Цицерон

Марк Туллий Цицерон (106 — 43 до н. э.) — знаменитый римский оратор, политический деятель и мыслитель, идеолог рабовладельческой аристократии. Он выражал стремление римской аристократии, напуганной восстаниями рабов и выступлениями плебейских масс, усилить государственную власть, улучшив ее форму; оправдывал возросшее неравенство людей ссылками на законы природы.

В его взглядах на государство наиболее ценными представляются: во-первых, его мысли о причинах появления государства (он считал, что государство возникло из-за природной приверженности людей к общению и, как следствие, из-за добровольного их желания упорядочить это общение, взаимодействуя через государство); во-вторых, его утверждение о том, что активное участие граждан в политической жизни является высшим проявлением их добродетели и долга; в-третьих, его сравнительный анализ трех основных форм государства (демократической, аристократической и монархической) и причин их кругооборота (неустойчивости, склонности к вырождению). Худшей формой государства он считал демократию, ее порочность видел в тирании массы, ужасался злой воле толпы, присвоившей себе имя и видимость народа. Лучшей формой государства среди трех названных он считал монархию. Превосходство ее над другими формами он видел в том, что воля одного лица эффективнее воли многих: разумная царская власть, по его мнению управляет страной так же, как умный отец семейства управляет семейными отношениями. Но в монархии всегда скрыта опасность тирании.

Цицерон заимствовал у греческих мыслителей идею о смешанном государственном устройстве и творчески применил ее к римской действительности. В римском государственном устройстве, утверждал он, необычайно удачно и искусно сочетаются элементы монархии (консулы), аристократии (сенат) и демократии (комиция).

<…>Итак, государство есть достояние народа, а народ не любое соединение людей, собранных вместе каким бы то ни было образом, а соединение многих людей, связанных между собой согласием в вопросах права и общностью интересов. Первой причиной для такого соединения людей является не столько их слабость сколько, так сказать, врожденная потребность жить вместе. Ибо человек не склонен к обособленному существованию и уединенному скитанию, но создан для того, чтобы даже при изобилии всего необходимого не (удаляться от подобных себе) <…> [15. С. 20].

<…>Итак, всякий народ, представляющий собой такое объединение многих людей, какое я описал, всякая гражданская община, являющаяся народным установлением, всякое государство, которое, как я сказал, есть народное достояние, должны, чтобы быть долговечными, управляться, так сказать, советом, а совет этот должен исходить прежде всего из той причины, которая породила гражданскую общину. Далее, осуществление их следует поручать либо одному человеку, либо нескольким выборным или же его должно на себя брать множество людей, т. е. все граждане. И вот, когда верховная власть находится в руках одного человека, мы называем этого одного царем, а такое государственное устройство — царской властью. Когда она находится в руках выборных, то говорят, что это гражданская община управляется волей оптиматов. Народной же (ведь ее так называют) является такая община, в которой все находится в руках народа. И каждый из трех видов государства, — если только сохраняется та связь, которая впервые накрепко объединила людей ввиду их общего участия в создании государства, — правда, не совершенен и, по моему мнению, не наилучший, но он все же терпим, хотя один из них может быть лучше другого. Ибо положение и справедливого и мудрого царя, и избранных, т. е. первенствующих граждан, и даже народа (впрочем, последнее менее всего заслуживает одобрения) все же, — если только этому не препятствуют несправедливые поступки или страсти, — по-видимому, может быть вполне прочным.

Но при царской власти все прочие люди совсем отстранены от общего для всех законодательства и принятия решений, да и при господстве оптиматов народ едва ли может пользоваться свободой, будучи лишен какого бы то ни было участия в совместных совещаниях и во власти, а когда все вершится по воле народа, то, как бы справедлив и умерен он ни был, все-таки само равенство это не справедливо, раз при нем нет ступеней в общественном положении. <…>Поэтому хотя знаменитый перс Кир и был справедливейшим и мудрейшим царем, все же к такому «достоянию народа» (а это, как я уже говорил, и есть государство), видимо, не стоило особенно стремиться, так как государство управлялось мановением и властью одного человека. Если массилийцами⁴ с величайшей справедливостью правят выборные и притом первенствующие граждане, то все-таки такое положение народа в некоторой степени подобно рабству. Если афиняне в свое время, отстранив ареопаг⁵ вершили всеми делами только на основании постановлении и решений народа, то, так как у них не было определенных ступеней общественного положения, их община не смогла сохранить своего блеска.

