Глава X (5). Продолжение того же

<…>Европа в XIX веке переступила за роковые 1000 лет государственной жизни. Что же случилось с ней?

Повторяю, она вторично смешалась в общем виде своем, составные части ее стали против прежнего гораздо сходнее, однообразнее, и сложность приемов прогрессивного процесса есть сложность, подобная сложности какого-нибудь ужасного патологического процесса, ведущего шаг за шагом сложный организм к вторичному упрощению трупа, остова и праха!

<…> Нынешний прогресс не есть процесс развития: он есть процесс вторичного, смесительного упрощения, процесс разложения для тех государств, из которых он вышел или которыми крепко усвоился <…>.

Что же сделали над собой европейские государства, переступая за роковое 1000-летие?

Все они испортили у себя более или менее в частностях ту государственную форму, которая выработалась у них в период цветущей сложности. Они все постепенно изменили той системе отвлеченных, вне личного субъективного удовольствия поставленных идей, которые выработались у них в эпоху морфологическую и вознеслись над ними, как знамя, как великая руководящая тень.

С конца XVIII века и в начале нашего на материк Европы вторглись ложно понятые тогда англо-саксонские конституционные идеи.

Испания была самодержавной, но децентрализованной монархией. Ее попытались сделать более конституционной, ограниченной; попытались ослабить власть и усилить, сосредоточить представительство народа. Приблизив Испанию более к этому лжебританскому типу, упростили этим самым еще немного общую юридическую картину Европы.

И что же мы видим?

Франция? Но говорить ли о столь известной истории Франции, которая так ясна и поучительна! Ее форма была самодержавие централизованное, аристократическое и католическое. Обманчивое, пламенное величие 89 года изменило все это. С тех пор Франция все больше и больше смешивалась, уравнивалась всячески, пока 71 год не обнаружил, что у нее много людей, но нет человека, вождя! Вождей создает не парламентаризм, а реальная свобода, т. е. некоторая свобода самоуправства. Надо уметь властвовать беззастенчиво!

И заметьте, именно с 60 годов, как только либеральная партия жалких Жюль-Фавров¹⁶⁰ и К° начала брать верх, как только Наполеону III стали вязать руки, так и начались ошибка за ошибкой, несчастие за несчастием.

Не власть виновата, виновата непокорность!

Теперь Франция очень смешанна и даже проста: она демократическая республика. Прочна ли она?

Что делает Германия?

Во-первых, прежде всего напомним, что политически умерли уже все государства средней и южной Германии, т. е. те, в которых, особенно после 48 года, стало больше равенства и свободы и больше рационализма…

Только одна католическая Бавария еще обнаруживает признаки жизни, благодаря своему своеобразию, своей отсталости <…>.

Победила всех и все Пруссия, у которой были:

1) король набожный и почти всевластный; 2) конституция плохая, т. е. делавшая возможность власти делать дело; 3) привилегированное и воинственное юнкерство. Итак, именно все то, чего не было или чего было меньше у средней Германии в 66 и у Франции в 70-х годах.

Но <…> дальше что?

Ренан¹⁶¹, который был либералом, кажется, только в религии (что, конечно, хуже всего), после поражения французской демократии, осрамившейся без императора еще хуже, чем при нем, Ренан в отчаянии воскликнул, что без аристократии жить нельзя государству; но так как назад не может возвратиться никто, так пусть, говорит он, продолжается наше демократическое гниение! Мы постараемся отомстить нашим соседям, заражая и их тем же¹⁶².

Вскоре после этого газета «Times» напечатала следующее: «Мщение Франции осуществляется — старая Пруссия демократизируется» и т. д.

И вот мы видим, что влияние прусской аристократии в округах уничтожено, католическая партия и церковь преследуют так, что само протестантское духовенство смущено <…> вводится обязательный гражданский брак <…> (т. е. юридический конкубинат)¹⁶³.

<…> Австрия, побежденная под Садовой¹⁶⁴, вступила искренно впервые в новую эру свободы и равенства и — распалась надвое, опасаясь со дня на день распадения на 5 — 6 частей.

Турция — даже и та — едва держится, и держится она не сама, но лишь внешними обстоятельствами и внутренними раздорами христиан. С каких это пор? С тех пор, как она более прежнего уравняла права и положение разноверных, с тех пор, как демократизировалась по-своему. Если бы дать ей еще парламент, как хотели англичане, чтобы парализовать влияние России и генерала Игнатьева¹⁶⁵ на самодержавного султана, то, прибрав либеральную неурядицу к эгалитарной слабости, Турция не простояла бы и нескольких лет.

Остается одна Англия. Здесь эгалитарный процесс не так еще резко выразился¹⁶⁶. Что касается до либерализма в тесном, чисто конституционном или политическом смысле, то он уже был издавна присущ естественной организации этой страны.

