К. Н. Леонтьев

В один из дней лета 1871 года колокола Русского Пантелеимонова монастыря на Афоне зазвонили во внеурочное время: братия торжественно встречала представителя российской власти — консула в Салониках. Сам настоятель с крестом в руках вышел навстречу высокому гостю и сопровождавшей его дипломатической «свите». А утром следующего дня старец Иероним не сразу узнал в упавшем ему в ноги, рыдающем человеке вчерашнего красавца-консула, принимавшего почести у врат обители. Вернувшись через несколько дней в Салоники, консул сжег рукопись своего нового романа, известил посла в Константинополе, что не может управлять консульством по нездоровью, и вновь уехал на Афон, бросив все и утвердив тем самым дипломатические круги во мнении, что «русский консул помешался».

Русским консулом был Константин Николаевич Леонтьев — писатель, публицист, философ, врач, дипломат, инок, «одно из самых благородных и волнующих явлений в русской духовной жизни», как отозвался о нем Н. Бердяев [Цит. по: 8. С. 20]. Однако, в отличие от других выдающихся русских мыслителей, Леонтьев не был услышан современниками при жизни, его творчество осталось окруженным ледяным, равнодушным молчанием. Лишь в 1863 г. имя Леонтьева ненадолго завладело воображением «общественности» в связи с нашумевшим тогда инцидентом на о. Крит. Французский консул Дерше оскорбительно отозвался о России. В ответ на это секретарь русского консульства К. Н. Леонтьев публично отстегал Дерше нагайкой по лицу. Потерпевший сатисфакции почему-то не потребовал, и Леонтьев отделался переводом в Константинополь, а затем в Андрианополь на ту же должность.

В этом эпизоде — вся своевольная, одержимая, всегда стремившаяся «через край» натура Леонтьева. Таким он был везде — в мыслях, в чувствах, в поступках, в творчестве. И возможно ли было заставить такого человека прислушиваться к назойливому «мнению передовой российской интеллигенции»?

Но Леонтьева отторгли не только либералы. Он был «не ко двору» и у славянофилов, которых раздражали его подчеркнутый аристократизм, утонченный эстетизм и особенно упорное нежелание произносить с придыханием священное слово «народ». Он так и остался одинок; его пророческий голос был «гласом вопиющего в пустыне».

Все, кто когда-либо пытался писать биографические очерки жизни К. Н. Леонтьева, сходятся в одном: «тут нужен роман» [4. С. 6.]. Ибо только роману под силу вместить эту ослепительную, событийно напряженную, драматичную жизнь, со всеми ее изломами, душевными катастрофами и духовными кризисами, богатством мысли и утонченностью чувств. «Я полюбил жизнь со всеми ее противоречиями, неразрешимыми вовеки, и стал считать почти священнодействием мое страстное участие в этой живописной драме земного бытия, которой глубокий смысл мне казался невыразимо таинственным, мистически неразгаданным», — эти слова одного из леонтьевских литературных героев можно было бы полностью отнести к самому автору. [Цит. по: 4. С. 17].

Константин Николаевич Леонтьев родился в 1831 г. в старинном дворянском имении Кудиново Калужской губернии. Здесь он провел детские годы, окруженный русской природой, в атмосфере строгого и поэтичного усадебного быта. Отец его, отставной гвардейский офицер, рано умер, оставив сына на попечении матери, — женщины незаурядной, властной, широко образованной и глубоко верующей. В 1849 г. Леонтьев оканчивает калужскую гимназию с правом поступления в университет без экзаменов. Он поступает в Ярославский Демидовский лицей, но уже через два месяца переводится на медицинский факультет Московского университета, где становится «материалистом и крайним демократом» [4. С. 7]. Однако врожденный аристократизм души и развитое эстетическое чувство очень скоро взбунтовались против откровенной бюргерской пошлости либеральной идеологии, и в 50 — 60-е годы преобладающим становится настроение своеобразного художественного идеализма. Леонтьев пытался найти ему выражение в литературном творчестве, первые опыты которого были весьма положительно оценены И. С. Тургеневым. Но эстетика самой жизни влекла молодого литератора гораздо сильнее эстетики литературной. В 1854 г., не закончив курса, он уходит на военно-меди­цин­скую службу, чтобы участвовать в Крымской кампании. Его определили в Белевский егерский полк батальонным лекарем. После отставки Леонтьев в течение двух лет живет в имении барона Розена под Арзамасом в качестве домашнего врача, прячась от столичной суеты и пытаясь полностью сосредоточиться на литературном творчестве. Здесь был написан первый роман «Подлипки» и начат второй — «В своем краю».

