его исторической мысли. Записки русских людей, современ­ников Смуты, по окончании ее пытавшихся отдать себе отчет в ее происхождении и значении, и появление в 1818 году «Истории государства Российского» Карам­зина — это рубежи целого периода в развитии русской историографии, отличающегося своими особенностя­ми, особыми задачами и приемами исторического изуче­ния и размышления, не совсем похожими на те, каких держался древнерусский летописец, хотя им и родственными.

Такое поучающее действие оказало на московские умы и Смутное время, которым началось для Москов­ского государства XVII столетие. Прежде всего оно возбудительно подействовало на их политическое созна­ние, перевернуло их понятие о государстве. До того времени московский люд, не отдельные умы, возвышав­шиеся над общим уровнем, а простой всенародный люд, понимал свое государство в первоначальном, бук­вальном смысле этого слова, как хозяйство москов­ских государей племени Ивана Калиты. Это хозяйство считалось фамильной вотчиной, наследственной соб­ственностью Калитина племени, которое его завело и в продолжение трех веков расширяло и укрепляло. Люди, народ считались хозяйственной принадлежно­стью этой фамильной княжеской вотчины, высшие служили люди — дворовыми личными слугами, низшие тяглые — поземельными работниками, городскими и сельскими, те и другие до XVI века — слугами и ра­ботниками вольными по договору, а в XVI веке — невольными, обязанными слугами и работниками по долгу, по праву власти государевой. Династический ин­терес московских князей-хозяев был основным рыча­гом, приводившим в движение и направлявшим все отношения в этом вотчинном хозяйстве.

Смутное время значительно изменило этот удельный взгляд на государство, расширило и углубило его и даже несколько переместило самую точку зрения на предмет. Династия пресеклась, основной рычаг госу­дарства — династический интерес — перестал работать, а между тем государственная машина, разбиваемая своими и чужими, не остановилась, продолжала дей­ствовать. Оказалось, что в запасе был другой двигатель общественной жизни, оставался другой общественный интерес, способный приводить его в движение: этот запасный рычаг— всенародная воля, направляемая сознанием религиозно-народного единства и необходи­мости оберегать его всеми народными силами. Как скоро эти идеи проникли в сознание общества, государ­ственный порядок представился ему в новом виде и в новом соотношении своих частей: фамильная мо­сковская вотчина стала национальным союзом русского народа во имя всенародного блага, московский госу­дарь-хозяин — верховным блюстителем этого блага, а его дворовые слуги и земельные работники — его подданными. Таким образом, Смутное время заменило в общественном сознании династическое понимание Московского государства пониманием национально-по­литическим.

Ключевский В. Бедствия гораздо больше, чем книги и лекции, обучили людей истории // Родина, 1991, с. 60 – 61