Если же расширить понятие свободы, то она в некоторых отношениях непременно совпадает с равенством. А такой свободы в Англии не было прежде. Ни диссидентов Англии, ни католиков вообще, ни ирландцев, ни бедные классы нельзя было назвать вполне свободными даже и политически. Свободные учреждения Англии были до новейшего времени тесно связаны с привилегиями англиканской церкви. Равенства, в широком смысле понятого, в Англии было сначала, пожалуй, больше, чем, например, во Франции, но потом, именно по мере приближения цветущего периода (Елизавета, Стюарты, Вильгельм Оранский и Георги), и юридического и фактического равенства стало все меньше и меньше. И Англия, как всякое другое государство, как всякая нация, как всякий организм, даже более — как все существующее в пространстве и в сознании (как дерево, как человек, как философские системы, как архитектурные стили), подчинилась всеобщему закону развития, которое состоит в постепенном осложнении содержания, сдерживаемого до поры до времени деспотизмом формы; тому закону, по которому все сперва индивидуализируется, т. е. стремится к высшему единству в высшем разнообразии (к оригинальности), а потом расплывается, смешивается, упрощается вторично и понижается, дробится и гибнет.

С первого взгляда кажется, будто Англии посчастливилось больше других стран Европы. Но едва ли это так. Посмотрим, однако, повнимательнее.

Конечно, Англии посчастливилось сначала тем, что она долго сбывала свои горючие материалы в обширные колонии. Англия демократизировалась на новой почве — в Соединенных Штатах Америки. Соединенные Штаты относятся к Великобритании в пространстве точно так же, как Франция XIX века относится во времени к Франции XVII. Америка Вашингтона и Линкольна и Франция Наполеона I, Наполеона III — это одинаково демократически смешанные страны, вышедшие, посредством процесса вторичного смешения, первая — из Англии Елизаветы, Вильгельма III и Питта, вторая — из Франции Франциска I, Ришелье и Людовика XVI¹⁶⁷.

При процессе вторичного смесительного упрощения, я, кажется, уже говорил, до полной первоначальной племенной простоты и бледности государства и нации, прежде своего окончательного разрушения или глубокого завоевания, никогда не доходят. Они всегда сохраняют до последней минуты некоторые черты своего цветущего периода. Так, Спарта кончила жизнь с двумя царями, Рим со своей законной диктатурой императора и даже с тенью Сената. Так, Афины умирали с фактически излюбленными демагогами во главе, с Демосфенами и Фокионами. Византия пала с православным кесарем на стенах Нового Рима и т. д.

И дабы еще раз убедиться, что приведенные мною многократно примеры из жизни не политической, а из явлений природы и из истории духа человеческого употреблены были не как риторическое уподобление, а в виде попытки объяснить, реалистически всеобщими законами историю развития и, в особенности, падения государств, упомяну здесь о том, что и во всем существующем мы встречаем то же. Именно: мы видим, что при процессе разложения и смерти остаются до последней минуты некоторые черты, выяснившиеся в период цвета или сложности.

Так, зародыши всех животных очень схожи между собой, очень просты и однообразны; плоды утробные всех млекопитающих крайне однородны и схожи в начале; но остатки разных животных довольно еще различны, пока не распадутся в прах (например, внутренний скелет позвоночных, наружные покровы умерших суставчатых, раковины без моллюсков и т. д.). Так, деревья, высохшие и лишенные листьев, хранят еще следы своей прежней организации: они проще, однообразнее, малосложнее прежнего, но опытный, внимательный глаз по рисункам коры, по общим контурам ствола и ветвей, по росту различает, которое — дуб, которое — яблоня, которое — тополь или маслина.

Так протестантизм, который был сначала не что иное, как вторичное смесительное упрощение католицизма, сохранил в себе, однако, некоторые черты Римской церкви.

Кончив это необходимое замечание, я обращусь опять к англосаксонской истории.

Итак, Великобритания сначала смешалась и даже упростилась вначале за океаном и тем спасла себя от внутреннего взрыва и от насильственной демократизации дома. Но она не спасла себя все-таки от частичного разложения. Насильственное отпадение упрощенной заатлантической Англии произошло в одно время с насильственным внутренним смешением Франции. И то и другое событие относится ко 2-й половине прошлого века.

Обладая Индией, Австралией и другими колониями, завоевывая то Канаду, то Гибралтар, присоединяя то Мальту, то Ионические острова, Великобритания вознаграждала, правда, себя за эту потерю посторонним новым разнообразием вне своих пределов, подобно Древнему Риму, который, смешиваясь и отчасти в смысле однообразия и упрощаясь внутренно, но, вместе с тем, присоединяя своеобразные и неравноправные с собою страны, поддерживал долго свое существование.