В 1863 г., навсегда оставив медицину, Леонтьев поступает на службу в Азиатский департамент Министерства иностранных дел. Начинается его блестящая дипломатическая карьера: секретарь консульства на Крите, в Андрианополе, вице-консул в Тульче, консул в Янине и Салониках. Он был покорен Востоком с его самобытными, еще не обесцвеченными цивилизацией национальными стихиями, с особой, «восточной», поэтичностью религиозной жизни. Его жаждущая ярких красок и острых ощущений эстетическая натура, казалось, обрела, наконец, то, что искала всю жизнь. «Пышность» восточной жизни напоминает ему «оперу или очень красивый балет». Кроме того «в этой службе было тогда столько простора личной воле, личному выбору добра и зла… столько простора самоуправству и вдохновению» [Цит. по: 4. С. 9].

Восток дал обильный материал для беллетристики. В течение полутора десятилетий появились многочисленные рассказы и повести, составившие затем три тома под общим названием «Из жизни христиан в Турции», первая часть романа «Одиссей Полихрониадес», повесть «Исповедь мужа», начало романа «Две избранницы». Восток возбудил в нем и мощную работу теоретической мысли, протекавшей в историко-культурном и религиозно-фило­соф­ском русле. Исторические судьбы России в ее отношении к Западу, роль Русской Православной Церкви как наследницы церкви византийской, судьбы славянских народов в Греции — эти темы занимают Леонтьева с первых лет пребывания на Востоке, заставляют впоследствии взяться за «публицистическое перо» и не оставляют уже до конца жизни. Именно эти выступления и определили в конечном счете его место среди мыслителей и литераторов последней трети XIX в.

Но жизнь Леонтьева не знала ровного течения. В 1871 г., заболев холерой и оказавшись на пороге смерти, он пережил сильнейшее религиозно-мистическое потрясение. Произошел новый и важнейший переворот в его судьбе: совершилось то, что на языке православия называется «обращение». «Причин было много разом, — писал об этом Леонтьев в письме к В. В. Розанову, — и мучительно завершавшееся любовное увлечение, и ужас перед возможностью внезапной смерти, и философская ненависть к формам и духу новейшей европейской цивилизации с ее пошлостью и рационализмом, и эстетическая и детская какая-то приверженность к внешним формам Православия [Цит. по: 7]. Он отправился на Афон и прожил там более года. Его просьбу о постриге афонские старцы отклонили, но благословение на иноческий путь было получено. С этой поры начинается мирское послушничество Леонтьева, которое с 1877 г. проходило под духовным руководством старца Оптиной пустыни о. Амвросия.

В домике на берегу реки Жиздры, у монастырской ограды прошли последние пятнадцать лет жизни этого удивительного человека; здесь разыгрались заключительные акты его духовной драмы. В оптинской аскетике искал он опору и оковы своему страстному, своевольному духу, всю жизнь балансировавшему на краю инфернальной бездны. То был ответ на зов спасительного религиозного инстинкта, на зов иного мира, возвышающегося над миром человеческих страстей.

В августе 1891 г. о. Амвросий благословил его принять тайный постриг. Константин Николаевич Леонтьев стал иноком Климентом. По настоянию старца он переехал в Троице-Сергиеву лавру, где 12 ноября, через месяц после кончины о. Амвросия, умер от воспаления легких и был похоронен на погосте Черниговского скита.

К. Н. Леонтьев был и остался великой загадкой русской культуры. Даже те немногие работы, с которыми мы наконец-то имеем возможность познакомиться, свидетельствуют о том, что уровень его мысли — это уровень Ф. М. Достоевского, Л. Н. Толстого, Вл. Соловьева, Ив. Аксакова. Однако по силам ли одному человеку, пусть и великому, противостояние эпохе? «Грохочущая паровая машина железного XIX века, все более приобретая очертания революционного бронепоезда, давила на своем пути и церкви, и цветущие поляны. Ей заступил дорогу одинокий… монах-эстет. Он был раздавлен колесами, но успел прокричать «прогрессу» страшное проклятие…» [8. С. 21].