И я говорю это о трех видах государственного устройства, если они не нарушены и не смешаны один с другим, а сохраняют черты, свойственные каждому из них. Прежде всего, каждый из этих видов государственного устройства обладает пороками, о которых я уже упоминал; далее, ему присущи и другие пагубные пороки; ибо из указанных видов устройства нет ни одного, при котором государство не стремилось бы по обрывистому и скользкому пути к тому или иному несчастью, находящемуся невдалеке от него. Ведь в упомянутом мною царе, терпимом и, если хотите, достойном любви, — Кире (назову именно его) скрывается, так как он волен изменять свои намерения, всем известный жесточайший Филарид⁶, по образцу правления которого единовластие скользит вниз по наклонному пути, и притом легко.

К знаменитому управлению государством, осуществлявшемуся в Массилии малым числом первенствовавших людей, близко стоит сговор клики тридцати мужей, некогда правившей в Афинах⁷ [15. С. 22].

<…>Когда я выскажу свое мнение о том виде государственного устройства, которое считают наилучшим, мне вообще придется поговорить подробнее и о переменах в государстве, хотя в таком государстве они, по моему мнению, произойдут далеко не легко. Но при царском образе правления первая и самая неизбежная перемена следующая: когда царь начинает быть несправедливым, этот государственный строй тотчас же рушится, а этот же правитель становится тираном; это наихудший вид государственного устройства и в то же время близкий к наилучшему; если его ниспровергнут оптиматы, как обыкновенно это случается, то государство получает второй из названных видов устройства; это — вид, уподобляющийся царской власти, то есть составленный из «отцов» совет первенствующих людей, заботящихся о благе народа. Если же народ своей рукой убьет или изгонит тирана, то он бывает несколько умерен только до той поры, пока владеет чувствами и умом, радуется своему деянию и хочет защитить им же установленный государственный строй. Но если народ применил насилие к справедливому царю, или лишил его царской власти, или даже (это бывает еще чаще) отведал крови оптиматов и подчинил своему произволу все государство тогда и происходит то, что так ярко изобразил Платон <…> «Когда, — говорит Платон, — ненасытная глотка народа пересохнет от жажды свободы, и народ, при дурных виночерпиях, вкусит не разумно размешанной, а совсем неразбавленной свободы, он начинает клеветать на магистратов и первенствующих людей, если они не особенно мягки и уступчивы и не дают ему полной свободы, начинает преследовать их, обвинять, называть своевластными, царями, тиранами <…> Тех, кто повинуется первенствующим людям, такой народ преследует и называет добровольными рабами, а тех, кто занимая магистратуры, хочет походить на частных людей, а также на тех частных людей, которые стремятся к тому, чтобы между частным человеком и магистратом не было никакого различия, они превозносят похвалами и возвеличивают почестями, так что в подобном государстве свобода неминуемо господствует над всем: частный дом не повинуется власти, и это зло распространяется даже на животных; даже отец боится сына, сын пренебрегает отцом, причем всякий стыд отсутствует; все совершенно свободны, и не различия между гражданином и иноземцем; учитель боится своих учеников и заискивает перед ними, а ученики презирают учителей…». «Итак, — говорит Платон, — это безграничное своеволие приводит к тому, что граждане становятся столь пресыщены и слабы духом, что они, если власти применяют принуждение, раздражаются и не могут стерпеть, а потому начинают даже пренебрегать законами, так что оказываются без какого бы то ни было властителя <…> Из этого крайнего своеволия, которое эти люди считают единственной свободой, вырастает, словно из корня, и как бы рождается тиран <…> Так, сама свобода поражает чересчур свободный народ в конце концов рабством» [15. С. 31, 32].