Закон разнообразия, способствующего единству, и тут остается в полной силе. Завоевания оригинальных стран — единственное спасение при начавшемся процессе вторичного смешения.

Однако с 20 — 30-х годов и в недрах самой Англии начался прогресс демократический. И у нее явились радикалы. И эти радикалы, как бы именно для того, чтобы сблизить государственный тип Великобритании с типами материка Европы, чтобы упростить в будущем и уравнять в настоящем картину всего Запада, нередко бывают централизаторами. Таков, например, во многих случаях и сам Джон Стюарт Милль¹⁶⁸.

Разнородные и странные особенности английской организации понемногу сглаживаются, оригинальные обычаи сохнут, быт разных провинций становится более однородным. Права католиков уравнены, однообразия воспитания и вкусов гораздо более прежнего. Лорды уже не брезгуют поступать директорами банков. Средний класс, как и в других странах Европы, преобладает давно. Господство же среднего класса есть тоже упрощение и смешение; ибо он по существу своему стремится все свести к общему типу так называемого «буржуа».

Поэтому и Прудон, этот упроститель par excellence¹⁶⁹, с жаром уверяет, что цель всей истории состоит в том, чтобы обратить всех людей в скромных, однородного ума и счастливых, не слишком много работающих буржуа. «Будем крайни теперь в наших порывах! — восклицает он, — чтобы дойти скорее до этого среднего человека, которого прежде всего выработал tiers-état¹⁷⁰ Франции!».

Хорош идеал! Однако во всех странах идут люди по следам Франции. Недавние известия из Англии говорят, что г. Брайт¹⁷¹, например, в речах своих выражает нетерпение, «когда же Англия станет настоящей свободной страной?».

<…>Мирный постепенный ход эгалитарного процесса, вероятно, должен иметь на ближайшее будущее нации действие иное, чем имеют на это ближайшее будущее перевороты бурные, совершающиеся с целью того же эгалитарного процесса. Но на будущее более отдаленное, я полагаю, действие бывает сходное. Мирное смешение прежде, расстройство дисциплины и необузданность после.

Однообразие прав и большее противу прежнего сходство воспитания и положения антагонизма интересов не уничтожает, — быть может, усиливает, ибо потребности и претензии сходнее. К тому же, замечается, что везде под конец государственности усиливается неравенство экономическое параллельно и одновременно с усилением равенства политического и гражданского.

Страданий не меньше прежнего; они другого рода, новые страдания, которые чувствуются глубже по мере того вторичного уравнения в понятиях, во вкусах, в потребностях, которое настает по окончании сложного цветущего периода общественной жизни.

Гипотеза вторичного упрощения и смешения, которую я пытаюсь предложить, имеет, конечно, значение более семиологическое, чем причинное (чем этиологическое)¹⁷².

Вторичное упрощение и вторичное смешение суть признаки, а не причина государственного разложения.

Причину же основную надо, вероятнее всего, искать в психологии человеческой. Человек ненасытен, если ему дать свободу. Голова человека не имеет формы гвардейского, павловского шишака, плоского сзади, в стороне чувств и страстей, высокого, развитого спереди, в стороне рассудка. И благодаря этому развитию задних частей нашего мозга разлитие рационализма в массах общественных (другими словами, распространение большего противу прежнего претензий к возбуждению разрушительных страстен вместо их обуздания авторитетами). Так что наивный и покорный авторитетам человек оказывается, при строгой поверке, ближе к истине, чем самоуверенный и заносчивый гражданин уравненного и либерально-развинченного общества. Русский безграмотный, но богомольный и послушный крестьянин эмпирически, так сказать, ближе к реальной правде житейской, чем всякий рациональный либерал, глупо верующий, что все люди будут когда-то счастливы, когда-то высоки, когда-то одинаково умны и разумны.

Разве реалисты не стали бы смеяться над тем, кто сказал бы, что прямые углы были равны только по ошибке наших отцов, а отныне и впредь будет все иначе на этой бедной земле?

Лукавые происки властителей и преобладающих классов сделали то, что Земля обращалась около Солнца. Это невыгодно для большинства. Мы сделаем то, что Земля будет обращаться отныне около Сириуса! Прогресс нарушит все основные законы природы <…> Животные будут мыслить печенью, варить пищу легкими, ходить на голове! Все ячейки, все ткани будут однородны, все органы будут совершать одинаковые отправления и в полной гармонии (не антитезы, а согласие!).

<…>Повторяю еще раз: все государства Запада сначала были схожи, потом стали очень различны друг от друга и внутренно сложны, а теперь они опять все стремятся сойтись на почве эгалитарной разнузданности. Серьезный, солидный психический характер нации не поможет тут ничего. Твердые и тяжелые вещества, сталкиваясь в беспорядке, действуют друг на друга еще разрушительнее мягких или легких.

Все сливается и все расторгается.