<…>Ты с полным основанием спрашиваешь, какой из трех видов государственного устройства наиболее одобряю я; ведь ни одного из них самого по себе, взятого в отдельности, я не одобряю и предпочитаю каждому из них то, что как бы сплавлено из них всех, взятых вместе. Но если бы понадобилось выбирать какой-нибудь один строй в чистом виде, то я бы одобрил царскую власть [и поставил бы ее на первое место]. [Если говорить о видах власти], названных здесь, то имя царя напоминает мне как бы имя отца, заботящегося о согражданах, как о своих детях, и охраняющего их <…> Но вот встают оптиматы, чтобы заявить, что они делают это же самое лучше, и сказать, что мудрости будет во многих больше, чем в одном, а справедливость и честность та же. И народ, оглушая вас, кричит, что он не согласен повиноваться ни одному, ни немногим, что даже для зверей нет ничего сладостнее свободы, и что ее лишены все те, кто находится в рабстве, независимо от того, чьи они рабы — царя или оптиматов. Так, благоволением своим нас привлекают к себе цари, мудростью — оптиматы, свободой — народы, так что при сравнении трудно выбрать, чего можно желать больше всего [15. С. 26].

<…>[Я считаю] <…> наилучшим государственным устройством такое, которое, с соблюдением надлежащей меры, будучи составлено из трех видов власти — царской⁸, власти оптиматов⁹ и народной¹⁰, не возбуждает, наказывая, жестоких и злобных чувств <…> [15. С. 45].

<…>Вы должны твердо помнить то, что я сказал вам: если в государстве нет равномерного распределения прав, обязанностей и полномочий — и с тем, чтобы власти достаточно было у магистратов, достаточно влияния у совета первенствующих людей и достаточно свободы у народа, то этот государственный строй не может сохраниться неизменным [15. С. 49].

<…>Итак, ученейшие мужи¹¹ признавали нужным исходить из понятия закона, и они, пожалуй, правы — при условии, что закон, как они же его определяют, есть заложенный в природе высший разум, велящий нам совершать то, что совершать следует, и запрещающий противоположное. Этот же разум, когда он укрепился в мыслях человека и усовершенствовался, и есть закон [15. С. 94].

<…>Природа создала нас для того, чтобы мы разделяли между собой всю совокупность прав и пользовались ими все сообща. И я, говоря «природа», хочу, чтобы во всем этом рассуждении меня так и понимали. Но испорченность, связанная с дурными наклонностями, так велика, что от нее как бы гаснут огоньки, данные нам природой, и возникают и укрепляются враждебные им пороки. И если бы люди как по велению природы, так и в силу своего суждения — признавали, что «ничто человеческое им не чуждо», как говорит поэт¹², то все они одинаково почитали бы право. Ведь тем, кому природа даровала разум, она даровала и здравый разум. Следовательно, она им даровала и закон, который есть здравый разум — как в повелениях, так и в запретах. Если она даровала закон, то она даровала и право; разум был дан всем. Значит, и право было тоже дано всем, и Сократ справедливо проклинал того, кто первый отделил пользу от права <…> [15. С. 99].

<…>И те разнообразные законы, которые применительно к обстоятельствам, были составлены для народов, называют законами скорее в виде уступки, чем потому, что это действительно так. В пользу того, что всякий закон, который по справедливости можно назвать законом, заслуживает хвалы, некоторые приводят следующие доказательства: твердо установлено, что законы были придуманы ради блага граждан, целостности государств и спокойной и счастливой жизни людей <…> Итак, закон есть решение, отличающее справедливое от несправедливого и выраженное в соответствии с древнейшим началом всего сущего — природой, с которой сообразуются все человеческие законы, дурных людей карающие казнью и оберегающие честных <…> [15. С. 113].

Сенека

Луций Анней Сенека (около 4 до н. э. — 65 н. э.) — римский философ, писатель, представитель римской философской школы стеиков. Он был активным государственным деятелем одного из самых трудных столетий римской империи — столетия превращения республики в монархию. Непосредственно участвовал в ряде драматических событий, связанных с этим, будучи сначала сенатором, затем ссыльным, потом воспитателем императорского наследника, позже был фактическим правителем Рима при несовершеннолетнем императоре Нероне, потом опальным вельможей, оппозиционером в отставке и, наконец, жертвой императорской расправы (Нерон приказал ему убить себя, и Сенека вскрыл себе вены). Свою философскую позицию и нравственные взгляды он изложил в «Письмах к Луцилию» (одному из своих учеников). По его суждениям, природа — тело разума-бога, по существу своему она есть круговорот одушевленной материи. В окружающем человека мире господствует закон судьбы, т. е неумолимая необходимость. Поэтому человеку ничего не остается как добровольно повиноваться судьбе, покорно и стойко переносить все жизненные лишения, невзгоды, связанные со своим социальным положением. Он призывал рабов к безропотному повиновению, утешая их мыслью, что «только тело подчинено и принадлежит господину, дух же — сам себе господин». Идеи Сенеки и других римских стоиков были использованы богословами христианства, поэтому Ф. Энгельс назвал Луция Аннея Сенеку «дядей христианства».

Сенека приветствует Луцилия!

Я с радостью узнаю от приезжающих из твоих мест, что ты обходишься с рабами, как с близкими. Так и подобает при твоем уме и образованности. Они рабы? Нет, люди. Они рабы? Нет, твои соседи по дому. Они рабы? Нет, твои смиренные друзья. Они рабы? Нет, твои товарищи по рабству, если ты вспомнишь, что и над тобой, и над ними одинакова власть фортуны.

Мне смешны те, кто гнушается сесть за стол с рабом, — и почему? Только потому, что спесивая привычка окружила обедающего хозяина толпой стоящих рабов! Он ест больше, чем может, в непомерной жадности отягощает раздутый живот, до того отвыкший от своего дела, что ему труднее освободиться от еды, чем вместить ее. А несчастным рабам нельзя раскрыть рот, даже чтобы сказать слово. Розга укрощает малейший шепот, даже случайно кашлянувший, чихнувший, икнувший не избавлен от порки: страданием искупается малейшее нарушение тишины. Так и простаивают они целыми ночами, молча и не евши <…>. Часто повторяют бесстыдную пословицу: «Сколько рабов, столько врагов». Они нам не враги — мы сами делаем их врагами. Я не говорю о жестокости и бесчеловечности, но мы и так обращаемся с ними не как с людьми, а как со скотами. Мы возлежим за столом, а из них один подтирает плевки, другой, согнувшись, собирает оброненные пьяными объедки. А этот — виночерпий в женском уборе — воюет с возрастом, не имеет права выйти из отрочества, снова в него загоняемый; годный уже в солдаты, он гадок, так как стирает все волоски пемзой и вовсе выщипывает их; он не спит целыми ночами, деля их между пьянством и похотью хозяина, в спальне — мужчина, в столовой — мальчик.

Изволь подумать: разве он, кого ты зовешь своим рабом, не родился от того же семени, не ходит под тем же небом, не дышит, как ты, не живет, как ты, не умирает, как ты? Равным образом и ты мог бы видеть его свободно рожденным, и он тебя — рабом <…>. Я не хочу заниматься этим чересчур обширным предметом и рассуждать насчет обращения с рабами, с которыми мы так надменны, жестоки и сварливы. Но вот общая суть моих советов: обходись со стоящими ниже так, как ты хотел бы, чтобы с тобой обходились стоящие выше. Вспомнив, как много власти тебе дано над рабом, вспомни, что столько же власти над тобой у твоего господина. Он раб! Но, может быть, душой он свободный. Он раб! Но чем это ему вредит? Покажи мне, кто не раб! Один в рабстве у похоти, другой — у скупости, третий — у честолюбия, и все — у страха <…>. Нет рабства позорнее добровольного. Так что нечего нашим слишком разборчивым гордецам запугивать тебя. Будь с рабами приветлив, покажи себя высоким без высокомерия; пусть они лучше чтят тебя, чем боятся <…>. Поэтому, на мой взгляд, ты правильно поступаешь, когда не желая, чтобы рабы тебя боялись, наказываешь их словами. Побоями наставляют бессловесных животных. Не все, что обидно, вредит нам; но избалованность доводит нас до такого неистовства, что все, перечащее нашему желанию, вызывает у нас ярость. Больше не буду тебя задерживать: ведь тебе не нужны увещеванья. У добрых нравов, помимо прочего, то преимущество, что они довольны собой и не меняются. Непостоянно злонравие: оно меняется часто, но к лучшему — никогда. Будь здоров [13. С. 97 — 100].